14 июля
34Я сидел в крошечной каморке мрачного отеля m-me Дюфрен, у раскрытого окна и тоскливо и мучительно думал.
За два года жизни в Париж, я усвоил себе неприятную и вредную привычку к одинокому, ноющему анализу.
Теперь, прислушиваясь к музыке на площади Пантеон, я старался настроить себя на праздничный лад.
Но ничего не выходило.
Ведь сегодня — 14 июля: «национальный праздник французов».
Когда-то я его праздновал оживленно и весело.
Но сегодня все это ликование казалось мне отвратительным и фальшивым.
И незамысловатые, визгливые звуки польки с площади Пантеон мучительно раздражали.
«Полька Жозефина», симфония пошлости распутной, наглой и несложной.
В голове кружились злые, протестующие, одинокие мысли.
Сегодня, как никогда, я чувствовал себя ненужным, беспомощным и жалким.
И это письмо… Опять ее письмо!
Освободиться от настойчивого желания снова прочесть полученное рано утром, письмо не было сил.
И снова, — кажется, в десятый раз, — я перечитывал темно-серый листок почтовой бумаги:
«Милый, помните ли вы меня?
Только три месяца прошло со времени моего отъезда из Парижа, а мне кажется — целая вечность.
И теперь, оглядываясь назад, вспоминая нашу парижскую жизнь последнего времени с ее ничегонеделанием, голодными развлечениями, надоевшими спорами, — я, конечно, не раскаиваюсь, что уехала.
Милый, не думайте, что я идеализирую настоящую действительность.
Предстоит работа невероятной, безнадежной трудности, бесплодных усилий, разочарования и усталости.
«Но, зная все это, каждый день готовая к неожиданностям, я спокойнее чем была с вами, на Rue S. Jaques.
Что делать!.. Решительными шагами вернулась я к прошлому: к старым иллюзиям.
В них нет блеска и позолоты, но с ними так легко и прозрачно на душе.
A вы?.. Все драпируетесь в кружевное одеяние индивидуализма и сжигаете остатки того, чему поклонялись?!
И кажется вам, что перед вами — ширь и даль свободного творчества, свободного мышления, радости одиночества.
Милый, не сердитесь на меня, как всегда. Не старьте вашу душу, возвращайтесь к нам… Иначе будет поздно.
Жму вашу руку крепко, крепко и хочу, чтобы мое желание исполнилось. Возвращайтесь!»
Я прочитал письмо до конца.
«Будет поздно!» — кривились губы в злую и плачущую улыбку.
«Будет поздно»… Она права, эта милая, чистая, славная девушка.
Но ведь я не вернусь, не хватит силы… Снова воскресли старые образы и потянулись куда-то далеко с мольбой и лаской.
Я с усилием стряхнул с себя безвольное оцепенение, взял шляпу и вышел на улицу.
Был полдень.
Отвесные лучи солнца раскаляли старые дома, растапливали асфальт, распространяя сонливое удушье.
Но на улице царило необычное оживление. Старые, неряшливые и грязные кварталы имели праздничный вид.
Цветные гирлянды и гирлянды из флагов перекидывались с одного конца улицы на другой.
На площади Пантеон толпа народа расположилась вокруг деревянной, убранной красным сукном эстрады в ожидании танцев.
Но музыканты отдыхали в соседнем кафе, равнодушно потягивая через соломинку абсент со льдом.
Слышалось неумолчное щелканье тира, — раздавались звонки, шипенье, треск покачнувшегося барабана и радостные возгласы мальчишек, приветствовавших удачные выстрелы.
Я остановился около Люксембургского сада, вмешавшись в толпу гаменов и гризеток, хохотавших над шутками клоунов, прыгавших по красному, пыльному ковру.
Но стало скучно, и я пошел дальше вниз по бульвару неторопливой походкой человека, которому некуда и незачем идти.
Гирлянды цветов извивались через улицы.
Громкие звуки расстроенного оркестра и немолчный мелодичный звон тысячи бубенчиков заставили меня остановиться. Ha Place S. Michel кружилось, звенело, смеялось красное кольцо карусели.
Толпа держалась близко и с детским восторгом и завистью рассматривала катающихся.
Толстый буржуа вскарабкался на лошадь, аккуратно отсчитал пять сантимов, положил сдачу в жилетный карман и, нахлобучив на красное лицо шляпу помчался.
Его жена сидела на деревянной черной лошадке, которая помахивала головой и покачивалась.
Лавочнице было страшно, и она старалась держаться крепче.
Кокотки и мальчишки проворно отсчитывали деньги и мчались друг за другом.
Карусель содрогалась от визга, шума и медных звуков.
У лавочницы шляпа склонилась на бок, но она не решалась поправить и тщетно делала какие-то тревожные знаки мужу.
Но буржуа, не обращая внимания на жену, мчался на деревянном коне, быть может, вспоминая счастливое прошлое и отважные подвиги детства.
Но вот мчащийся круг на миг остановился, оркестр смолк, и я почувствовал, что меня снова охватывает желание бежать.
И я быстро повернул от карусели и перешел мост.
Громадные афиши с воззванием к гражданам были расклеены на столбах.
Синдикалисты приглашали пролетариат не праздновать 14 июля.
— Пусть празднует падение Бастилии буржуазия, у пролетариата еще много «бастилий», много их придется брать штурмом.
И камрады приглашались протестовать против буржуазного строя отказом от участия в общем веселье.
«Да, у пролетариата еще много Бастилий и всех их товарищам не завоевать», — язвительно улыбался я.
Я почти бежал дальше, браня и тех, кто праздновал и тех, кто отказался веселиться в день национального праздника.
Я перешел Сену и двинулся по берегу, привлеченный шумом и толпами народа, стремившимися к набережной.
Внизу на реке происходило морское сражение.
Заплатив двадцать сантимов, я спустился по лестнице, очутившись на деревянной трибуне.
С берегов, с перил моста, с крыш домов и даже с купола Нотр-Дам смотрели любопытные парижане.
На вершине Нотр-Дам они казались маленькими и смешными, в особенности, когда они ползали под колоколом.
Всех привлекало морское сражение, — «лионская борьба», как значилось в программах спектакля.
— По Сене двигались в различных направлениях две громадных лодки.
Одна с девизом «tien toi bien» ловко и быстро мчалась по направлению к мосту.
Ее гребцы, одетые в голубое трико, плавно взмахивали веслами против течения и весело улыбались публике.
Другая лодка с девизом «je prend garde a toi», с гребцами в красных трико направлялась в другую сторону от своего противника.
За боевыми лодками, не спеша двигались маленькие, легкие, спасательные лодочки.
С помоста на берегу раздался резкий звук барабана, и усталая от ожидания толпа радостно вздрогнула.
Лодки повернулись друг против друга и стали медленно приближаться.
На корме каждой из лодок поднялось по бойцу.
Каждый держал в левой руке небольшой щит, а в правой — длинный белый шест. Лодки быстро двигались друг на друга. Противники грозно вытянули руки, готовые к бою.
Два шеста с треском вонзились в два щита. Толпа ахнула.
Голубой покачнулся, криво изогнулся в воздух, и, бросив сломанный шест, упал за борт.
Красный радостно взмахнул шестом и поднял щит высоко в воздух с победным криком.
Раздались шумные аплодисменты и грянул оркестр.
Маленькая лодка спешила на помощь бойцу, бессильно барахтавшемуся в воде.
Его подобрали, и спасательная лодка быстро помчалась к берегу.
На носу лодки голубых встал новый борец. Публика держала пари, и многочисленные ставки наэлектризовали толпу.
Сторонники голубых одобряли их криками, союзники красных встречали их приветственными аплодисментами.
Снова смолк оркестр, раздалась резкая команда, и снова с страшным треском сошлись противники.
Дружный веселый хохот огласил берега.
Борцы сломали шесты и оба разом, словно по команде, рухнули в воду.
Оба побежденные подали друг другу в воде руки при криках возбужденной толпы.
Две маленьких лодочки приняли потерпевших аварию и доставили их на воюющие галеры.
Снова сошлись лодки, и снова упал в воду голубой.
Толпа кричала, бранилась, свистала и аплодировала.
Почти беспрерывно сменяли друг друга пары, пока после прощальной, решительной схватки, при наступившей тишине победителями были признаны лионцы.
Оркестр грянул победный туш, и обрадованные победители, отсалютовав веслами, приветствуемые друзьями, сошли на берег и смешались с толпой.
Побежденные скрылись еще раньше.
Стало темнеть, заходящее солнце золотило башенки Нотр-Дам и окрашивало кровью пеструю толпу на крыше собора.
Толпа начинала скучать; перерыв казался ей слишком длинным, а по программе значилось еще несколько водяных номеров.
«№ 3 — Морские грабители», — прочел я на пестрой, украшенной рекламами афише.
На мостике, на противоположном берегу, при спуске с купален, началась суетня. Оживление передалось и публике. Из разговоров можно было понять, что предстоит опасный, а потому и любимый парижанами номер.
Прыжок с высоты около 50 метров с моста, в Сену.
Зрелище для любителей сильных ощущений заманчивое.
Какая-то старушка оживленно кивала головой соседям, волновалась и рассказывала:
— «Ах это мой сын», — донеслось до моих ушей.
— «Я так боюсь за него… Но право жить очень трудно. После смерти мужа мы остались без всяких средств. A тут хороший приз и больше кроме него не нашлось охотников» — доносились отрывочные фразы.
Парижане сочувственно кивали старушке и выражали одобрение смелости ее сына.
С маленькой площадки, среди шума и крика, бросился в воду чедовек и быстро пустился вниз по течению.
Толстый полицейский, сопровождаемый веселыми восклицаниями мальчишек, трусливо пожимаясь, также бросился в воду, в погоню за преступником.
Но плавать не умел и беспомощно барахтался в воде.
Вор, убедившись, что преследование не опасно, вернулся, нырнул в воду и вынырнул незаметно за спиной представителя власти.
С необычайной быстротой он взобрался полицейскому на шею и погрузился с ним в воду при безумном ликовании мальчишек с берега.
Прежде чем взбешенный толстяк успел опомниться, вор уже был на площадке и раскланивался с публикой.
Я взглянул на старушку.
Она сияла материнскою гордостью и счастьем.
Но история только начиналась.
Полицейский выбрался, наконец, на площадку и пустился в погоню за грабителем.
Они обежали несколько раз площадку, обогнули купальни, и преступник стал быстро взбираться по крутой лестнице на набережную.
Мокрый полицейский, имевший необыкновенно разъяренный вид, с трудом поспевал за проворным юношей.
Вот преступник уже взобрался наверх, пробежал по набережной и устремился на мост.
Вот он перескочил через перила моста и стал над обрывом в нерешительности.
Но погоня приближалась.
Полицейский был уже в нескольких шагах.
Толпа замерла. В тревожном ожидании, казалось, слышен был малейший шорох.
Юноша пугливо оглянулся, и. изогнувшись как-то странно, не вертикально, а боком, упал в воду.
Послышались испуганные возгласы: толпа, вскочив с мест, следила за пловцом.
Было ясно, что он бросился в воду неправильно.
Раздался всплеск весел лодок, спешивших на помощь и чей-то раздирающий душу крик.
Кричала бедная мать, сердцем почувствовавшая катастрофу.
Маленькая лодка подобрала несчастного юношу без сознания; при падении он ударился прямо грудью, почти плашмя.
Старая женщина лежала в обмороке. Ее быстро унесли.
В течение нескольких минут слышались негодующие восклицания публики по адресу полиции, допускающей такие опасные зрелища.
Женщины вытирали слезы.
Но оркестр заиграл марш, публика приободрилась, готовясь насладиться новым зрелищем.
Игра в мяч в воде, — «sac monte—cristo», значилось в программе.
Я встал и направился к выходу; в ушах стоял крик бедной матери и больно впивался в сердце.
Я быстро поднялся по лестнице и вышел на набережную.
Последний луч солнца кровавым, ярким багрянцем скользил по куполам и башням Нотр-Дам.
Золото и кровь. Вот все, что им нужно.
Хлеба и зрелищ они добывают золотом и кровью.
Только кровавые зрелища влекут эту усталую от впечатлений толпу, волнуют ее нервы, вызывают ее лицемерное сострадание.
Зажигались огни иллюминации.
Яркие гирлянды вспыхивали через улицы, горели на башнях, колоннах и шпицах.
С трудом можно было двигаться.
Улица плясала, вертелась, шумела и обнималась.
Маленькими переулками я пробрался домой в свою каморку. Было совсем темно.
Вспоминалась родина, вспоминалась старая, бедная, одинокая, больная мать.
Бедная. Твой сын также сделал опасный прыжок и также не взял приза.
Плачут твои старые глаза, потухающие от горя, и ломая руки ты молишь Бога о милости. — Увидеть только еще один раз и умереть.
Увидишь ли?
По узенькой улице промчался автомобиль, сотрясая весь дом.
Было темно и пусто. Одинокая ночь заглянула в каморку и наполнила все углы молчанием.
A где-то далеко, далеко, в парке Монсури, взвивались яркие ракеты и пылал фейерверк в честь взятия Бастилии.
А. H. Вознесенский. Черное солнце. (Рассказы бродяги). М.: Типография П. П. Рябушинского, 1913
