Черное солнце
Мы сидели в арабской таверне среди молчаливой толпы турок, сирийцев и арабов.
На небольшой сцене лениво извивалась в танце живота полуобнаженная красавица сирийка.
Зрители молча прихлебывали ароматный кофе и порой восторженно вздыхали.
Мой спутник, француз Лебель, всей своей позой и фигурой выражал полнейшее равнодушие.
— «Вы никогда не видели, как танцует Черное Солнце?» — спросил он меня после некоторого раздумья.
Я сознался в своем невежестве, и это вывело Лебеля из его пассивного состояния.
— «Идем отсюда», — произнес он решительно вставая.
— «Я покажу вам танец идеальной красоты, танец черной, извивающейся страсти».
Мы вышли.
Наш путь лежал через дивный сад тропиков Эсбекиэ, который мы пересекли, теряясь в тени причудливых силуэтов пальм и гигантских кактусов, и повернули в узенькую уличку.
Извивной лентой она поднималась в гору, горела огнями и вся словно содрогалась и стенала от звуков странной, визжащей, звенящей музыки.
Это было царство женщин-рабынь всех цветов, наций и наречий.
По обеим сторонам улиц тянулись низкие, двухэтажные, согбенные дома с открытыми настежь дверями и громадными выступами железных клеток вместо окон.
За железными прутьями, близко прильнув к решеткам, сидели темнокожие жрицы любви.
Были с лицами, испещренными надрезами на лице, заменявшими соответствующее клеймо — пастпорт, по которому была продана черная рабыня.
Были полунагие, веселые и злые, улыбающиеся и мрачные.
Направо и налево вдоль дверей и клеток двигались арабы, негры, матросы.
Порой чинно проходили английские патрули, легализируя чудовищный разврат.
Но все жаждали любви, мимолетной и грубой, беззастенчивой и дешевой.
На углу улицы, на крыльце пестро украшенного дома под звуки тамбурина танцевала молодая девушка.
Ее косы разметались по воздуху, и все тело то взгибаясь тянулось к толпе, то откидывалось назад, как бы с презрительным отпором.
Она была так захватывающе красива, что толпа наглая и развратная стояла в немом молчании.
— «Это уже владения Али, а вот и он сам лежит у своего дворца», — сказал Лебель.
Немного далее у стены я увидал странную группу.
На роскошных коврах лежал роскошно одетый араб лицом вниз, в застывшей позе сладострастного ожидания.
Вокруг него сидели четверо музыкантов и тянули какую-то странную восточную импровизацию.
— «Здравствуй, Али!», — крикнул Лебель, приветствуя лежавшего незнакомца. Фигура араба, красиво изогнулась, и он лениво поднял голову, странно и умышленно вытянув руки.
Бриллианты засверкали ослепительным блеском.
Они горели у него в ушах, на лбу и на пальцах.
Он лениво потягивался, как кошка, ожидающая ласки, и кокетливо щурил прекрасные глаза.
— «Эта первая куртизанка квартала», — пояснил Лебель.
— «Ему принадлежат три лучших увеселительных дома в Каире, при чем он не арендатор, а собственник их».
«И все это богатство он получил, как содержанка, влюбленных в него богачей».
Преемник Антиноя, видя в наших глазах только праздное любопытство, снова откинулся назад и скрыл свое лицо в складках ковра.
Мы пошли дальше, подхваченные живой волной жаждущих ласк и забвенья.
Налево и направо тянулись такие же улицы веселья и любви.
На одной из них вдоль стен на камнях сидели мальчики всех возрастов, начиная от 3х — 4х лет и до 14—15. Они производили ужасное впечатление. В их глазах, измученных кошмарными страданиями, застыло выражение тупого бессмысленного отчаяния.
Дети — цветы земли.
Большего ужаса, открытого поругания и мучительства не знал мир.
Спокойно под конвоем патрулей проходили среди озверелой толпы любопытные англичанки, лорнируя жертв квартала любви.
И никто не остановится, не крикнет, не зарыдает.
— «Лебель, это ужасно, уйдем!» — сжал я руку спутника.
Лебель задумчиво остановился, и под его тонкими усами пробежала усмешка.
— «Посмотрите направо», — сказал он, показывая в глубь маленького полутемного двора.
В полумраке я различил темные силуэты мужчин, женщины и украшенного цветами осла.
— Всю мерзость, на которую способен человек-животное, можете вы видеть только в Каире. За 3 египетских фунта с персоны для знатных иностранцев дается чудовищный спектакль, в котором в любовных переживаниях участвует вся эта компания, — указал Лебель в глубину двора.
Он рассказывал мне об ужасах, от которых становилась душно, кружилась голова, останавливалось дыхание.
Казалось, от проклятого квартала исходят ядовитые испарения разврата и разложения и дурманят мозг.
Дома качались, кривлялись, звенели, плясали от криков и странно заунывно-похотливых звуков музыки.
Мы остановились снова у крыльца низкого темного дома, украшенного цветными лентами и коврами.
У дверей его стоял человек в каком-то странном одеянии и тянул без перерыва протяжную, заунывную мелодию, собирая вокруг себя огромную толпу.
Секрет успеха музыканта заключался в том, что он играл в течение не менее 1/4 часа, не переводя дыхания.
Глаза его, казалось, готовы были выскочить из орбит, лицо покрылось крупными каплями нота, но он все продолжал выдувать плачущий стон из своей дудки.
Рядом с этим домом, куда зазывал певец, прилепилась старая маленькая мечеть, серая и обветшалая.
Велик Аллах и всепрощающ….
В доме его также приютился грязный притон разврата, и, кажется, никому из поклонников Магомета не представлялось странным такое совместительство.
В стенах Дома Бога царил такой же необузданный разврат, каким были заражены все улицы квартала любви.
Лебель открыл калитку, и мы вошли в темный и низкий коридор со ступенями, ведущими во второй этаж.
Было темно, и только вверху на площадке лестницы слабо мерцал фонарь.
Старый негр широко раскрыл дверь, и мы вошли в низкую комнату, убранную коврами.
На низких циновках по-восточному, поджав ноги, сидело несколько иностранцев и арабов в молчаливом ожидании.
Углы комнаты, неосвещаемые падающим с потолка светом лампы, казались мрачными и таинственными.
Старая, зловещая тень женщины, стоявшая у двери в соседнюю комнату, трижды ударила в ладони.
Дверь в соседнюю комнату раскрылась, и оттуда полились тихие звуки восточной музыки.
Музыканты, усевшись кольцом, начали своеобразную импровизацию.
И вот мимо них, неслышно скользя, пронеслось легкое белое видение.
Извивающаяся белая ткань коснулась моего лица, и я почувствовал легкое дуновение ветра.
— «Черное Солнце»! — шепнул Лебель.
Она была едва прикрыта плотной белой кисеей, которая резким контрастом выделяла прекрасные формы смуглого тела.
Она повернулась лицом, и я почувствовал, как легкий трепет восторга охватил всех зрителей.
Она была прекрасна, как злое чудовище с горящими глазами и огненными губами.
Зубы ее сверкали в полумрак хищным, жемчужным ожерельем.
Порой казалось, что воскресла Саломея Штука боле яркая, боле смелая и животная.
Волосы, перехваченные золотым обручем, украшенным пламенно-алым карбункулом, падавшие кольцами завитков, порой закрывали лицо черной маской, в которой непрестанно горели огнем безумные глаза.
Белая ткань то падала к ногам, обнажая тело, то обвивалась странным белоснежно змеиным кольцом.
Ритм музыки не поспевал за движениями извивающегося тела, но порой словно подхватывал его и нес в сладострастном вихре.
В маленькой комнате становилась душно.
Казалось, ядовитый аромат страсти струится от смуглой вакханки, пьянит мозг и отнимает рассудок.
От потолка, покрытого киноварью с золотом, и от зеленых стен, казалось, некуда было уйти, и росло все возрастающее безумие.
Желтая тунисская шаль старухи, стоявшей у порога, росла в ужасное, кошмарное, сладострастное пятно.
A ритм лютней и бронзовых дудок переплетался с страстными призывами танца, наполнял мозг, открывая душе все новые и новые тайны непобедимого могущества тела.
Пляска страсти перешла в самоистязание черной жрицы.
Белая ткань шарфа ударяла по лицу и груди, а кольца впивались в тело.
И от ужасных и странных форм самоистязания охватывал острый жгучий трепет, смешанный трепет желания и жалости.
По комнате носился острый аромат, сжигаемых где-то близко амбры и чампака, легкий серый дымок которых увеличивал остроту безумия.
Кисея упала на пол белым ковром; ее расшитые золотом изображения священных скарабеев, казалось, шевелились, собираясь кружиться и лететь.
Смуглое тело простерло руки к небу, к солнцу и, закружившись в последнем вихре, рухнуло на пол.
Резкий крик огласил комнату.
Старая ужасная женщина накрыла вакханку желтой шалью.
Музыка оборвалась и смолкла…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я стоял у калитки странного дома, опираясь о камни забора.
Плыли кричащие безумной музыкой разврата дома.
Качались на балконах женщины всех наций, бросая цветы, махая платками.
Но мозг не видел и был глух к окружающей жизни.
Она все еще мчалась в бешеном танце, поработив надолго мое воображение.
Она горела в моем сердце воистину, как Черное Солнце, сжигая его огненными лучами страсти и безумия.
А. H. Вознесенский. Черное солнце. (Рассказы бродяги). М.: Типография П. П. Рябушинского, 1913