День рождения

Ред.: Соавтором перевода указан: Е. Мальцас. Каких либо сведений про переводчика не найдено. Будем признательны за любую информацию об авторе.

Отрывок из повести

Вечером Белёнис пошел к медицинской сестре Зое. Никогда раньше он у нее не бывал. Иногда, провожая, доходил до ее подъезда, жал ей руку, говорил «спокойной ночи!» и шел к себе домой. Он бы, конечно, и сегодня не пошел к Зое, если бы она сама не пригласила его.

— Вы увидите у меня кое-кого из знакомых, которые, надеюсь, не будут вам неприятны! — сказала Зоя, улыбаясь, с необычным для нее женским лукавством. — Выпьем чаю, поболтаем.

— Хорошо, — сказал Белёнис, — приду с удовольствием. Вечером?

— Вечером.

И только, нажимая кнопку звонка у дверей Зои Андреевны, Белёнис опомнился: как глупо, что он не спросил, по какому случаю она его пригласила? Да и удобно ли прийти в первый раз к женщине — без цветов?

Всё это быстро промелькнуло у него в голове. Но уже слышались знакомые шаги Зои Андреевны. Белёнис вошел в прихожую ее квартиры.

— Зоя Андреевна! — сказал он, здороваясь, — умные мысли всегда приходят в голову слишком поздно. Только сейчас, у вашей двери, я подумал: а не потому ли вы позвали меня, что сегодня — день вашего рождения?

— А если бы это оказалось так? — улыбнулась Зоя. — Вы, что же, ушли бы?

— Конечно! Ушел бы, а потом вернулся бы уже с цветами. Я-то ведь не догадался их принести.

— Жаль! — сказала Зоя, — обожаю цветы! Но все-таки такого рыцарства не требуют от хирургов даже самые избалованные женщины. А я — не из их числа… Ну, успокойтесь, день моего рождения будет ровно через четыре месяца. Вы, доктор, еще успеете принести мне цветов.

— А вы меня тогда снова позовете?

— Может быть, и позову… — улыбнулась Зоя. — Если вы будете не злой, не свирепый, ну, словом, не такой, каким бываете в хирургическом отделении: вот какой! — Зоя Андреевна насупила брови и мрачно наморщила лоб.

Беление осмотрелся. Небольшая комната, на полу ковровая дорожка, на стенах несколько гравюр и репродукций. В углу книжная полка. На столике, около тахты, видимо, служившей и кроватью, небольшой портрет молодого военного в простой деревянной рамке.

— Это — брат ваш? Или…

— Муж.

Белёнис почувствовал, как кровь прилила к его лицу. «Ну, вот я и покраснел», — подумал он. Он только начинает привыкать к этой милой, скромной женщине, а у нее, оказывается, есть муж!

— Вы мне никогда не говорили… что вы — замужем.

— А вы меня об этом никогда не спрашивали. Мой муж погиб под Берлином в 1945-м году, накануне победы. Его звали Сашей. Александром… Александр Васильевич Смирнов — майор медицинской службы. И — тоже хирург.

Белёнис насторожился. «Тоже хирург». Кого же еще она может иметь в виду, если не его, Белёниса? Его охватило теплое чувство дружбы, большой и давней! Словно были они с Зоей дружны с детских лет, словно теперь, после прихода Зои в больницу, эта дружба не возникла, а лишь возобновилась, согрев его жизнь.

Беление снова осмотрелся вокруг и подумал: отчего здесь, в этой скромной комнате, обставленной почти бедно, столько теплого уюта, а в его собственной квартире, полной вычурной модной мебели, устланной дорогими коврами, с ценными картинами на стенах, так холодно и уныло?

— И все-таки, — прервала молчание Зоя, — мы сегодня в самом деле празднуем день рождения одного хирурга!

И на вопросительный взгляд Белёниса добавила:

— Я имею в виду доктора Трейгиса. Не знаю, правда, когда именно он появился на свет, но как хирург он родился вчера. Он впервые самостоятельно сделал сложную операцию. Разве такое событие не следует отметить праздником, доктор?

— Это событие, главным образом, для самого доктора Трейгиса, сестрица! Ему бы и праздновать, — заметил Беление сдержанно. — Вообще, мне кажется, что вы несколько преувеличенно внимательны к доктору Трейгису.

— Ну, что же? Есть люди, которым кажется, что вы несколько преуменьшаете внимание к нему…

— И вы, сестрица Зоя, хотите компенсировать этот недостаток внимания с моей стороны?

— Мне незачем это делать, доктор, — ответила Зоя, игнорируя насмешливый тон Белёниса. — Вы сами начинаете исправлять этот недостаток, со вчерашнего дня. И, по-моему, вам совершенно незачем отрицать это.

В прихожей раздался звонок. Пришли Трейгис и Дануте. Оба они так явно смутились, увидев Белёниса, что он невольно рассмеялся.

— Ну, поздравляю! — Белёнис крепко пожал Трейгису руку. — По случаю вашего вчерашнего успеха Зоя Андреевна сегодня угощает нас чаем. Ведь чай будет, Зоя Андреевна?

— О, да! И какой вкусный, — засмеялась Зоя. — С печеньем, которое я испекла собственноручно, значит, оно тоже должно быть вкусное! И с вареньем моего собственного изготовления! Видите, какая хвастунья! А вы, доктор Беление, видно, лакомка?

«Она разговаривает со мной, как с ребенком, — подумал Беление, — а ведь я вдвое старше ее! Сколько ей может быть лет? Я, кажется, видел ее анкету… Ах, да — двадцать шесть. Моложе меня на двадцать два года».

Зоя умело и ловко хозяйничала за чайным столом. Светлая прядь свешивалась ей на глаза, привычным движением головы она откидывала ее назад.

Вдруг Белёнису пришло на память, что Зоя Андреевна провела четыре года на фронте, среди всех тех невообразимых ужасов, которые ему, Белёнису, известны лишь по одному только сорок четвертому году, а еще больше по кинофильмам. Но и это заставляло Белёниса видеть Зою человеком какой-то особой, высшей категории. Вместе с тем, в этом он не признался бы даже и самому себе, к тому удивлению, с каким он смотрел на нее, примешивался и оттенок зависти.

— Чай вы, наверное, пьете крепкий, да, доктор? — спросила Зоя Андреевна.

— Да, да, конечно, крепкий, — ответил он машинально, думая о другом.

— Я так и думала. Дануте, я мобилизую тебя в помощь по хозяйственной части. А вы, уважаемые товарищи, не обращайте пока внимания на нас.

— А на печенье смотреть можно? Хоть одним глазком, — спрашивает Белёнис.

— И на варенье? — поддерживает его Трейгис.

— Я сказала: пока — нет. Не растрачивайте внимания по мелочам. Мы объявим сразу общую мобилизацию внимания, по команде, — смеется Зоя.

Оба хирурга покорно уселись на тахте, в шутливо-выжидательных позах, демонстративно отвернувшись от стола.

В комнате вкусно запахло свежезаваренным чаем, малиновым вареньем, сдобным печеньем.

— Знаком ли вам доктор Вингилас? — спросил Белёнис. — Я встретил его сегодня.

— Знаю понаслышке. Говорят, неплохой терапевт?

— Терапевт-то он, в самом деле, хороший, а вот человеком он оказался никуда негодным. В прежние годы, когда пышно цвела частная практика, он еще интересовался медициной, что-то почитывал, даже пописывал, печатался в медицинских журналах. Ну а теперь, понимаете, когда медицина перестала быть дойной коровой, он от нее отрекся. Занимается какими-то делишками, отнюдь не врачебными, возможно, просто скотом спекулирует. А знаете, коллега, почему я вдруг о нем вспомнил? Когда я теперь вижу этаких, с позволения сказать, людей, я с особенной ясностью ощущаю, как далеко я сам уже отошел от своего же собственного прошлого! От прежних настроений своих, от прежнего мировоззрения. Я теперь заново переоцениваю всё и всех, и нет уже мне возврата в это тесное, душное прошлое. Ведь только слепой может не видеть, насколько социалистический строй выше капиталистического, вот совершенно так же, как наша современная хирургия выше хирургии прошлого столетия! И не странно ли, когда только на склоне лет человек начинает видеть истину? Но «лучше поздно, чем никогда!» Мудрая пословица, ничего не скажешь.

— Чай подан! — торжественно возвестила Зоя.

Однако, не успели гости допить и первого стакана, как снова раздался звонок. Зоя побежала в прихожую, в дверях появилась знакомая фигура больничного сторожа.

— Что случилось? — с тревогой спросила Зоя.

— А вот и сам заведующий отделением! — вместо ответа обрадовался сторож. — Я вас по всему городу ищу! Хорошо догадался заглянуть и сюда…

— Да говорите же, в чем дело? — перебил ее Белёнис, — кто послал вас за мной?

— Раненого привезли. Ну, директор, конечно, и говорит: «Сбегай за доктором Белёнисом на дом, пусть сию минуту идет сюда». Я и думаю: дома — нет, в библиотеке — тоже нету, ну, значит…

— Передай, пожалуйста, что я сейчас приду, — сказал Белёнис сторожу и вздохнул. — Ну, Зоя Андреевна, видно не судьба мне допить ваш крепкий чай! Жаль, жаль… Извините, убегаю!

— И я с вами, коллега, — вызвался Трейнис, — наверное, серьезный случай.

— А нас вы что же, с собой не возьмете? — спросила Зоя.

И, не дожидаясь ответа, обе медицинские сестры быстро накинули летние плащи и вышли вместе с врачами.

* * *

Когда они всей группой подходили к больнице, в окнах операционное горел свет.

«Готовятся к операции», — заметил Беление про себя. А вслух сказал:

— Сегодня, кажется, дежурит сестра Навицкайте. Придется, видно, девушки, и вам поработать нынче ночью.

— Мы для этого и пошли с вами! — отозвалась Зоя.

— А мы-то подумали, будто вам захотелось только прогуляться в чудный летний вечер, — усмехнулся Беление.

Вечер и в самом деле был удивительный. На небе догорало зарево заката. В его сиянии еще розовели редкие перистые облака, словно заблудившиеся в просторах предвечернего неба. Но уже выплывала неяркая пока луна. Стояла та особая, торжественная вечерняя тишина, которую отваживался нарушить лишь гулкий хор уныло гудевших где-то вдалеке лягушек. Из садов и палисадников тянуло опьяняющим дыханием жасмина, табака и других ночных цветов.

Глубоко и жадно вдыхал эти запахи Беление, словно расставаясь с ними. Он знал, что сейчас, через несколько минут, всё это оборвется. Он будет мыть руки, без конца тереть их щеткой до тех пор, пока в песочных часах не осядет последняя красная песчинка. В операционной, как полагается, будет пахнуть эфиром, а вечернее небо, дыхание жасмина и гудение далекого лягушечьего хора останутся здесь, не пропускаемые толстыми больничными стенами. И ему вдруг стало остро жаль этого летнего вечера, который ведь не повторится так же, как не повторится его молодость, жизнь.

Белёнис взглянул на Зою. Молчаливая, задумчивая, она шла рядом с ним своей легкой, упругой походкой.

— Правда, Зоя, этот вечер особенный? — сказал он почти шепотом.

Зоя ничего не сказала. Только улыбнулась просто и ласково.

В коридоре, около операционной, они встретили Юргайтиса.

— Откуда вас так много? — удивился директор. — Это как у Пушкина: «Цыгане шумною толпой по Бессарабии кочуют». А я боялся, вдруг доктор Белёнис не явится?

— Когда это такое бывало, чтобы я не явился? — грубовато бросил Белёнис.

— Вы меня не так поняли. Я боялся, а вдруг вас не разыщут?

— Ну это другое…

— Дело в том, — продолжал Юргайтис, — что привезли раненого. Огнестрельная рана в живот. Состояние очень тяжелое. Ну, мы вас и потревожили. Да, забыл сказать, раненый — видный работник, был в служебной командировке, там его и подстрелили. Понятно? Незачем, конечно, просить вас приложить все усилия, вы и сами не умеете иначе работать.

— Коллега Трейгис, — обратился Белёнис к молодому хирургу, — я попрошу вас ассистировать мне. Пройдите сейчас к раненому и пусть его подадут в операционную. А я пойду приготовиться.

Верхняя склянка песочных часов опустела, Белёнис отряхнул мокрые руки. Вдруг он вспомнил, что Зои не было в коридоре во время разговора с Юргайтисом.. Куда она пропала?

Заглянув в операционную, он облегченно вздохнул: Зоя и Дануте готовили инструменты.

«Отлично! — подумал он, — Навицкайте, как операционная сестра, слаба. Слаба, и вообще…»

Вошел Трейгис. Белёнис сразу отметил, что он чем-то смущен.

— В чем дело, коллега? — спросил Белёнис. — На вас лица нет.

— Что-то непонятное, — пробормотал Трейгис. — Раненый уже в операционной. Состояние его тяжелое, но… Он не соглашается, чтобы его оперировали…

— То есть, как это он не соглашается? — удивился Беление. — Надеюсь, вы объяснили ему, что это необходимо.

— Да, да, конечно, объяснил, — растерянно ответил Трейгис. — Но он упрямится! То есть, понимаете, это — не совсем так. Он просто не хочет, не желает.

— Чего он не хочет? — спросил Белёнис уже с раздражением.

— Он не хочет, чтобы его оперировали вы… вы… — с усилием выдавил из себя Трейгис.

Белёнис почувствовал, как кровь застучала у него в висках. Тяжело дыша, он прислонился к стене.

— Ничего не понимаю, — сказал он хрипло.

— Я тоже… Поговорите с ним сами! Правда, он пришел в сознание всего несколько минут тому назад и, видимо, ненадолго.

«Позову Юргайтиса, — подумал Белёнис. — Глупейшая история! А может быть это происки Трейгиса? Нет, он как будто на такое не способен. Впрочем, кому можно доверять безоговорочно?»

— Прикажите позвать директора, коллега. Я не пойду убеждать больного в том, что мне можно доверить операцию!

Прибежал Юргайтис, поспешно надел маску, чертыхнулся, завязал ее и убежал в операционную.

Раненый лежал на столе. Дыхание его было почти неуловимо, веки опущены, губы крепко сжаты. Заострившиеся черты лица застыли в сильнейшем напряжении.

Юргайтис подошел к раненому.

— Ну, в чем дело, товарищ? — выдохнул он с отчаянием. — Нам дорога каждая минута, а вы… Вы понимаете, что делаете?

Раненый пошевелил губами, но Юргайтис ничего не услыхал. Он наклонился над столом.

— Пусть… меня… оперирует… тот молодой… хирург… — услыхал, наконец, Юргайтис.

Раненый тяжело дышит. Грудь его высоко вздымается. Губы вздрагивают и кривятся от острой боли. У него вырывается стон, а за ним слова:

— Доктору Белёнису… не доверяю…

Эти слова раненого слышит вошедшая в операционную сестра Навицкайте. Она злобно усмехается. Зоя раскладывает инструменты для операции и словно ничего не замечает вокруг.

— Послушайте, — растерянно твердит Юргайтис, наклонившись над раненым, — не надо упрямиться. Ваша жизнь принадлежит не только вам одному. Белёнис — прекрасный хирург, его знает вся Литва! А Трейгис — молодой, у него мало опыта. Вы меня слышите, да?

— Слышу… — одними губами шепчет раненый.

— Не упрямьтесь! — умоляет Юргайтис. — Согласны? Нет? Почему нет?

— Трейгис, — снова шепчет больной, — Трейгису доверяю…

— Но вас должен оперировать Белёнис! — настаивает Юргайтис, — я же отвечаю за вашу жизнь! И не будем терять время на разговоры, дорога каждая секунда!

— Не согласен, — почти кричит раненый.

Юргайтис хочет еще что-то возразить, но убеждается, что раненый потерял сознание.

— Коллега Трейгис, — говорит Юргайтис, входя в умывалку, — оперировать придется вам. Понимаете, коллега Белёнис, совершенно непредвиденное обстоятельство! Не понимаю, ничего не понимаю. Но не считаться с волей пациента мы не имеем права.

— Пациент, очевидно, бредит, — говорит Белёнис, вытирая платком лоб. — А впрочем, как хотите.

— Нет, он не бредил, он был в полном сознании. Но он вам не доверяет, да. Не знаю, что между вами произошло. Старые счеты что ли?

— Я его никогда в глаза не видал! У меня отличная память, но я не могу припомнить каких-нибудь недоразумений с больными. С директорами больниц да, бывали.

— Ну здесь вышло иначе, — с раздражением говорит Юргайтис. — Что же, давайте оперировать. Как на фронте: сестра Зоя будет ассистировать, Дануте у инструментов.

— А мне прикажете считать пульс? — насмешливо спрашивает Белёнис.

— Нет, — сухо сказал Юргайтис, — пульс буду считать я, побуду и при наркозе. Думаете, я всю жизнь был только директором? А вы, коллега Белёнис, можете быть сегодня свободны. Мне очень досадно, что так вышло, на… Я ведь в этом не виноват.

— Желаю успеха, — процедил сквозь зубы Беление, снимая с себя резиновый передник. — Можете, если хотите, даже уволить меня. Хоть сегодня!

— Этого я не могу! — ответил Юргайтис. — И сейчас не время для пререканий, — добавил он сухо.

Белёнис шел по коридору. Он слышал доносящиеся из операционной привычные звуки выкладываемых на стекло инструментов. При каждом звуке лицо Белёниса морщилось, как от физической боли, как от пощечины, наносимой ему, врачу.

* * *

— Ну-с, коллега, наслышан! Наслышан о вашей неприятности, — заговорил с Белёнисом на улице доктор Вингилас так, словно между ними и не было никакого недоразумения. — Хотел даже принести вам лично, на дом, свой кондолеанс… (слово «кондолеанс» он произнес с сильным носовым оттенком).

— А по какому поводу кондолеанс? — также в нос, передразнивая его, спросил Белёнис.

— Ах, вам не нравится французское слово? Не по-советски, что ли? Ради бога, простите! Я просто хотел выразить вам свое соболезнование. Так лучше, да?

— Я уж и сам собираюсь выразить себе соболезнование в том, что так часто встречаюсь теперь с некоторыми людьми! — оборвал его Белёнис. — Что же вы хотите сказать мне, коллега?

— Ничего особенного! Просто сочувствую: старались вы, усердствовали, на части разрывались, а все-таки не доверяют вам они, что поделаешь!

— Кто это они? Кто не доверяет мне? — еле сдерживая ярость, спросил Белёнис.

— Большевики-с, милостивый государь! Ах, впрочем, извините, товарищ доктор! Как бы вы ни перекрашивались, а они вас в свою среду не принимают, своим вас не считают. И весь город гудит — знаете о чем? О том, что смертельно раненый большевик побоялся, как бы доктор Белёнис не прикончил его! Ха-ха-ха! Как вам это покажется?

Белёнис судорожно сжал кулаки, но во время опомнился, овладел собой и поспешно ринулся в ближайший двор.

Когда смолкли вдали шаги Вингиласа, Белёнис выглянул на улицу, огляделся и пошел дальше.

— Это Навицкайте раззвонила по городу. Больше некому!

Его душила злоба, яростная, неудержимая злоба, а сорвать ее было не на ком. До боли закусив губу, Белёнис побежал домой.

Стремительно войдя в свой кабинет, он запер за собой дверь и тут только перевел дух. Он чувствовал смертельную усталость, упал на диван, уткнувшись лицом в вышитую шёлковую подушку.

— Что это со мной творится? — удивился он. — Неужели я плачу?

Подушка была влажная.

Он долго сидел, погрузившись в оцепенение, глядя потухшими глазами в окно, в какую-то одну точку на улице. В небе загорались первые звезды.

— Который час?

Он машинально поглядел на часы, также машинально встал и вышел из дому. Он шел, все убыстряя шаги, словно убегая от погони.

Опомнился он только, когда ему отперла дверь Зоя Андреевна.

Они говорили о погоде, о строившемся элеваторе, о забастовках во Франции. Но о больнице — ни слова.

И вдруг, неожиданно для самого себя, Белёнис спросил:

— Зоя Андреевна, вы — коммунистка?

— Да. Я вступила в партию на фронте.

— Так, может быть, вы ответите мне на один вопрос: что вы, большевики, имеете против меня? И почему вы вносите политику даже в операционную?

— Вы хотите услышать правду? Я не знаю, что имел против вас раненый председатель исполкома. Я не знаю, что о вас думают наши партийные организации. Я могу сказать вам только свое мнение, мнение рядового большевика.

— Говорите. Я не обижусь…

Зоя посмотрела на него с удивлением.

— Вы не обидитесь? А я об этом и не забочусь. Мы привыкли слушать критику, не обижаясь. Мы ведь и сами себя критикуем. Но эти ваши слова тоже характерны, они подкрепляют мое представление о вас. Теперь я даже смелее выскажу его…

— Пожалуйста!

— Вы очень самолюбивы. Не в меру самолюбивы. Вы — хороший специалист и преданный работник, этого никто не отрицает. Но вы даже не допускаете, чтобы другой мог делать то, что вы считаете своим исключительным правом. Вы стремитесь, может быть, даже бессознательно, только к личным успехам и не думаете о коллективе. Вы от души возмущаетесь подрывной деятельностью врагов народа, а сами не хотите решительно порвать с буржуазными традициями. Вы… Но я вижу, что вы, кажется…

— Нет, нет! Пожалуйста, продолжайте!

— Вас удивляет, почему даже в операционную мы, большевики, вносим политику? А почему вы не задумаетесь над тем, что ведь ни наука, ни даже «чистейшая» хирургия не могут стоять в отрыве от политики? Политика во всем, доктор! Наша медицина служит народу, буржуазная медицина — выгоде отдельных врачей и фабрикантов, а медицина фашистов служит целям уничтожения людей. Всё это вы знаете так же хорошо, как я. А что ж всё это, как не политика? Ну, а что касается доверия… Доверие надо заслужить.

Раздался стук в дверь. Вошла Юршенайте.

— Садись, Дануте. Я сейчас приготовлю чай. Надеюсь, доктор не откажется от чая с вареньем?

— Благодарю вас. Но я, к сожалению, спешу.

Дануте смутилась.

— Я помешала, да?

Зоя укоризненно посмотрела на нее.

Белёнис бросил шляпу на диван.

— Остаюсь! Не могу отказаться от чая с вареньем, — улыбнулся он. — Такая уж у меня натура, Зоя Андреевна. А варенье вашего изготовления?

— Да, но на этот раз это клубника. Понюхайте, душистая! Не хуже того малинового варенья, уверяю вас!

— Это как же называется, Зоя Андреевна? — хитро сощурив глаз, спросил Белёнис.

— Это — самое настоящее зазнайство и хвастовство…

— Есть еще одно определение: отсутствие самокритики… Так?

Зоя подняла брови.

— Вот именно!

Все трое весело рассмеялись.

В этот вечер Белёнис вернулся домой позже обычного. Ночью он ворочался с боку на бок и долго не мог уснуть. Он думал о Зое, о ее прямых и открытых словах, о раненом председателе исполкома, о докторе Трейгисе, о себе, и снова о Зое. В его ушах звучали ее слова — спокойные, убежденные, умные.

«Кто ей дал право, этой молодой женщине — ведь ей всего двадцать шесть лет! — учить меня, пожилого человека, с большим жизненным опытом, с седеющей головой?» — пробовал возмущаться Белёнис.

Но тут же его поразила другая мысль:

«Кто дал ей эту спокойную уверенность в своей правоте? Эту неумолимую и точную логику?»

Но это, по существу, не было вопросом, — это было ответом на первый вопрос. Да, ему был известен источник этой силы. Зоя сама назвала этот источник, назвала просто и с настоящим чувством: «Партия большевиков»… Белёнис попробовал произнести эти слова так, как произносила их она.

Внезапно он вспомнил Вингиласа. Его охватило чувство почти физического отвращения — до боли, до тошноты. Зачем останавливаться мыслью на этом мерзком человеке? Что бы сказала о нем Зоя? Приказала бы ему, Белёнису, не думать о нем? Нет, Белёнис уверен, что она бы так не сказала! Нельзя сегодня не думать о таких вингиласах! Не думать о них — так же преступно, как забывать о смертельной опасности, нависшей над всем, что тебе близко и дорого!

«Враг народа! — подумал Беление. — Враг своего собственного народа! Что может быть отвратительнее, гнуснее? Но как же он осмелился остановить меня на улице, заговорить со мной, сказать мне «они вам не доверяют?» Значит, Вингилас считает меня «своим», чуть ли не сообщником!»

— Нет! — громко крикнул Белёнис и вскочил с кровати. — Нет, господин Вингилас, не дождетесь вы этого! Доверие нужно заслужить и можно заслужить! Но с вами — с вами ни одному честному литовцу не по пути. Бандитов вы называете партизанами, а Литву… Литва для вас — частная лавочка, в которой вы всю жизнь без всякого стыда обделывали свои делишки! Теперь у вас отняли ваш «бизнес», но жизнь — жизнь вам оставили для того, чтобы вы честно трудились. А, если вы на это не способны — нет вам места среди чистых людей!

Утром хозяйка долго будила Белёниса.

— Что с вами, доктор? Вы больны? Уже девять часов! На работу опоздали… И завтрак ваш остыл!

В этот день снова оперировал Трейгис. Белёнис сам предложил ему это. Операция была сложная — Трейгис впервые делал такую. Белёнис ассистировал.

На лбу у Трейгиса выступили капли пота.

— Смелее, коллега, смелее! — подбадривал молодого хирурга Белёнис. — Здесь перевяжите кетгутом, так, хорошо! Еще раз. Не бойтесь растягивать. Тампон. Малый ланцет. Щипцы.

Когда уже накладывали швы, Белёнис спросил у Трейгиса:

— Как прошла та операция?

Трейгис сразу понял, о чем спрашивает Белёнис.

— Состояние удовлетворительное. Если не будет осложнений… Ах, да, чуть не забыл! Раненый хочет поговорить с вами…

— Со мной? — удивился Белёнис. — К чему бы это?

Вечером Белёнис снова зашел в больницу. Прошел мимо дежурной сестры Навицкайте и зашел в палату, где лежал раненый, так жестоко его оскорбивший.

Раненый дремал. Беление прислушался к его дыханию, хотел было проверить пульс, но тут же опустил руку.

Раненый раскрыл глаза. Беление наклонился над ним.

— Доктор Трейгис сказал, что вы хотите мне что-то сказать…

— Нет, поговорить с вами, — поправил раненый. — Я вас обидел. Я знаю это. Я оскорбил ваше профессиональное достоинство, вашу честь лучшего хирурга больницы. Но вы — вы когда-то изменили своему врачебному долгу и отказали мне в помощи. Вы просто-напросто выгнали меня.

— Я? Вас? Это невозможно!

— А все-таки, вспомните. Я не стал бы с вами говорить об этом, если бы здесь, в больнице, мне не рассказали о вас много хорошего. Вас хвалят ваши товарищи-врачи, хвалит персонал, хвалит начальство. И не только, как врача, — этого было бы недостаточно! — а как человека, как товарища. У меня нет основании не верить этому.

Беление смутился, хотел что-то сказать, но раненый прервал его:

— Но когда меня привезли в больницу с простреленным животом, что знал я тогда о докторе Белёнисе? Я знал, что из-за этого человека я чуть не погиб! Да, доктор, вы, может быть, даже не помните этого. Вы тогда еще работали в Каунасе. К вам привели рабочего с огнестрельной раной вот сюда, в щеку, а вы его выгнали! Это было, доктор, было…

— Постойте, я кажется припоминаю, — в смущении бормотал Беление. — Но ведь я не выгнал этого рабочего, я направил его в больницу…

Раненый усмехнулся.

— В больницу… Вы представляете себе, как я мог идти в больницу, когда сметоновские ищейки выслеживали меня на каждом шагу? Вы знали это, доктор, во всяком случае вы должны были это знать. Но вы сказали, что не хотите вмешиваться в политику, а я остался без врачебной помощи и чуть не угодил в когти охранки!

Разговор, видимо, утомил раненого. Он устало закрыл глаза и смолк.

«Я не должен был допускать, чтоб он так много говорил!» — подумал Беление и, взяв руку раненого, стал считать пульс.

— Вот почему вчера я отказался от вашей помощи, — тихо сказал раненый. — Я не верил вам, как человеку, и, значит, как врачу. То и другое для меня неотделимо.

— Вам нельзя так много говорить. Прошу вас, не надо, товарищ, — сказал Белёнис внезапно охрипшим голосом.

По лицу раненого прошла слабая улыбка. Он еле заметно кивнул головой, словно соглашаясь с Белёнисом. Не поднимая опущенных век, он сделал усилие, чтобы поднять правую руку.

— Что вы делаете! — испугался Белёнис, — не надо, лежите спокойно.

— Дайте мне руку, товарищ Белёнис.

Белёнис бережно взял руку раненого в свои.

Раненый продолжал:

— А ведь хорошее это слово — «товарищ»! Вникните в него, вслушайтесь в его глубокий смысл.

Оба долго молчат. Белёнис прислушивается: дыхание раненого постепенно успокаивается, становится ровнее. Тогда Белёнис осторожно отпускает руку раненого, бережно укладывает ее на одеяло и вглядывается в лицо спящего. С беспощадной ясностью вспоминает он теперь все подробности того злополучного летнего вечера в 1939 году… Как он мог, — он, Белёнис, врач, хирург!.. Нет, ему мало этого прощающего рукопожатия. Он должен искупить свою вину перед этим человеком, перед всеми этими людьми, которые на склоне его лет открыли ему новый путь. Честный, прямой путь, путь служения своему народу.

И он дает себе клятву: он пойдет по этому пути, он заслужит их доверие, он не останется перед ними в долгу!

— «Доверие нужно заслужить!» — вспоминает он слова Зои Андреевны.

Зоя… Он должен увидеть ее, обязательно, сегодня же… Он скажет ей, — нет, он попросит ее, — Белёнис улыбается, — он попросит ее отпраздновать теперь и день его рождения.

1948

Проза Советской Литвы. 1940–1950. Вильнюс: Государственное Издательство Художественной Литературы Литовской ССР, 1950

Добавлено: 21-03-2018

Оставить отзыв

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

*