Детские годы Людвига Бетховена

I.

В хорошо убранном кабинете бывшего придворного баса, а теперь придворного капельмейстера Людвига ван-Бетховена, как-то раз вечером сидел мальчик, лет пяти, на широком диване и восхищенными глазами следил за своим дедом, крепким, коренастым стариком, — человеком подвижным и веселым. Дело в том, что старик собирался в этот вечер ко двору, на концерт где он должен был дирижировать оркестром, и теперь тщательно одевался в красный камзол, с золотыми галунами, пудрил большой парик, в то же время, не переставая рассказывать своему внучку о том, какая жизнь идет при дворе курфюрста.

— Ах, как бы я хотел побывать там с тобой, дедушка! — со вздохом сказал, наконец, мальчик. — Там, должно быть, интересно… À то у нас дома — все так скучно; папа всегда сердитый, раздраженный… А мама, когда его нет дома, все больше плачет!..

— Погоди немного, Луи, — сказал старик ван-Бетховен, — вот ты теперь начал учиться играть… Из тебя выйдет прок. Может статься, скоро и при дворе играть будешь, как Моцарт… Да!.. Ведь ты любишь музыку, Луи?..

— Музыку… люблю… А учиться — нет… Папа все сердится; а вчера ударил меня!..

— Ай, ай, ай! Бедный мой мальчик, — покачал головой старик. — За что же это?

— Я ошибся, — мрачно, не по-детски, сказал маленький Людвиг.

— Ты и на скрипке начал учиться?

— Да, дедушка… И пою тоже!.. Но только все это мне не нравится. А вот когда играют другие — это я очень люблю!..

— А ты слушайся отца больше, не раздражай его… Хотя… охо-хо-хо!.. Бедный Иоганн такой бесхарактерный, слабовольный, и никогда сдержаться не может. Но постой, Луи, я поговорю с ним. Может быть, мы достанем тебе лучшего учителя…

— Папа меня не любит, — угрюмо сказал Людвиг, — меня, и никто не любит, кроме мамы и тебя… И я знаю почему, — я такой урод, и волосы на голове у меня взъерошены… Вон на днях Леонора меня на смех подняла: и медвежонок-то я, и щетка половая…

— Какая Леонора? Племянница его светлости, герцога?

— Да… Я уж помадил, помадил волосы, а они все торчком стоят!..

Старый капельмейстер весело рассмеялся.

— Ну, этому горю, мы поможем. A Леоноре я скажу, чтобы она тебя не очень дразнила, милый Луи!…

— Да, скажи, дедушка!.. А то я ее все равно поколочу!..

— Что?.. — и дедушка захохотал от души. — Ну, малыш, этим ты мало чего добьешься… И уж вряд ли тебя за побои полюбит кто-нибудь… Ох, заболтался я с тобою, а мне время спешить во дворец! Ну, прощай, Луи!..

— Прощай, дедушка!.. И мне пора домой… Надо еще поиграть на скрипке, а то от папы достанется!…

Мальчик подошел к деду, обнял его за склоненную шею, несколько раз поцеловал и пошел из комнаты.

— Славный мальчуга, — прошептал старый капельмейстер, глядя вслед уходившему мальчику. — Вылитый мой портрет, — такой же коренастый, крепкий и важный с виду. И как только это Иоганн может бить его!..

 

II.

Дедушка Луи Бетховена жил на той же улице, где ютился со своей семьей отец Луи, тоже придворный певец, — всего только через несколько домов.

Когда мальчик вошел в дом, отец его был уже там и сурово встретил сына.

— Где ты толкаешься по вечерам?.. — крикнул он раздраженно. — Вместо того, чтобы сидеть и играть, ты бегаешь по улицам.

Людвиг насупился и мрачно отвечал:

— Я был у дедушки!..

При одном имени старика-отца Иоганн ван-Бетховен сразу сбавил тон и заговорил более сдержанно. Старик-Бетховен помогал ему деньгами и поддерживал всю семью, и ссориться с ним нельзя было из-за всяких пустяков.

— Это, конечно, очень хорошо, что ты так любишь дедушку и навещаешь его. Но не надо забывать и своего дела… Ну, живо, принимайся за работу!..

Иоганн Бетховен долго еще ворчал на всех: это была его манера держать себя в семье так. Вне дома, среди товарищей, за веселыми пирушками, он не прочь был повеселиться, и часто тратил на это последние деньги, а приходя домой, сердился на то, что денег нет, и вымещал свою досаду на жене, Магдалине, и на детях…

В этот вечер, пока маленький Людвиг играл на своей скрипке, отец его, долго задумчиво ходивший по комнате из угла в угол, сказал вдруг жене:

— У этого мальчишки есть музыкальные способности. Кто его знает, может быть, он подобно Моцарту добьется еще ребенком такой же славы. Жаль только, что он учится из-под палки. А уж как бы мне хотелось поскорее обломать его!.. Вот бы когда наши обстоятельства сразу поправились бы!.. Можно было бы совершить с ним по заграничным городам музыкальное путешествие. Это дало бы хороший заработок. Оттого я так и бьюсь с ним, и браню его, но мальчишка — упрям, как бык!..

— Он очень самолюбив и вспыльчив, — сказала молодая женщина, — но славный ребенок!.. И как любит музыку!.. Когда ты играешь или поешь, — он весь превращается в слух. А вчера он поразил меня, сказав, что ходил на реку — слушать плескание волн, в котором ему чудится музыка… Он бредит ею!..

— Да, да, только вот насчет ученья слаб!.. — проворчал Иоганн Бетховен. — А вспыльчивость и упрямство я из него выбью силой, если он сам не исправится…

Магдалина. Бетховен только покачала головой, но не сказала ни слова. Она боялась восстановлять мужа против мальчика и потому скрыла от него то, что было на днях. А было вот что…

Людвиг играл на скрипке с редким увлечением. Он, казалось, забыл все на свете, и глаза его восторженно сверкали истинным огнем вдохновения. Она сама заслушалась его и осторожно вошла в комнату. И тут она увидела, что Людвиг стоит посреди комнаты и играет на скрипке, пристально глядя на паука, который на тонкой паутине спустился с потолка и висел как раз над его скрипкой. Молодая женщина, не подозревая ничего, смахнула паука на пол и раздавила его…

Людвиг вдруг резко оборвал мелодию и засверкал глазами.

— Что ты наделала, мама!.. Что ты наделала! — крикнул он, со слезами в голосе, и в досаде ударил скрипкой о пол и разбил ее вдребезги…

Правда, он почти тотчас же опомнился и со слезами на глазах бросился обнимать мать и умолять о прощении.

— Зачем ты его убила, — говорил он дрожащим от рыданий голосом, — ведь он нарочно спустился с потолка, чтобы слушать меня, а ты его убила!..

Магдалину Бетховен страшно поразил этот случай, и она с той поры более осторожно стала обращаться с мальчиком, который был не по летам серьезен и вдумчив по временам…

 

III.

Дед Людвига ван-Бетховена, тот старик, которого мы видели в начале нашего рассказа, нидерландец по происхождению, убежал в молодости, 14 лет от роду, из Антверпена и поселился в г. Бонне, на Рейне, покинув навсегда родительский дом из-за семейных неприятностей. Он обладал прекрасным голосом и вскоре устроился при дворе курфюрста придворным певцом, а затем капельмейстером. Он пользовался при дворе большими милостями, и жизнь его сложилась довольно хорошо. Крепкий, коренастый, полный силы и энергии, с блестящими, живыми глазами, — этот человек пользовался всеобщей любовью и уважением. Он жил на маленькой улице, обитаемой придворными музыкантами и певцами, вместе со своим сыном Иоганном, — отцом гениального Бетховена.

Последний, женившись, уехал от отца и поселился на отдельной квартире, на той же улице и стал жить более чем скромно, получая всего на все 200 талеров в год жалования. В 1770 году у него родился сын, которого, в честь деда его, назвали Людвигом.

Детство Людвига Бетховена тяжело отразилось на его характере. Отец его был человек слабохарактерный, раздражительный и мелочной. Под влиянием неудач в жизни он предавался спиртным напиткам, и большую часть времени любил проводить в обществе своих собутыльников, в тавернах и ресторанах. Он возвращался домой мрачный, раздражительный, и в доме нередко происходили тяжелые, бурные семейные сцены на глазах детей…

Дела Иоганна расстраивались все больше и больше, а он не находил в себе сил овладеть собой и удержаться от веселой и разгульной жизни.

Порой, в редкие минуты душевного спокойствия, он садился за фортепиано и начинал играть. И тогда маленький Людвиг весь превращался в слух и не отходил от отца, вслушиваясь в чудные мелодии. Часто потом он старался, по уходе отца, наигрывать на фортепиано слышанную мелодию, долго еще звучавшую в его ушах…

Эта страсть ребенка к музыке невольно обратила на себя внимание Иоганна. Тогда еще у всех на памяти была прогремевшая по всему свету слава гениального мальчика Моцарта, и у Иоганна мелькнула мысль, — что если судьба посылает ему в лице маленького Людвига такого же необычайного гения, как и Моцарт. Если это так, — впереди его ждало богатство и слава, как отца гения. Эта мысль крепко засела ему в голову, и последствия ее тяжело отразились на маленьком Бетховене.

Иоганн тотчас же приступил к урокам, и Людвиг сначала сделался истинным мучеником тирании отца, которая довела его до того, что он в то время чувствовал даже отвращение к музыке. Довольно сказать, что редкий урок проходил без грубой брани и даже ударов, и в ожидании уроков Людвиг весь как-то съеживался и походил на робкого, забитого зверка.

Отцу не терпелось — скорее развить в ребенке музыкальные способности, и он грубо ломал его природные способности. Только заступничество деда Людвига и товарища Иоганна, нотного торговца Симрока, иногда облегчали тяжелую участь ребенка…

Но ребенок все-таки становился день ото дня молчаливее, угрюмее и замкнутее… Сверх игры на фортепиано, Иоганн стал учить сына играть и на скрипке.

Теперь уже ребенок должен был работать по целым дням, с утра до вечера, и ни слезы Людвига, ни уговоры друзей, которые бывали свидетелями того, как Иоганн «подбодрял» сына бранью, пинками, не могли поколебать непонятного упорства Иоганна. Даже игры с сверстниками были запрещены мальчику ради того, чтобы он не отвлекался от музыкальных занятий.

Сколько раз знакомые видели, как Иоганн изгонял его из веселой компании детей, и как бедный мальчик, простаивал по целым часам у фортепиано за игрой на нем, обливаясь горькими слезами. Отец, желая, как можно скорее, дать ему музыкальное образование, даже не посылал его в школу, и Бетховен на всю жизнь остался с очень скудным общим образованием.

 

IV.

Старый капельмейстер, Людвиг Бетховен, как-то зашел к сыну и заговорил с ним о любимом внуке.

— Я его очень люблю, Иоганн, — сказал он, — и по-моему мальчик обещает многое!..

— Да, да, я знаю, — отвечал Иоганн. — Но он до того ленив, что ему все бы отлынивать от работы. Его всегда силой надо заставить сидеть за фортепиано!..

— Эх, Иоганн, — сказал старик, — ведь он же еще совсем ребенок! Чего же требовать от него?..

— Однако, Волфганга Моцарта в детстве силой нельзя было оттащить от инструмента!..

— У всякого своя натура. А нельзя насиловать душу ребенка. Посмотри, он постоянно ходит такой угрюмый, задумчивый!.. А в его годы жизнь должна быть радостным праздником. Еще увидит он на своем веку много горя, много слез!.. Уж если есть у него дар Божий, — все равно он останется при нем… Но я понимаю тебя, — тебе хочется иметь в виде ребенка доходную статью… И это не хорошо, мой друг!..

Иоганн рассердился и с трудом сдержал себя.

— Я не люблю, когда вмешиваются в мои дела, — резко сказал он, — ребенок мой, и я что хочу, то и делаю с ним.

Старый капельмейстер укоризненно покачал головой.

— Мне не нравятся твои речи, Иоганн. Я желаю только хорошего тебе и своему внуку и советую добро. А ты, конечно, можешь поступать, как тебе угодно!..

— Ну, я думаю!.. Конечно, этот упрямец был у вас и нажаловался на меня. Нечего сказать, хорош!..

— Луи не причем, — гордо сказал старик, — о том, как расправляешься ты с ним, знают все и так. Скоро весь город будет говорить об этом!.. Но полно, — я не хочу ссориться с тобой и говорю тебе это для того, чтобы ты одумался, пока еще не поздно и есть время изменить все это!..

Маленький Людвиг только отчасти слышал, о чем говорили между собой отец с дедушкой, — и горькое чувство овладело его маленьким сердцем, — но за то какая глубокая любовь и признательность пробудились у него к дедушке. Он вовсю свою жизнь не мог забыть этого, и память о дедушке, как и о матери, были единственными светлыми огоньками в туманной и мрачной доле его невеселого детства…

Хорошее воспоминание осталось у него еще об одном человеке, — приятеле его отца, нотном издателе Симроке, который любил мальчика, ожидал от него многого впоследствии и часто удерживал его отца от диких расправ с мальчиком.

Как-то раз семья Бетховен отправилась в гости к Симроку, сестра которого служила кастеляншей во дворце у герцога.

Дорогой Людвиг отбился от своих и забежал на берег реки, где росло много незабудок. Остановившись у реки, мальчик остановился, как вкопанный, прислушиваясь к тихому плеску волн о берега и к щебетанью какой-то невидимой птички… В глубокой задумчивости стоял он там, весь уйдя в какие то мечтания, — и только громкий, повелительный голос его отца вывел его из задумчивости…

Когда Людвиг подошел к нему, — рядом с отцом стоял Симрок, который ласково кивнул ему головой и сказал:

— А, дикарь!.. Где ты это пропадал?..

— Там!.. — неопределенно махнул рукой Бетховен по направлению к реке.

— А что ты там делал? — спросила его мать…

Мальчик покраснел, замялся и прошептал:

— Я слушал, как плещет река, и щебечут птички!.. Это так красиво и особенно хорошо!..

— Глупости, — резко оборвал его отец, — чем слушать, как плещет река да птицы свищут, ты поусерднее занимался бы на скрипке…

— Э, нет, приятель, — прервал его Симрок, — не говорите так! Я отчасти понимаю Людвига… Я слышал, это бывает у музыкальных натур, что они слышат то, чего не слышит обыкновенный человек, и находят мелодии там, где обыкновенно никто не слышит ничего особенного!..

Мальчики, благодарно вскинул глазами на Симрока и кивнул ему головой…

— Ну, да, я знаю, — сказал Иоганн, — ты очарован Людвигом и потому не видишь его недостатков. А он внушает мне много горьких мыслей…

— Я ценю в человеке то, что есть в нем хорошего, и за это могу извинить ему многие слабости, — сухо сказал Симрок. — Вот я в минувшее воскресенье слышал ваш хор, и знаю, что из него выделялся чистый, звонкий голосок, ни разу притом не сфальшививший… Я знаю, кто это пел.

— Ну, да, это был Людвиг.

— С таким ребенком можно поздравить семью!..

— К сожалению, — пожал плечами Иоганн, — он только на то и способен, чтобы петь да играть на фортепиано…

— А этого тебе мало?.. Эх, приятель, грешишь ты перед Богом! И хорошо, что не все наши слова за нами записываются!..

— Нет, я хочу сказать, — заметил смущенный Иоганн, — что он ничему не хочет учиться. Он только любит музыку, и если его не заставляешь работать, он тайком начинает играть Бог весть что — целыми часами…

— Это-то, по-моему, самое важное и есть, — задумчиво сказал Симрок…

 

V.

Как-то Симрок зашел к Бетховенам и не застал их дома. Служанка, отворявшая ему дверь, сказала:

— Очень жаль, что вы не зашли немного раньше. Вы бы застали их дома. А теперь они раньше вечера не вернутся.

В это время до слуха Симрока донеслись звуки фортепиано. Кто-то играл удивительно мастерски.

— Кто это играет? — спросил он.

— А это маленький барин, Людвиг!.. Его в наказание оставили дома, — вот он и играет!.. И ведь что, — будет сидеть и играть хоть до вечера, хоть всю ночь… А как папенька начнут учить, — из себя выходит, упрямится, — сладу с ним нет!..

— Я войду, — сказал Симрок, — к нему, послушаю!..

— Пожалуйте!..

Симрок подошел к двери и остановился, жадно ловя звуки… Слушая эту игру, нельзя было представить себе, чтобы это играл мальчик, — настолько сильно и уверенно ударяли пальцы по клавишам, настолько вдумчива и сознательна была самая игра…

Вдруг музыка смолкла. Симрок толкнул дверь и вошел в комнату.

— Славно ты играешь, Луи, — сказал он, с улыбкой протягивая руки к мальчику.

— Я люблю, когда мне не мешают и не принуждают, — ответил Людвиг. — Когда чувствуешь себя свободным ото всего, — меня неудержимо тянет к фортепиано!.. А папа сердится, говорит, что я не хочу учиться… Да я и не учусь, а просто играю!..

— И играешь чудесно, милый мой!.. Я бы тебя с удовольствием послушал еще, если ты не устал!..

— О, я никогда не могу устать!.. — воскликнул весело Людвиг. — Садитесь, я вам буду играть.

Людвиг вскарабкался на большой ящик, поставленный около фортепиано, и обратился к Симроку:

— Ну, что же вам сыграть? Моцарта или Гайдна?..

— Что хочешь. Ты и то, и другое исполнишь хорошо, я знаю!

Мальчик ударил по клавишам и заиграл на память одну из симфоний Гайдна. Симрок слушал его, затаив дыхание и изумленно глядя на него во все глаза.

— Удивительно! — шептал он. — Словно какой-то сон видишь: сидит перед тобой карапуз, а играет взрослый человек, совершенно законченный музыкант!..

— Хотите, я сыграю вам свою фантазию? — крикнул мальчик и, не дожидаясь ответа, снова начал играть на фортепиано…

В это время в комнату вошел Иоганн.

— Извини меня, — сказал он Симроку, — я ни как не думал, что ты ко мне зайдешь сегодня!.. Ты меня так долго ждал…

— Долго?.. Разве уже поздно!..

— Да уж вечер!..

— А я и не заметил, слушая игру твоего мальчика!.. Это удивительно, как он играет. Можно все на свете позабыть, слушая его!..

— Да, да, только все это пустяки… Все не то, что надо!..

— Знаешь, что, друг!.. Не сердись на меня!.. Но… но тебе следует отдать Людвига к другому учителю… Разве ты не чувствуешь, чем он обещает быть впоследствии?.. Почему тебе не отдать его придворному органисту ван-дер-Одену.

— Это очень дорого будет… Ты знаешь мои обстоятельства!..

— Ну, знаешь, Людвиг окупит все!.. Завтра же отсылай его к ван-дер-Одену. Я берусь уладить это дело!.. Не сердись на меня, но Людвиг превосходит тебя!.. Верь мне, дружище, и не сердись на эту откровенность. В пять-семь лет — мы с тобой и пальцем ткнуть по клавишам не умели. Ты бери это во внимание!..

— Нет, я решил, что уроки давать будет ему Пфейфер!.. — упрямо сказал Иоганн. — Этот сумеет обуздать мальчика и спуску ему не даст.

Симрок только пожал плечами и холодно сказал:

— Делай, как знаешь. Но вряд ли это хоть что-нибудь изменит к лучшему!.. Прощай покамест!..

 

VI.

Певец Пфейфер занимал комнату у Бетховена и дружил с Иоганном. Он тоже был отчасти неудачник в жизни и в последние годы вел жизнь, подобную Иоганну.

Его приемы в деле обучения музыке Людвига были такие же, как у Иоганна, хотя знания и техники было несравненно больше.

Тяжелое время наступило для Людвига. Теперь за его занятиями следили уже с двух сторон, Пфейфер и. отец. Брань, крики, тяжелые сцены не прекращались.

Как-то раз отец и Пфейфер не были дома целый день, проводя время в трактире.

Они вернулись домой около полуночи. Все уже спали, но Иоганн, не смотря на это, прямо прошел в комнату сына и грубо растолкал его…

— Вставай!.. Нечего валяться!.. Сию же минуту за работу.

Людвиг, дрожа от холода и страха, угрюмо посматривал на отца.

— Ты будешь, слушаться меня или нет? — закричал на него раздраженно отец. — Сейчас же одевайся и — марш за фортепиано.

Перепуганная мать Людвига не смела, заступиться за сына. Она знала, что этим заступничеством она только повредить сыну, потому что переупрямить Иоганна, особенно когда он находился под влиянием винных паров, не было никакой возможности…

Эту ночь Людвиг Бетховен помнил в течение всей жизни, — до того сильное впечатление произвела она на него.

Пфейфер силой усадил мальчика за фортепиано и заставил его играть все то, что они проходили с ним.

Едва сдерживая рыдания, дрожа от холода после теплой постели и от страха перед отцом и Пфейфером, маленький Бетховен играл вплоть до утра, все время слыша грубые окрики отца и придирки Пфейфера…

— Ну, будет!.. — сказал, наконец, Иоганн, когда на дворе стало уже светать. — Мне спать хочется. Иди, ложись спать, плакса!.. Если ты хочешь бить баклуши днем, — я заставлю тебя работать по ночам!.. Запомни это!..

Пфейфер занимался с Бетховеном всего только один год, — но в душе у Бетховена остался на всю жизнь неизгладимый след чего-то тягостного, жуткого и неприятного.

За это время Бетховен сделал все-таки огромные успехи. Когда он играл трио с Пфейфером-флейтистом и родственником-скрипачом, — под окнами их дома собиралась целая толпа слушателей. И почти все в один голос говорили, что такую музыку можно слушать и день, и ночь.

Впоследствии Бетховен, уже, будучи великим композитором, говорил, что Пфейферу он многим обязан, хотя и вспоминает о нем с ужасом.

Как-никак, а уроки Пфейфера тяжело отразились на нервах мальчика. Его угрюмость и молчаливость стали обращать на себя внимание знакомых, и тогда снова за своего любимца заступился Симрок и убедил-таки Иоганна Бетховена отдать Людвига к органисту Ван-ден-Оден, который, в память своего друга, тогда уже покойного, дедушки Людвига, стал давать ему уроки бесплатно… Но Оден мало уделял времени этим урокам, и Бетховен поэтому мало чем мог позаимствовать у него. Зато следующий учитель его, знаменитый в то время композитор, пианист и органист Нефе — явился не только опытным преподавателем, но и верным, сердечно расположенным другом мальчика.

Одиннадцатилетний Бетховен, правда, в то время был уже опытный, искусный пианист и органист, но до сих пор он еще не испытывал себя в творческих работах.

И Нефе — первый занялся развитием в маленьком Бетховене тех его способностей, которые сделали впоследствии Людвига великим, гениальным творцом…

Нефе относился очень строго и серьезно к работам Людвига и заставлял его внимательно изучать лучшие творении Генделя. Гайдна, Баха и Моцарта.

Наконец, как-то раз Нефе уехал в продолжительный отпуск и заместителем своим оставил одиннадцатилетнего Бетховена, который уже тогда пользовался славой отличного органиста…

Обязанности органиста были очень трудные. Приходилось играть ежедневно, а в праздники два, три раза в день. И со всем этим Бетховен справлялся великолепно, так что когда Нефе вернулся из отпуска, он оставил Бетховена своим помощником.

Вскоре Бетховена назначили пианистом в придворный оркестр, и он, двенадцати лет от роду, должен был руководить театральными репетициями, а иногда и оркестром, за что и получал жалованья 150 гульденов, около 90 рублей в год, тогда как отец его получал всего 300 гульденов…

Так исполнилось заветное желание Иоганна Бетховена. Его 12-ти летний сын — стал поддержкой семьи…

 

VII.

Отношения между Иоганном и сыном всегда были холодные, почти официальные. Людвиг вообще держался особняком от всех и предпочитал уединение и одиночество самому шумному обществу. С того времени, как он стал зарабатывать деньги, — он стал себя держать более самостоятельно и уходил от всех в самого себя все больше и больше.

Однажды незадолго до назначения Людвига пианистом в придворный оркестр, Иоганн Бетховен вернулся домой из дворца крайне взволнованный и встревоженный.

— Что случилось?.. — спросила его жена.

— А, Боже мой!.. Этот Людвиг с детства доставлял мне одни огорчения и заботы. А теперь я его положительно не могу понять… Ведь он всех избегает, и нас в том числе, бродит где-то по пустынным окрестностям, мечтая, Бог весть о чем. Либо сидит у себя на чердаке, около фортепиано, и даже нередко тут же и засыпает. Мне кажется, что он и музыкой не занимается серьезно. Сколько раз я просил его сыграть мне что-нибудь, и каждый раз он мне отвечает все одно и то же, что он ничего не знает, а нового ничего не разучил!.. Вдруг сегодня я получаю приглашение от его светлости герцога явиться ко двору с сыном, где Людвиг должен будет играть в присутствии принца и большого избранного общества!.. Я просто голову потерял!.. Ведь Людвиг стесняется играть даже при мне. Как же он будет играть там? Он сконфузится!.. А если он будет играть дурно, — карьера его погибла. Его уволят оттуда, и я со стыда сгорю за него!.. Позови его сюда, — мне надо будет серьезно поговорить с ним.

Г-жа Бетховен вышла в сад и кликнула гулявшего по саду мальчика.

— Слушай, Людвиг, — важно и озабоченно обратился к сыну Иоганн. — Его светлость герцог желает услышать твою игру, чтобы судить о тебе, — должен ли ты пользоваться уроками Нефе на счет герцога и годишься ли ты в оркестровые пианисты.

— Ну, что ж, и отлично, — сказал Людвиг совершенно спокойно.

— Да ведь ты должен играть во дворце, при многолюдном собрании и сегодня же вечером.

— Хорошо, — так же спокойно сказал Людвиг.

Это спокойствие и уверенные ответы мальчика начинали раздражать Иоганна.

— Хорошо да отлично, — мало это сказать, надо знать, что ты этим хочешь сказать. Интересно посмотреть, как-то будешь ты играть, когда тебя будут слушать человек двести, например? Ну, скажи мне, по крайности, знаешь ли ты что-нибудь интересное, блестящее, подобающее такому исключительному случаю, как публичное испытание твое?..

Людвиг пожал плечами.

— Не знаю, что и сказать вам, батюшка, — ответил он холодно, — что-нибудь как-нибудь сыграю!..

И вышел из комнаты.

Иоганн в отчаянии всплеснул руками…

— Вот, не угодно ли полюбоваться на этого молодчика!.. — воскликнул Иоганн Бетховен, обращаясь к жене. — С ума свести может!.. Я просто голову теряю, что мне с ним делать!..

 

VIII.

Город Бонн, резиденция курфюрста Кёльнского, был в то время самым культурным центром для развития науки и искусств. Курфюрст Максимилиан, брат императрицы Марии Терезии Австрийской, всеми силами способствовал такому развитию и являлся надежным покровителем наук и искусств. Он страстно любил музыку и получил в Вене, где жили Гендель, Моцарт и Гайдн, отличное музыкальное образование. Он уделял большое внимание придворному хору и оркестру, и они пользовались большой славой даже вне границ его государства. Он устроил также национальный театр, где давались оперы Генделя и Моцарта и драматические произведенья Шиллера, Гете, Шекспира, Лессинга. Кроме того, при дворе устраивались часто концерты, в которых принимали участие знаменитые музыканты и композиторы того времени. Курфюрст интересовался всякими мало-мальски выделяющимся из толпы музыкантом и обращал на него внимание, сразу отличая талант и гениальность. Вполне понятно, что выдающиеся способности молодого Бетховена, о котором уже говорили все в обществе, как о восходящем светиле, не могло не обратить на себя внимание курфюрста, который и пожелал, наконец, лично убедиться в его способностях.

Вечером Иоганн Бетховен оделся в лучший костюм, надел свеженапудренный парик и отправился вместе с сыном во дворец. Иоганн был страшно взволновали и нервничал, между тем как Людвиг был спокоен и невозмутим.

Герцог принял их крайне любезно и предупредительно. Он сам подвел мальчика к фортепиано, стоявшее по середине зала, и сказал:

— Сыграй нами что-нибудь, мой милый. Если тебе нужны какие-нибудь ноты, прикажи подать их себе.

— Не благоугодно ли будет вашей светлости самим выбрать то, что должен исполнить мой ученик, — сказал Нефе. — Он одинаково хорошо играет и Баха, и Гайдна.

— Нет, нет, все равно. Пусть играет, что хочет…

— Ну, смотри, не струсь, — сказал Нефе Бетховену, когда тот садился за фортепиано.

Людвиг отыскал глазами в толпе придворных отца, увидел его бледное, встревоженное лицо и понял, что от сегодняшнего испытания зависит многое, и что ему надо показать себя.

Он с силой ударил по клавишам, взял несколько аккордов и, не раскрывая нот, сразу перешел на основную мелодию. Глубокой, затаенной грусти были полны созвучия, которые вырывались из-под его рук, —  и грусть эта была так понятна, так знакома всем слушателям, что в сердце каждого из них она нашла отзвук и приковала к себе общее внимание… Мелодия сменилась вариациями, которые сменяли одна другую — одна другой оригинальнее и красивее… И когда он оборвал свою фантазию заключительным аккордом, —  все сидели, не шелохнувшись, завороженные этой чудной музыкой.

Людвиг взглянул на отца. На глазах последнего сверкали слезы, и он, казалось, находился в страшном волнении…

— Прекрасно!.. Великолепно!.. — воскликнул первый герцог. — Ну, что вы скажете на это, герр Юнкер? — обратился он к ученому, известному музыканту.

— Вы правы, ваша светлость, — ответил он сдержанно. — Однако, мне кажется, что мальчик только отлично заучил эту вещь наизусть. Чье это сочинение?..

— Чья это вещь, которую, ты играли, Людвиг? — спросил мальчика Нефе.

— Моя!..

— Как твоя?.. быть того не может, — воскликнул озадаченный г. Юнкер.

— У него есть три сонаты и вариации на один марш, — заступился за своего ученика Нефе. — Правда, я этой вещи его еще не слышал! Когда ты сочинили ее? А?..

— Да сейчас!..

Г. Юнкер сомнительно покачал головой.

— Вот как?.. Значить, — насмешливо спросил он, — значить, это нечто вроде твоей импровизации?

— Ну, да, — обидчиво сказал Людвиг. — Что же тут удивительного?..

— Значить, ты можешь хотя бы сейчас импровизировать на любой заданный мотив?

— О, да, конечно, могу!.. — уверенно отвечал Бетховен.

— Тогда испытаем тебя, если его светлость не будет иметь ничего против.

Г-н Юнкер подошел к лежавшими нотным тетрадями, взял первую попавшуюся из них и, раскрыв, поставил ее на пюпитр перед Людвигом…

— Ну, вот тебе для основания твоей импровизации этот мотив… Видишь? Понимаешь его?..

— О, да, еще бы!.. Слушайте!..

И Бетховен сначала проиграл мелодии, дал несколько вступительных аккордов и перешел к вариациям, разнообразие и оригинальность которых не поддавались описанию.

Целое море звуков, целый каскад блестящих модуляций, — из которых нет-нет, да и вырвется основная мелодия, возвращая внимание слуха зрителей к себе из очарованного мира звуков… И когда Бетховен в самом напряженном состоянии загипнотизированной его игрой залы  — внезапно прервал игру, — на лицах всех выразилось какое-то разочарование и сожаление…

— Зачем ты бросил?.. — сказал с грустью герцог.

— Молодец! — восторженно и оживленно воскликнул г. Юнкер, быстро вставая с места и подходя к Бетховену. — Ты положительно превзошел всех нас… Ты вполне законченный музыкант и композитор, и я не знаю, чему бы тебе можно еще учиться!..

Смущенный, взволнованный, только теперь чувствующий неловкость от своего исключительного положения, Бетховен исподлобья посматривал вокруг себя и, наконец, подошел к отцу. Старик порывисто обнял его…

— Сегодня ты вознаградил меня за все, за все, Луи, — взволнованно прошептал он. — Я спокоен теперь за тебя и за твою будущность… Ты будешь надежной поддержкой матери и братьев, когда меня в живых не будет!..

Здесь уместно будет сказать, кстати, что Бетховен приобрел большую славу в то время именно своими импровизациями. Дело в том, что сила его музыкальной выразительности доходила до такой степени, что его часто просили изобразить в звуках характер какого-нибудь знакомого лица. И Бетховен исполнял эту просьбу с огромным успехом, вызывая восторг и изумление у слушателей.

 

IX.

Жизнь молодого Бетховена собственно была довольно однообразна за это время. Он отдался всецело исполнению своих обязанностей, ведя скромную, замкнутую жизнь. Свободное от занятий время он посвящал композиции и игре на скрипке и фортепиано.

Уже в то время он считался одним из первых музыкантов Бонна. Но беспокойная, порывистая и страстная натура его не удовлетворялась этой строго размеренной, аккуратной жизнью.

Ему было душно и тяжело в окружающей его среде; ему хотелось вырваться отсюда куда-нибудь на вольный воздух. Его мысли были устремлены к Вене — «обетованной земле музыки», где был и «царь музыки» Моцарт, увидеть и услышать которого была заветная мечта Бетховена…

Узнав об этом, курфюрст сделал все возможное, чтобы доставить случай молодому музыканту осуществить свою мечту. Он даже дал Бетховену рекомендательное письмо к своему брату, императору Иосифу.

По приезде в Вену, Бетховен переоделся в лучшее свое платье г отправился в императорский дворец, дрожа при мысли очутиться лицом к лицу с могущественным монархом. Молодого артиста ввели во дворец, где в передней он встречает какого-то весьма приветливого господина, с улыбкой осведомившегося у него, куда он направляет свои стоны и кого ему угодно видеть?

— Мне? Я пришел повидать императора, — отвечал Бетховен.

— Вы просили у него аудиенции?

— Нет, но у меня есть к его величеству письмо от Максимилиана-Франца.

— Позвольте мне взглянуть на него?

Незнакомец, прочтя письмо, продолжал улыбаться.

— Вы музыкант? — заметил о он. — Ну-с, так явитесь, сегодня вечером в Аугартен, — ручаюсь вам, что император примет вас, вне всякого сомнения.

— Неужели?— возразили Бетховен, с некоторым недоверием. — Разве вы лично знаете императора?

— Да, самолично.

— Быть может, вы состоите при нем в какой-нибудь должности?

— Непременно. Я брею его иногда.

— Правда? А что, он снисходителен или строг?

— Всяко бывает. Он строг постольку, поскольку музыкант…

— Да, да, я знаю!.. Он играет на фортепиано и на виолончели и компанирует сонаты. Но эти важные господа, между нами будь сказано, не очень-то далеко уходят с своими артистическими занятиями!..

— По-моему, это справедливо, — возразил незнакомец, разражаясь смехом.

Они распрощались, и вечером Бетховен отправился в Аугартен. Директор провел его в небольшую гостиную, где двое мужчин вели оживленную беседу. Один из разговаривавших был тот, который «иногда брил императора». Каково же было удивление Бетховена, когда он заметил, что псевдо-цирюльник был никто иной, как сам император Иосиф.

Император, приведенный в прекрасное настроение таким оригинальным представлением, попросил молодого человека присесть за рояль и сымпровизировать несколько вариаций на арию «бароастр» Моцарта. Бетховен повиновался. Но едва он окончил, как его обнял другой человек, державшийся до тех пор в стороне.

— Это полно гармонии и вкуса! — воскликнул этот господин. — Композитор, способный перекладывать таким образом музыкальную мысль, будет мастером, великим мастером в своем искусстве!..

— Быть может, — произнес Бетховен, — но тема так прекрасна! Музыка Моцарта божественна, и я собственно не знаю, чем тут более восхищаться, превосходной ли формой, или же точной экспрессией.

— Так вы не знаете, с кем вы говорите? — перебил император Иосиф.

— Точно так, ваше величество.

— Вы обращаетесь к самому Моцарту.

Моцарт попросил Бетховена сыграть что-нибудь, и Бетховен тотчас же сел за фортепиано. Но игру его на этот раз Моцарт встретил довольно холодно.

— Нет, не то!.. — сказал он. Эту пиесу вы хорошо заучили, но в ней нет вашей души…

Это замечание больно укололо Бетховена, и он попросил дать ему тему для фантазии… В возбужденном состоянии Бетховен был вообще недосягаем, и когда он начал свою импровизацию, Моцарт весь превратился в слух и замер на месте. А когда Бетховен окончил играть, Моцарт тихонько вышел в соседнюю комнату к своим друзьям и сказал им, указывая на Бетховена:

— Смотрите на него хорошенько и запомните сегодняшний вечер: этот юноша заставит говорить о себе весь свет!..

Но все-таки оба гения расстались довольно холодно, каждый разочарованный в другом. И действительно, они так мало подходили друг к другу, эти два гениальных человека — и по складу их натур, и по взглядам на жизнь, и даже по наружности.

Самым счастливым временем в жизни Бетховена были года 1793—1800. В глазах публики он стоял на недосягаемой высоте; повсюду он встречал внимание и приветливость тех, которые понимали силу его гения. Курфюрст назначил ему пожизненный пенсион, правда, небольшой, но достаточный для его скромной жизни. За эти годы он написал лучшие свои произведения: трио, концерты, сонаты, патетическую сонату, «Аделаиду» и др.

В своем творчестве Бетховен чувствовал полную самостоятельность и независимость своего гения, для которого признавал совершеннейшую свободу, не стесняемую никакими правилами.

Однажды его ученик, Фердинанд Рис, указал ему на небольшую неправильность, допущенную им в одном из квартетов.

— Ну, что же тут особенного? — спросил Бетховен.

— Это неверно, не отвечает правилам генерал-баса! — сказал Рис.

— А кто это говорит?..

— Да все теоретики, и Фикс, и Альбрехтебергер, и другие.

— Ну, а я говорю, что это верно, — перебил его упрямо Бетховен.

И не раз впоследствии, когда, бывало, заурядные критики указывали пальцами на его якобы погрешности и неправильности в его произведениях, он только улыбался и говорил, потирая руки:

— Да, да, они удивляются и недоумевают, потому что они этого еще не видали ни в каком генерал-басе. Ну, а я говорю, что это так должно быть, и баста!..

 

X.

Образ жизни Бетховен вел очень простой. И зимой, и летом он вставал на рассвете и сейчас же садился за работу и работал до двух, до трех часов. Иногда только им во время работы овладевала какая-то потребность встать и пойти гулять, несмотря ни на какую погоду. Он уходил за город, нередко одетый кое-как, и забыв даже надеть шляпу, — и за городом гулял по пустынным окрестностям, погруженный в глубокую задумчивость, не обращая внимания на окружающее…

После трех часов дня он не занимался, но вечерами, особенно в сумерки, любил импровизировать, сидя за фортепиано или играя на скрипке… Эти часы он любил больше всего и говорил, что в это время душа его видит Бога… В десять часов вечера он обыкновенно ложился спать.

Он был страшно рассеян, и эта рассеянность его даже вошла в поговорку и была источником разных анекдотов, которыми занимались досужие острословы.

Летом Бетховен жил на даче и большую часть времени и днем, и ночью проводил в отдаленных прогулках по горам и лесам, предпочитая самые глухие и мало кем посещаемые места. Во время этих блужданий в нем зарождались идеи новых его творений, начало которых он улавливал в завывании ветра, в шелесте листвы, в грохоте водопада, в изломах молнии и обрывках туч…

В кармане у него всегда находилась записная книжка, куда он наскоро заносил все то, что поражало его в мире ему одному понятных звуков. И в такие минуты он забывал решительно все на свете и жил где-то далеко, вне пределов земного и небесного, — в глубине своей души… Он, бывало, забывал, что ему надо, вернуться домой к обеду, где его ждали приглашенные им друзья; он забывал вообще, обедал ли он или нет, где он был, с кем встречался, и часто совершенно не узнавал  при встрече знакомых…

Как-то раз во время прогулки с своим учеником Рисом, Бетховен был особенно задумчив, сосредоточен и взволнован. Он что-то мычал себе под нос, размахивал руками и не отвечал Рису ни на один вопрос.

— Да что такое с вами сегодня, маэстро? — спросил его, наконец, Рис.

— Ага!.. Я нашел тему последнего allegro сонаты, милый друг!.. Идемте скорее домой!..

И едва только они вошли в комнату, — как Бетховен, не снимая плаща и шляпы, подбежал к фортепиано и стал играть, воспроизводя то, что возникло в его голове во время прогулки и что составляло финал его новой сонаты…

Наружность Бетховена была далеко не интересна. Он был крепкого коренастого сложения, с некрасивым, красным лицом, обрамленным черными, слегка вьющимися волосами. Но удивительно хороши были его умные, выразительные глаза, одухотворенные внутренним огнем и вдохновением.

Два брата Людвига Бетховена — один кассир в банке, другой — аптекарь вовсе не сочувствовали своему гениальному брату, холодно относились к нему, но сам Людвиг чувствовал к ним нежную любовь и привязанность. Один из братьев после своей смерти оставил на его попечение своего сына, и Бетховену пришлось много хлопотать и тревожиться, чтобы вывести этого вертопраха в люди.

Выше всего в жизни Бетховен ставил свое дарование, и свое творчество считал служением Богу. Вот почему он более всего доверял своему непосредственному чувству и в творчестве признавал полную свободу, самостоятельность и независимость.

И богатство, и положение в свете, и чины — для него были безразличны. Он считал их случайностями, и прежде всего в каждом видел и уважал человека. Всех людей он считали равными, близкими себе, как братьев, и высшим идеалом для него были равенство всех людей и полная их свобода.

Ничто так не раздражало и не бесило Бетховена, как условности жизни и подчинение светскому этикету. Он с большой неохотой посещал высшее общество, куда его старались привлечь, благодаря его таланту и популярности. Но в обществе он держал себя особняком и упрямо игнорировал всевозможные правила светской жизни.

Играл он в обществе не всегда охотно. А если садился за фортепиано — то любил оставаться в комнате совершенно один, и слушатели должны были находиться в соседней комнате. Если же, бывало, кто-нибудь тайком прокрадывался в ту комнату, где он играли, Бетховен с досадой прерывал свою импровизацию, вставал, брал свою шляпу и уходил, не сдаваясь ни на какие просьбы и уговаривания.

 

XI.

Жестокое испытание послала судьба. Бетховену в периоде самого пышного расцвета его гения… Величайшее бедствие для музыканта, — потеря слуха — постепенно подкрадывалось к нему, неизвестно от каких причин. Сначала он не замечал этого и не обращал на свою глухоту никакого внимания. По затем, когда приступы глухоты стали учащаться и усиливаться, — он начал испытывать тревогу, и временами тяжелая тоска овладевала им.

Однажды весной Бетховен гулял с своим учеником Рис, по лугам. Рис обратил внимание своего учителя на пастуха, игравшего на свирели.

— Послушайте, маэстро, — сказал он, — какая оригинальная и красивая мелодия… Она не может не затронуть вас своей простотой и безыскусственностью…

Бетховен, сосредоточенным, видом наклонил свою львиноподобную голову и стал вслушиваться. Все лицо его выражало упорное напряжение, брови были сдвинуты и глаза устремлены в землю. Лицо его было бледно, и капли пота выступили на лбу.

— Странно!.. — сказал он, — я ничего не слышу!..

Рис понял свой промах и нарочно громко сказал:

— Нет, это я ошибся!.. Мне только почудилось…

Но Бетховен понял его, горько усмехнулся и поник головой… В этот день он вернулся домой крайне расстроенный, огорченный и убитый…

Никакое лечение не помогало, к кому ни обращался Бетховен, — слух его не возвращался, и вокруг гениального музыканта постепенно наступала гробовая тишина, отделяя его, как стеной, ото всего мира, от жизни и звуков…

Тяжелое испытание пришлось перенести Бетховену, когда, в бытность его в Вене; его пригласили дирижировать его же оперой «Фиделио».

Он отправился на репетицию, но с первых же тактов оказалось немыслимым продолжать репетицию… Не слыша, ничего и руководясь только партитурой и музыкальной памятью, — Бетховен то замедлял, то ускорял темп, то останавливал весь оркестр не вовремя и сбивал музыкантов…

Все переглядывались между собою, — и Бетховен заметил это… Он вздрогнул и, положив палочку на пюпитр, знаком подозвал к себе присутствовавшего на репетиции капельмейстера Умлауфа, и попросил его написать ему на бумажке, что такое случилось?

Умлауф, смущенный, растерянный, написал несколько слов и прибавил, что лучше ему не делать дальнейших попыток…

На глазах Бетховена засверкали слезы; он уронил голову на грудь и медленно вышел из оркестра. Почти никто из музыкантов не решился поднять голову и посмотреть на гениального человека, переживавшего в душе тяжелую драму.

2-го декабря 1826 года Бетховен, будучи в Вене, захворал воспалением легких. Хотя вместе с ним и жил его племянник, — все-таки Бетховен был брошен на произвол судьбы в беспомощном состоянии. Прежние доктора его Браунгофер и Штауденгайм отказались лечить его. Племянник должен был разыскать другого доктора, — но беспечный юнец забыл обо всем и отправился в ресторан играть на бильярде. Там он, наконец, вспомнил о бедном дяде и велел кельнеру найти доктора. Но и кельнер забыл об этом поручении. Между тем, Бетховен ждал один, без всякой помощи, покинутый и забытый всеми, и тяжко страдал.

Доктор явился тогда, когда было уже слишком поздно. У больного развилась водянка, и Бетховен умер, тяжко страдая все время, 26 марта 1827 года…

Бетховен чувствовал перед смертью, что он умрет, и ожидал смерти с твердостью и равнодушием мудреца. В последний день он попросил положить к себе на кровать несколько тетрадей сочинений Генделя, которого очень ценил и любил, и долго любовался ими, пока не стемнело.

В это время в квартиру его явился посланный от одного важного сановника, с ящиком вина.

— Жалко, жалко, теперь уже поздно!.. — сказал Бетховен, когда ему передали об этом.

То были его последние слова. После этого он впал в забытье и не приходил в себя до самой смерти…

С древнейших времен музыка, как удивительное проявление духа человека, находилась в связи с развитием всего человечества.

Музыкой, пением человек выражает и радость, и горе. Религия охватывает всю духовную жизнь человека, и религиозные обряды и церемонии во всех веках имели своей выразительницей музыку и пение, как отзвуки душевного состояния человека.

В средневековье музыка получила именно этот характер, — характер церковных песнопений и гимнов.

После реформации, когда христианство вернулось к прежней простоте, искренности и безыскусственности, — и музыка отделилась от церковности и выделилась в самостоятельное искусство. Она уже являлась выразительницей не только молитвенного настроения человека, — но и душевных его переживаний.

Гендель и Бах вывели музыку на светский путь, отстранив от нее влияние на нее религии. A вслед за этим, когда, после суровой неограниченной власти Церкви, жизнь человека вырвалась на вольный свет из-за монастырской ограды, музыка отразила в себе всю радость жизни и свободы. И два музыкальных гения, Гайдн и Моцарт, дали толчок музыке в этом направлении.

Но с течением времени веселое, беззаботное настроение человечества сменилось более вдумчивым взглядом на жизнь, на значение человека и его нравственных качеств. Могущество внутренней силы человека, выразившееся в открытиях и изобретениях конца XVIII века, показало, насколько важно развитие этих природных сил, и насколько мало ценности в окружающем внешнем блеске, по сравнению с внутренним содержанием человека. Этот взгляд отразился и на музыке, внешний блеск и красота которой сменялись ее внутренним содержащем. А Бетховен, как сын своего века, явился верным выразителем стремлений и настроений своего времени.

Его личная жизнь была полна глубокого внутреннего содержания, хотя внешние события мало разнообразили ее, хотя жизнь его прошла в бедности, в неприглядной обстановке, серо, без всякого внешнего блеска. Но всю силу своего музыкального гения Бетховен употребил на выражение духовной жизни человека, с удивительной стойкостью и равнодушием отходя в сторону от всех соблазнов мира.

Бетховен называл свою работу — служением Богу. И это было так. Он не требовал себе ничего, ничего лично для себя не искал, и всю силу свою отдавал одному творческому вдохновению. И оттого лишения, тяжелые условия жизни, однообразие ее — не только не надломили гения, но дали ему возможность только лучше окрепнуть. Он страдал, — но творил, — и в этом видел не проклятие себе, а высшее благословение Бога.

Вся его жизнь заключалась в искусстве. И, слушая его творения, все и каждый сознает, что он имел сказать нам многое о нас самих, — сказать то, что мы чувствуем, переживаем, в чем наше счастье и горе; и раз нам понятны его творения, значит, в них — сама истина, та истина, которую пережил он сам и выносил в своей отзывчивой и чуткой, многострадальной душе.

Понять чужое горе и страдания и выразить их так, чтобы они нашли себе отзвук в сердце каждого из нас после целых десятков лет, — это способность великой души, это свойство истинного гения!..

Детские годы знаменитых людей. Томик I. Бесплатное приложение к журналу «Путеводный огонек» за 1912 год. М.: Типо-Литография «Печатник», 1912

Добавлено: 03-07-2020

Оставить отзыв

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

*