Детские годы M. И. Глинки

I.

Старый, согнутый в дугу, дед, с небольшой вязанкой хвороста за плечами, тяжело ступая, поднялся по лестнице, отворил дверь, прошел полутемный коридор и переступил порог довольно большой господской «горницы».

Несмотря на яркий, весенний день, в просторной комнате от наглухо замазанных зимних рам и спущенных штор царил полумрак; воздух был спертый и какой-то влажный, точно в бане; видно, что тут никогда не отворялись окна.

— Савельич! — вдруг послышался тонкий детский голосок. — Опять ты оставил дверь отворенной! Знаешь ведь, что бабушка не любит, когда в комнате холодно!.. Да и я простужусь!..

— Сейчас, барчук, сейчас! — пробормотал старик и, кряхтя, направился к двери. — Ишь, держат ребенка, словно в ранжирее, — продолжал он уже шепотом. — На дворе-то теплынь, солнышко светит, а тут ровно как в могиле… О, Господи Владыко!

Слабый, болезненный мальчик, одетый пи зимнему, в меховую шубку и теплые сапожки, сидевший на полу и что-то чертивший большим куском мела, встал и двинулся к печке. Движения у него были медленные, застенчивые, неуверенные, как у ребенка, только что оправившегося от тяжелой болезни, или которому редко приходится бывать в обществе других детей, своих сверстников.

Сухой хворост быстро разгорался, наполняя комнату веселым треском. Лицо мальчика заметно оживилось. Он присел на корточки и задумчиво смотрел, как пламя пробегало по дровам и коробило маленькие сухие веточки. Старый истопник свернул веревку и, собрав оставшуюся лучину, покряхтывая, удалился из комнаты.

Мальчик не долго оставался около печки: ему опять сделалось скучно. Он поплелся на свое прежнее место и снова принялся за прерванное занятие. Неприкрытая ковром часть пола, служившая вместо доски, скоро покрылась белыми контурами каких-то фигур. Благодаря двойному освещению, — от окон и от печки, — фигуры эти принимают странные, причудливые формы и как будто движутся… Но если всмотреться ближе в эти довольно неправильные наброски, можно найти в них сходство с церковью, которая находится неподалеку от дома и видна из окон комнаты. Вот колокольня, с старательно нарисованными колоколами, вот узкая дорожка, которая тянется от нее к усадьбе… Вверх по ней идет, по-видимому, священник в огромной широкополой шляпе. Сзади, на четырех растопыренных ножках, трусит собачонка с хвостом в форме крючка…

— Мишенька, будет тебе на полу-то лежать, баловник ты этакий! — вдруг раздался в дверях голос старухи-няни. Она неслышно вошла в комнату, неся в руках большой поднос с чаем и целой горкой сладкого домашнего печения.

— Сейчас, няничка, вот только собаку дорисую… — не поднимая головы, ответил мальчик.

— Упаси Бог, с полу надует, — опять кашлять начнешь! — ворчала старуха, подходя ближе. — Бабушка-то меня со свету сживет!.. Вставай, баловник!.. Право, баловник!..

Миша нехотя поднялся с пола и принялся за чай с сладкими крендельками.

— А что же ты, Мишенька, колокола-то свои забросили? — с улыбкой спросила няня, когда они встали из-за стола. — Чай, они уж по тебе соскучились!.. Принести что ли?

— Да, да, принеси, няничка!.. Я и забыл о них!..

Старуха вышла и скоро вернулась с двумя большими медными тазами, в каких обыкновенно варят варенье.

Миша живо подбежал к дивану и в один миг стащил с него большую подушку, на которой разноцветным бисером были искусно вышит румяный рыцарь на лошади. Уложив подушку на пол, они взобрался на нее, уселся по-турецки, поджав поди себя ноги, и… в комнате раздалась удивительная музыка.

Раскачивая медленно оба таза, маленький музыкант ревностно ударял ими друг о друга. Получался густой металлический звук, очень похожий на отдаленное гудение церковного колокола. Можно было подумать, что сидишь где-нибудь в поле, на траве, и слушаешь, как из-за далекого леса медленными волнами плывут отголоски вечернего благовеста с колокольни маленькой сельской церкви. Звуки мягко дрожали в похолодевшем вечернем воздухе, незаметно таяли и вновь разрастались, становились все шире и шире…

Эта своеобразная музыка очень увлекала мальчика. По нескольку раз в день он упражнялся на своих медных тазах. Даже в то время, когда он бывал нездоров, — что случалось с ним довольно часто, — бабушка присылала ему для развлечения маленькие колокола. Сидя на постели, обложенный кругом подушками, он старательно подражал «настоящему» церковному звону, внимательно прислушивался к нему и был совершенно доволен.

Но было у Миши и другое любимое занятие…

Поздним вечером, когда все расходились по своим комнатам, и в тихой и без того усадьбе воцарялось мертвое безмолвие, мальчик спешил к бабушке. Примостившись у ее ног на маленькой скамеечке, он раскрывал на коленях толстую старинную книгу с хитрыми застежками и погружался в чтение. Кругом было тихо. Только изредка доносился стук сторожа в чугунную доску, да налетавший по временам ветер приносил с села тявканье не угомонившихся собачонок, или обрывок песни.

Бабушка сидела в глубоком старинном кресле, с высоким ночным чепцом на голове, вся закутанная в большой платок, и глаза ее с любовью смотрели на прижавшегося к ее ногам внука.

Иногда Миша обращался к ней с разными расспросами; чаще всего это случалось, когда ему попадалось в книге что-нибудь непонятное.

— Бабушка, что такое страстотерпец? — с трудом выговаривая незнакомое слово, спрашивал он.

— Это, милый, — святой… который претерпел много…

— Значить, то же, что мученик. А за что же их мучили, бабушка? Все они были такие добрые, всем помогали, ухаживали за больными. А один из них даже платье свое последнее отдал нищему. Должно быть, эти люди… которые мучили их… были злые… — раздумчиво говорил мальчик. — Правда, бабушка?

— Правда, голубчик… Только злые могут мучить людей… Читай дальше!..

И опять в тишине комнаты слышался голос мальчика, увлеченного чтением.

Так проходил день.

 

II.

В двадцати верстах от уездного городка Ельни, Смоленской губернии, близ истоков реки Двины, там, где редевшие леса открывали живописный вид на распаханные поля, раскинулась помещичья усадьба, едва видная из-за деревьев большого фруктового сада.

Село называлось Новоспасское, и принадлежало капитану в отставке, Ивану Николаевичу Глинке.

Маленький Миша был вторым сыном в довольно многочисленной семье. Молодая мать, Евгения Андреевна, потеряв своего первенца, слабого золотушного мальчика, не выжившего и года, сильно горевала; но вскоре, 20 мая 1804 года, у нее родился второй ребенок, названный при крещении Михаилом. Новорожденный выглядел еще слабее своего покойного братца, и бабушка его, Фекла Александровна, тотчас же приняла меры, чтобы и его не постигла печальная участь старшего брата. Она выбрала для него здоровую кормилицу из деревенских баб, а самого его взяла к себе во второй этаж, чтобы лично наблюдать за его уходом.

Напрасно сын и невестка умоляли ее разрешить им заглядывать в детскую хотя бы три, или даже два раза в неделю. Упрямая старуха осталась непреклонной и позволила отцу и матери навещать сына только по воскресным дням, после обедни. И до шести лет Миша почти никуда не выходил из ее комнат, даже и тогда, когда кормилицу давно заменила няня.

И бабушка и няня наперерыв баловали своего любимца. По нескольку раз в день его поили сладким чаем с густыми сливками и пичкали сладкими пирожками, Он рос тихим и кротким мальчиком и почти никогда не резвился. Набожность обеих женщин нашла в его впечатлительной душе самую благодарную почву. Любимым удовольствием его было посещение церкви. С напряженным вниманием следил он за богослужением, необыкновенно усердно крестился и клал поклоны. Перезвон же колоколов в начале и в конце обедни приводил его в благоговейный восторг. И дома, играя на медных тазах, он старался подражать колокольным звуками. Подражание выходило настолько удачно, что мальчик часто развлекался такими образом.

Чтению Миша научился очень скоро и почти сам собой. Новоспасский священник, отец Иосиф, часто навещавший богомольную Феклу Александровну, однажды, шутя, показал ее внуку титлы в какой-то церковной книге, а через некоторое время мальчик уже читал ему целые страницы почти без запинки. Бабушка и няня были так растроганы, что чуть не задушили его своими поцелуями. С этого времени маленький грамотей должен был ежедневно читать им из разных душеспасительных книг.

Этот уединенный образ жизни в обществе двух старух, отсутствие движения, свежего воздуха и солнца — заметно отражались на характере ребенка. Он любил уходить в себя и сидеть часами на одном месте. Он не мог видеть побоев, и малейшее проявление грубости и насилия заставляли его бросаться на обидчика с кулаками, или разражаться рыданиями. Вообще, всякую обиду, — и свою, и чужую, — он принимал близко к сердцу. Чувствительность мальчика доходила до того, что в его присутствии боялись даже прихлопнуть комара или муху. Даже старуха-бабушка, привыкшая давать волю руками, пользуясь своими полновластным правом помещицы, видя, как это болезненно действует на внука, почти перестала прибегать к ручной расправе с своими людьми.

Однажды, когда Миша с увлечением читал историю о том, как одному старику, жившему в лесу, птицы носили во рту хлеб, ему неожиданно пришлось прервать чтение на самом интересном месте. Бабушка вдруг захворала.

Она проболела несколько дней и умерла. И как же горько плакал и тосковал мальчик, когда, наконец, узнал, что его бабушки больше нет на свете, и уже некому будет так ласкать его и баловать. Были забыты и оставлены даже любимые колокола.

Начиналась новая жизнь…

 

III.

После смерти бабушки воспитание Миши всецело перешло в руки матери. Мальчика начали исподволь, понемногу приучать к свежему воздуху. Каждый день его стали выводить на прогулку или в сад, или в ближний лес. Но шесть лет, проведенных в душной комнате, давали себя знать. В самую жаркую погоду, когда всякий спешил укрыться куда-нибудь в тень от палящих лучей солнца, Миша зябнул, и его тянуло домой. Он положительно не переносил холода и не мог привыкнуть к нему до самого конца жизни. Впоследствии, побывав за границей и долго прожив в Италии, он часто говорил своим друзьям, что только там, в этой благодатной стране, под вечно голубым небом и горячим южным солнцем, он чувствовал себя вполне хорошо.

Ему разрешено было постоянно видеться с сестрой Поленькой, и дети вскоре так подружились, что целый день были неразлучны, играя в разные детские игры. Скоро к ним присоединилась еще одна девочка, Катенька, дочь вдовы землемера Мишуковой, которую родители Миши взяли к себе в дом по бедности. Новая подруга была немного старше Миши. Она беззаветно привязалась к обоим, и все трое никогда не расставались.

Но все же любимым развлечением мальчика по прежнему было рисование на полу церквей и деревьев. Неожиданно у него явился прекрасный учитель рисования. Отец Миши для постройки нового дома пригласил архитектора. Зайдя однажды в детскую, он нашел мальчика ползающим по полу с мелом в руках.

— Что ты это делаешь? — удивился он.

— Церковь рисую.

— Что?! Какую церковь?

— Нашу, деревенскую…

— Дай-ка посмотреть… Ого!.. Ты у кого же это научился?

— Ни у кого.

— Так, значить, самоучкой? Молодец! Но рисуя так, на полу, да еще мелом, рисованию никогда не научишься.

— А как же?

— Рисовать, братец, надо карандашом по бумаге… И начинать не с церквей, а с лица человеческого… Пойдем-ка ко мне, дружок!..

Он взял мальчика за руку, привели его в свой кабинет и, усадив за стол, положил перед ними несколько литографированных рисунков.

— Вот тебе карандаши и бумага, а вот на выбор: нос, рот, глаза, ухо… Начинай, с чего хочешь… Посмотрим, — как-то ты справишься!..

Для первого раза работа вышла довольно удовлетворительно…

— Недурно, дружок, очень недурно, — сказал архитектор. — Так и продолжай рисовать с готового рисунка.

Миша послушался и начал копировать. Занятия его пошли настолько успешно, что он еще больше пристрастился к рисованию. В какой-нибудь месяц он мог недурно рисовать уже целые головы.

Не малое влияние на развитие мальчика оказал один старичок, дальний родственник его родителей, Александр Ивановичи Киприанов. Он жил по соседству и довольно часто посещал Новоспасское, приезжая обыкновенно на несколько дней. С его приездом в усадьбе делалось как-то особенно весело. Он всегда привозил с собою целый ворох новостей и с особенным удовольствием рассказывал о них другим. Миша скоро так подружился с ним, что стал постоянным его спутником.

Старик много читал и знал разные занимательные истории, которые так нравились его маленькому другу. Обыкновенно, Миша забирался к нему на колени, и тот без устали часами говорил ему о далеких краях, о диких людях с их странными обычаями, о разных заморских зверях и произведениях тропических стран. Он говорил так красиво, образно, что даже взрослые любили его слушать. Но более всего увлекали его рассказы Мишу. Он так и впивался в рассказчика глазами, словно боялся проронить хоть одно слово… В такие минуты он оживлялся до неузнаваемости.

В библиотеке Киприанова было много географических книг. И однажды Киприанов привез Мише — описание приключений знаменитого путешественника Васко-де-Гама.

Миша прошел в зал, уселся в уголок и, раскрыв книгу, весь погрузился в чтение.

Подали вечерний чай. В столовой, за самоваром, собралась вся семья. Нет только Миши.

— A где же Миша? — обратилась Евгения Андреевна к младшей дочери. — Разве его не звали?

— Звали, — ответила Поленька, — но он не может оторваться от книги.

— Простите, Евгения Андреевна, — вмешался старик Киприанов, — это моя вина. Поленька, попроси его еще раз!..

— Все равно не пойдет, — решительно заявила девочка.

— Ну, пойди с Катей, и вместе притащите его, — сказала мать.

Девочки со смехом взялись за руки и побежали в зал. Через две-три минуты они вернулись, таща за собою упиравшегося Мишу. За столом все приняло свой обычный вид. Прерванный разговор снова возобновился. Только мальчик сидел молча перед полной кружкой молока, вперив глаза в даль.

— Ну, что же, — улыбаясь, обратился к нему Киприанов, — объехал вместе с Васко-де-Гама мыс Доброй Надежды?

— Объехал… А в других томах какие страны описываются?

— Цейлон, Суматра, Ява и другие острова Ост-Индского архипелага. Бог даст, тебе посчастливится больше моего, и ты сам увидишь их… Тогда и обо мне, старике, вспомнишь!..

Но и Мише не суждено было посетить этих стран света. Зато навсегда оставалась в его душе любовь к далеким путешествиям, превратившись с годами в настоящую страсть. Как часто в позднейшие годы своей жизни, путешествуя по Европе, вспоминал он с благодарностью доброго старика, снабжавшего его книгами по географии…

Мальчик с увлечением отдался чтению. Вскоре он получил еще и другие томы этого интересного собрания. Чудеса тропического мира произвели на него такое сильное впечатление, что он начал делать извлечения из этих книг, что и послужило основанием его страсти к географии и путешествиям.

 

IV.

Так наступил тысяча восемьсот двенадцатый год, и семейство Ивана Николаевича Глинки, подобно многим другим окрестным помещикам, должно было покинуть усадьбу. Спасаясь от нашествия французов, родители Миши поспешно уехали в Орел. В первый раз мальчик оставлял свое Новоспасское. В это время ему было восемь лет.

Но наступила осень, кончилась война и, гонимый морозами, неприятель бежал из России. Вся семья опять вернулась в деревню. В Орле Мише пришлось увидать много нового, до сих пор ему совершенно незнакомого. Постоянная вялость и застенчивость сменились шумной развязанностью.

По случаю избавления от «грозного нашествия», во многих городах России давались балы, устраивались торжества и празднества. Не отставала по возможности и глухая провинция.

В Новоспасском довольно часто собирались гости. В праздники и в дни семейных торжеств в имение съезжались целые семьи родственников и соседей-помещиков, устраивались вечера с танцами, на которых гости веселились от души. Обыкновенно, Иван Николаевич посылал к своему шурину в Шмаково записку с просьбой одолжить ему свой оркестр. И изо дня в день, — так как приезжие гостили по неделям, — с утра до вечера, в комнатах помещичьего дома гремела музыка, и разные романсы, симфонии и оперные арии сменялись одна другой.

На всех этих вечерах Миша не отходил от музыкантов. Раз, в антракте между танцами, оркестр исполнил одну новую пьесу. Исполнение было не особенно блестяще, но оно привело мальчика в неизъяснимый восторг, перешедший затем в какое-то лихорадочное, сладкое томление. Это состояние продолжалось и весь следующий день, так что на уроке рисования домашний архитектор, никогда не видевший его рассеянным, заметил ему:

— Что с тобою, Миша? Ты сегодня точно сам не свой.

— Простите, — извинился Миша, — но этот дивный квартет все еще звучит в моих ушах.

— Какой квартет? О чем ты говоришь?

— О квартете, который вчера играл оркестр. Неужели вы не помните? Послушайте, какая это прелесть!

И он стал напевать основную мелодию квартета.

Прошло еще несколько дней. Рассеянность мальчика не проходила. Он машинально водил карандашом по бумаге, не переставая в то же время мурлыкать что-то себе под нос.

— Миша, это еще что за новая мода — петь во время урока? — укорял его учитель. — Ты только о музыке и думаешь!

— Что же делать? — ответил Миша. — Музыка — душа моя!..

Новая страсть — увлечение «настоящей» музыкой — окончательно заставила его забыть и чтение, и рисование. Оркестр дяди был для него отныне единственным источником восторга.

Но музыка не просто нравилась ему. Прислушиваясь к тому или другому напеву, он пробовал и сам играть, стараясь по слуху подделаться на флейте и на маленькой скрипке под игру оркестра.

Привлекали его больше всего мотивы народных русских песен. Обыкновенно, после танцев, во время ужина, только русские песни и играли. Протяжная мелодия их, исполняемая флейтами и роговыми инструментами, сильно действовала на воображение Миши. Они казались ему как-то ближе, понятнее, роднее. Он положительно не мог их слышать равнодушно.

В короткое время эти, то безудержно веселые, то такие грустные, что плакать хочется, настоящие русские песни, каких никогда не услышишь в городах, совершенно заполонили мальчика. И кто знает, — быть может, эти песни, слышанные ими в детстве, и были первою причиною того, что впоследствии он стал по преимуществу разрабатывать народную русскую музыку.

Около этого времени выписанная из Петрограда для детей гувернантка начала заниматься с Мишей игрой на фортепиано; она же учила его языкам, в которых он выказал значительные успехи, и географии. Взялся, было, он и за скрипку, но учитель его, скрипач из дядиного оркестра, сам был довольно плох, а потому и ученики его никогда потом особенно хорошо не играл на этом инструменте.

 

V.

Когда Мише исполнилось двенадцать лет, его привезли в Петроград для помещения в один из столичных пансионов.

Через несколько дней отдыха, после длинного, утомительного пути, когда все было тщательно обсужено, выбор родителей пал на благородный пансион для дворянских детей Линдквиста 1 Перейти к сноске, открытый незадолго перед тем при Главном Педагогическом Институте, и скоро Миша вступил в число его воспитанников.

Вместе с тремя товарищами-сверстниками мальчик поместился в мезонине того же дома. Надзор за ними были поручен особому гувернеру.

Учебное заведение, в которое поступил Миша, хотя только что открытое, считалось образцовым в Петрограде. Профессора старших классов были люди вполне образованные, обладавшие солидными познаниями; все они, по большей части, окончили курс в иностранных университетах. Полнейшей противоположностью зато являлись все остальные преподаватели.

Миша долго не мог привыкнуть к большому, шумному городу, выходкам своих резвых товарищей и строго определенному образу жизни. Его тянуло назад, в деревню, в их старый, уютный помещичий дом, к любимой младшей сестренке, к отцу и к матери, и он с нетерпением ожидал конца учения.

В благородном пансионе Миша пробыл пять лет. У него оказались большие способности, и занятия шли очень успешно. Особенно легко давались ему языки. Немецкий, например, он изучил в полгода, чем несказанно удивил своего профессора. Полюбил он также и зоологию. Занимаясь ею, он сильно пристрастился к птицам. В деревне, у его дяди, была масса птиц в клетках, всевозможных пород. Часть гостиной была даже отделена особой стеной, за которой они могли свободно летать. Миша очень любил их наблюдать и по целым часам прислушивался к их пению. В Петрограде, над своей комнатой, на чердаке, он также развел множество голубей и кроликов и очень весело проводил с ними время.

В то время в учебных заведениях, в числе других предметов, важное значение имела и музыка. Для воспитанного, светского юноши знание музыки считалось почти обязательным. Однако, серьезного знания ее вовсе не требовалось. Необходимо было лишь знать и иметь наготове несколько модных музыкальных вещей, более или менее легкого содержания.

Тотчас после изгнания французов из России, все иностранное, которым до сих пор так увлекалось все русское общество, вдруг вышло из моды, потеряло для него все свое прежнее значение. Вести разговор на французском языке в это время стало считаться совершенно неприличным, и всюду, даже в самых высших слоях столичного общества, только и слышалась русская речь. Все русское сделалось модным.

Только иностранная музыка — итальянская, французская, а также и немецкая — не утратила еще своего интереса и все еще была в полном ходу. Русской национальной музыки пока еще не существовало, если не считать нескольких романсов и песен, совершенно не похожих на настоящие русские мотивы.

На этих-то иностранных произведениях и начались первые, более серьезные занятия юного Глинки музыкой. Этому еще более способствовали чрезвычайно счастливые условия. Родители Миши не жалели средств, и он постоянно имел самых лучших и наиболее опытных учителей музыки.

Первым преподавателем его был знаменитый тогда Фальц, за которым вскоре последовал целый ряд других. Главное внимание их было обращено на фортепианную игру. Кроме того, юноша много и усердно посещал в это время оперу и балет, который приводил его в неописанный восторг; не пропускал он также ни одного концерта. Приезд в Петроград его дяди, Афанасия Андреевича, того самого, у которого было много птиц, дал ему возможность познакомиться почти со всеми петроградскими знатоками и любителями музыки, часто бывавшими в доме.

Музыкальный мир, в котором вдруг очутился юноша, постоянные разговоры о музыке и его первые попытки самому сочинять пьесы, — все это до такой степени увлекало его, овладело всей его деятельностью, что он почти вовсе забросил занятия. И когда наступила пора выпускных экзаменов, ему пришлось очень усердно заниматься дни и ночи, чтобы догнать своих товарищей. Помогли, к тому же, и прежние отметки, и в начале лета 1822 года Глинка был выпущен из пансиона, с правом на чин десятого класса.

В это время ему исполнилось восемнадцать лет.

 

VI.

— Миша!.. Голубчик!.. Наконец-то!.. — говорила Евгения Андреевна, прижимая к своей груди только что приехавшего домой сына, после окончания им курса.

— Молодец!.. молодец!.. — восклицал, видимо, довольный Иван Николаевич. — Как есть, столичный щеголь!..

После родителей брат перешел в объятия сестер — старшей Поленьки и младшей — пятилетней Людмилочки. В столовой, где для дорогого гостя, был приготовлен завтрак, все уселись за стол. Евгения Андреевна, с счастливой улыбкой матери, глаз не спускала с сына, любуясь его лицом и фигурой. Юноша едва успевал отвечать на все, обращаемые к нему, вопросы. Сестры стали просить рассказать что-нибудь о его жизни в Петрограде, об учителях и товарищах в пансионе, и брат скоро завладел всеобщим вниманием.

— Жил я в мезонине, с тремя однокашниками и гувернером Кюхельбекером, товарищем по лицею нашего поэта Пушкина. За душевную доброту и простоту воспитанники любили его более всех других воспитателей. Совсем в другом роде был француз-гувернер Трикэ, — человек очень бойкий, мастерски игравший в лапту, но ужасно бранившийся. До своего гувернерства, как потом мы узнали, он был молочным торговцем…

Это заявление вызвало общий смех.

— Не лучше его, — продолжал юноша, — был и мистер Биттон, или, как называли его наши дядьки, господин мусью мистер Биттон, грубый англичанин, из простых пастухов…

— Тоже гувернер?

— Да, но, кроме того, и учитель… Он преподавал нам английский язык. На беду нашу, он чрезвычайно любил молочную рисовую кашу, и в тот день, когда ее подавали, несколько младших воспитанников оказывались обыкновенно виноватыми. Выходило так, что никто из них не знал заданных английских слов, или произносили их не так, как нужно. В таких случаях мистер Биттон кричал: — «Посиди на ваши колен!» — и после третьего раза давал виновному такую сильную «подножку», что под ним невольно сгибались колени. А вечером, за ужином, все «сидевшие на колен» оставались без рисовой каши, и дядька Савелий все арестованные порции относил в дортуар, к господину мусью мистеру Биттону, который с алчностью набрасывался на свою добычу…

Евгения Андреевна и ее дочери весело смеялись; Иван Николаевич укоризненно качал головой.

— Довольно, Мишель, довольно! — останавливал он его. — Экий у тебя злой язык!..

— Да когда все это правда, папенька… Вот также и господин Гес, немец, всем видом своим напоминавший героя сентиментального немецкого романа. Он придерживался другой системы. Часто, когда мы начинали галдеть, он стучал по столу книгой, призывая к тишине, и слащавым голосом говорил: «Messieurs tel et tel privés du jardin et du dernier plat» 2 Перейти к сноске. Этой фразой он определял наказание провинившихся воспитанников. К этому же разряду людей следует отнести и нашего злого инспектора. Если бы вы знали, как он мучил нас маршировкой, о которой сам не имел понятия. Был еще поляк Якукевич, весьма неказистый на вид; он почти ничего не знал, но зато великолепно играл на биллиарде.

— Но ведь были среди них и хорошие люди? — вмешалась Евгения Андреевна.

— Только один, мамаша, — под-инспектор Иван Якимович Колмаков. Мы все очень любили и почитали его, и не только за то, что он были душа-человек. Он все знал, все помнил и во всякое время мог заменить заболевшего профессора, и все подробно объяснял любому воспитаннику. На экзаменах он всегда подсказывал ученикам, так что нередко получал выговоры от инспектора. Наказывать он не любил, и только сердился, если мы слишком далеко заходили в своих шалостях. Была у него привычка во время разговора моргать глазами и обдергивать на себе жилет. Кто-то из воспитанников сочинил про него стихи, а я подобрал для них мотив:

«Под-инспектор Колмаков
Умножает дураков;
Он глазами все моргает
И жилет свой поправляет».

Когда мы все, встречая его, хором затягивали эти стихи, он пыхтел, краснел и, наконец, вскрикивал: — «Мальчики, молчать!» — Тем дело и кончалось…

В тот же день Мишель был водворен во втором этаже, где для него были приготовлены две комнаты. Одна из них выходила окнами в сад, и в ней он спал, мечтал и по целым часам упражнялся на рояле. Часто ездил он в Шмаково, к дяде Афанасию Андреевичу, чтобы наслаждаться тамошним оркестром. Так, незаметно, прошло лето, а осенью отец заторопил его отъездом в Петроград.

 

VII.

По окончании курса, Глинка, подобно другим молодым людям своего времени, должен был избрать себе какой-нибудь род службы. Отец желал его видеть в Иностранной Коллегии, служба в которой в то время считалась наиболее почетной.

Но самого юношу мало интересовала карьера чиновника и, по возвращении в столицу, он усердно продолжал заниматься музыкой. Музыкальный вкус у него все более развивался, и исполнение пьес с каждым разом делалось отчетливее и тоньше. Он продолжал также и сочинение пьес, но вскоре должен был убедиться, что в этом деле он еще совершенно неопытен.

В начале 1823 года Глинка, по совету одной своей родственницы, совершил поездку на Кавказ, чтобы совершенно излечиться от природной золотухи; музыкальные занятия прервались на некоторое время.

Лето он опять провел в Новоспасском, и, пользуясь тем, что оркестр дяди гостил в имении, ревностно проходил с ним пьесу за пьесой, изучая все тонкости и особенности оркестровой игры.

В этих занятиях с оркестром, где он, уча каждого музыканта отдельно, учился сам, его врожденные музыкальные способности развились еще более. Они же много помогли ему при создании его будущих опер.

В следующем году, уступая желанию отца, молодой Глинка поступил помощником секретаря в канцелярию совета путей сообщения.

Среди своих сослуживцев он нашел много людей, так же, как он, преданных музыке. Очень скоро, благодаря ему, в доме одного из его начальников по службе, образовался свой музыкальный кружок. Везде Глинка являлся желанными гостем, и во многих домах был принят, как родной. Он участвовал во всевозможных домашних концертах и мог почти ежедневно слышать хорошее исполнение музыкальных пьес. Круг знакомства у него быстро увеличивался. Ведя светский образ жизни, он познакомился с Пушкиными, Грибоедовым, Дельвигом и иногда встречался с известным польским поэтом Мицкевичем. С Пушкиным он поддерживал хорошие отношения до самой его кончины, и некоторые из стихотворений его положили на музыку.

Вскоре из-за служебных столкновений с начальством Глинка принужден был уйти из своей канцелярии, чему сам он был бесконечно рад. Покончив со службой, он совершенно отдался своим музыкальным вкусам и стремлениям, устраивал концерты, музыкальные вечера, исполнял отрывки из опер.

Этот рассеянный образ жизни, однако, не мешал ему усиленно заниматься музыкой и все более развивать и совершенствовать свои способности. Но слабая и болезненная натура заставляла его по временам прерывать свои занятия. Он часто и довольно сильно хворал, и к осени 1829 года занемог до того, что доктора отправили его за границу года на три.

Большую часть этого времени Глинка провел в Италии. Помимо желания поправить здоровье, сюда его влекла еще возможность повидать музыкальных знаменитостей и поучиться у них. Он с увлечением посещал театры, где слушал лучших итальянских артистов того времени, вращался в кругу оперных певцов, певиц и любителей пения и вскоре вполне ознакомился с капризным и трудным искусством управлять голосом и писать для него музыку. Возвращаясь домой после спектакля весь переполненный музыкальными мотивами, он садился за фортепиано и, под свежим впечатлением, подбирал звуки, вспоминал слышанные любимые места.

«Я ожил при появлении чудной итальянской весны, — говорит он в своих записках, — воображение зажглось, и я принялся работать. В это время мы были уже несколько известны в Италии, о нас говорили, как о maestri Russi, из которых один поет, а другой играет на фортепиано. Желая поддержать приобретенную уже некоторую известность, я принялся писать пьесу для фортепиано, — для пения еще не осмеливался начать, потому что, по справедливости, не мог еще считать себя вполне знакомым со всеми тонкостями искусства».

Находясь в Италии, Глинка написал довольно большое количество различных музыкальных пьес, хотя особенно выдающимися их назвать нельзя. Он все еще продолжал учиться, изощряя свой вкус и музыкальное чутье.

Итальянская музыка все же оказала ему громадную услугу: она заставила в нем проснуться русского человека, пробудила душу будущего создателя русской музыки. Только здесь, в Италии, обнаружился истинный характер его таланта. Воспоминание о родных местах, мотивы русских песен, слышанные им в детстве и до сих пор дремавшие, с которыми он успел сродниться, — все это разом пробудилось в нем, вспыхнуло ярким пламенем, наполнило восторгом его душу и невольно заглушило страстные итальянские мелодии. Он словно прозрел, и только в эту минуту ясно понял, что всем существом своим стремится к музыке русской и ее одну лишь любит безраздельно.

В последние месяцы своего пребывания в Италии, Глинка, по его словам, не писал, а много соображал. «Все, написанные мною в угоду жителям Милана, пьесы убедили меня только в том, что я шел не своим путем, — говорит он в своих записках. — Тоска по отчизне навела меня постепенно на мысль писать по-русски. Мы, жители севера, все чувствуем иначе; впечатления или нас вовсе не трогают, или глубоко западают в душу. У нас или неистовая веселость, или горькие слезы. Любовь у нас всегда соединена с грустью. Нет сомнения, что наша русская заунывная песня есть дитя севера, а может быть, несколько передана жителями востока».

После Италии, в июне 1833 года, Глинка отправился в Берлин, где вскоре сделался усердным учеником профессора Дена — тогдашней музыкальной знаменитости. Под его руководством он привел в порядок свои музыкальные познания. С этих пор будущий композитор начинает работать уже не ощупью, как неопытный ученик, но вполне сознавая свои силы и способности. В это время он сочинил музыку для нескольких романсов и, между прочим, знаменитые вариации на тему Алябьевского «Соловья».

Только летом 1834 года Глинка покинул чужие края и вернулся на родину.

 

VIII.

Уже в Берлине у Глинки начала слагаться мысль о создании чисто русской оперы, с русским сюжетом и русской музыкой, в основу которой должны быть положены и русские мотивы. Вернувшись в Россию, он ясно почувствовал, — насколько усовершенствовались и окрепли его музыкальные способности. И эта мысль показалась ему теперь вполне осуществимой.

Он, было, вновь собрался ехать за границу, но вдруг раздумал и остался в Петрограде. Такое решение не было случайным. Задумав работать над русской оперой, он хорошо понял, что и обстановка и условия, окружающие его, должны быть свои, родные, к которым он давно привык. Для более успешной работы ему были нужны и картины родной природы, и свой кружок артистов и любителей музыки. Он усердно начал посещать Жуковского, бывшего в то время воспитателем наследника цесаревича Александра Николаевича, на квартире которого можно было постоянно встретить Пушкина, князя Вяземского, Гоголя, Кукольника и других поэтов и литераторов. Жуковский первый и дал ему тему для будущей оперы, — история Ивана Сусанина, — и указал на человека, который мог написать для нее либретто.

Барон Розен, литератор из немцев, был человек усердный и чрезвычайно настойчивый. Ему приходилось подделывать слова под музыку, и часто требовались стихи самых удивительных размеров. Но Розен преодолевал все трудности. Жуковский и другие знакомые Глинки, шутя, говорили, что у него по карманам разложены вперед уже заготовленные стихи.

Так началось сочинение оперы «Жизнь за царя».

Глинка думал о ней постоянно. Всюду, в обществе, в гостях, за разговором на каком-нибудь вечере, за дирижированием он далеко уносился воображением и неожиданно создавал отдельную арию или целый хор для будущего произведенья.

Летом 1835 года он перебрался в Новоспасское и работал без отдыха, уже женатый, окруженный своими домашними. С переездом осенью в Петроград, работа пошла еще усерднее. Каждое утро усаживался он за стол и исписывал по шести страниц мелкой партитуры. К великому посту следующего года опера была закончена, и начались уже приготовления к постановке ее на сцену.

Театральная дирекция, в лице тогдашнего директора Императорских театров Гедеонова, долго не принимала оперы Глинки, ссылаясь на дороговизну ее постановки. Тем не менее, со всех сторон слышались такие лестные отзывы о новом произведении, что дирекция, наконец, смирилась и отдала новую оперу на просмотр театральному дирижеру Кавосу. Этот добрый и честный старик, несмотря на то, что сам написал оперу на ту же тему, имевшую незадолго перед тем успех на сцене, пришел в восторг от произведения молодого композитора и заявил директору театра, что оперу следует принять и немедленно заняться ее постановкой на сцене. Но, все-таки, автора обязали подпиской — не требовать за свое произведение никакого вознаграждения.

Весной того же года начались репетиции и разучивание отдельных партий оперы, под наблюдением самого автора. Все дни Глинка проводил теперь в усиленных хлопотах. Но он поспевал всюду, умел быстро все объяснить, растолковать, и исполнители были очень довольны его распоряжениями. Осенью репетиции часто происходили у него на дому, — разучивались трио, дуэты и квартеты.

Во время первого испытания оркестра музыканты играли и слушали музыку очень внимательно. Когда начали играть хор гребцов, в котором струнные инструменты весьма натурально изображают игру нескольких балалаек, игравшие пришли, в такой восторг, что все одновременно положили смычки и начали дружно аплодировать автору.

«Признаюсь, — говорит Глинка, — это одобрение меня более удовлетворило, нежели все проявления удовольствия публики». Участвовавшие в оркестре были знатоки музыки, а некоторые из них и настоящие артисты.

Народные сцены оперы своей простотой и естественностью пленили всех исполнителей. «После итальянской музыки, — говорит певица Воробьева, — это было так ново и натурально, что у меня от восторга даже захватило дух».

Одну из последних репетиций посетил император Николай Павлович. Когда шум оркестра и стукотня рабочих смолкли, государь подошел к Глинке и ласково спросил его, — доволен ли он артистами?

— В особенности ревностью и усердием, с которыми они исполняют свою обязанность, ответил тот.

Государь остался очень доволен ответом и сейчас же передал его актерам. Вскоре после этого автор получил разрешение посвятить свою оперу государю, который зачеркнул прежнее название «Иван Сусанин» и дал новое — «Жизнь за царя».

В пятницу, 27 ноября 1836 года, в только что открытом после ремонта Большом театре состоялось первое представление оперы, имевшей громадный успех. Публика, наполнявшая театр, пришла в настоящий восторг и шумными аплодисментами и вызовами автора и артистов выражала свое одобрение. Сам Глинка был точно в чаду. Заключительная сцена, когда масса народа шумно ликует под звуки колоколов, увлекла не только публику и артистов, но поразила даже самого композитора.

Когда занавес упал в последний раз, Глинка был приглашен в Императорскую ложу. Государь горячо благодарил автора за его произведение; после него, он получил благодарность от императрицы, великих князей и других высокопоставленных лиц, находившихся в ложе.

С каждым разом опера шла все лучше и лучше, и успех ее возрастал все более. А вместе с ним росла и слава автора. Всеми единодушно он был признан первым русским композитором.

Вскоре автор был осчастливлен новой милостью государя. Из кабинета его величества он получил великолепный бриллиантовый перстень, стоимостью в 4000 рублей ассигнациями.

На одном из дружеских вечеров в честь Глинки был сочинен Пушкиным, кн. Вяземским, Жуковским и гр. Виельгорским следующий шутливый канон в один голос:

Пушкин:
— Пой в восторге русский хор,
Вышла новая новинка.
Веселися, Русь!.. Наш Глинка —
Уж не Глинка, а фарфор.

Кн. Вяэемский:
— За прекрасную новинку
Славить будет глас молвы
Нашего Орфея — Глинку —
От Неглинной — до Невы.

Жуковский:
— В честь столь славныя новинки
Грянь труба и барабан!..
Выпьем за здоровье Глинки
Мы глинтвейну — стакан!..

Гр. Виельгорский:
— Слушая сию новинку,
Зависть, злобой омрачась,
Пусть скрежещет, но уж Глинку
Затоптать не может в грязь.

 

IX.

Слава, выпавшая на долю молодого композитора, имела для него весьма выгодные последствия.

Вскоре, по желанию государя, ему была поручена музыкальная часть в пажеском корпусе. Эта новая обязанность была далеко не лишней для Глинки. Обеспечивая его материально, она в то же время нисколько не мешала ему продолжать по прежнему свои музыкальные занятия.

Среди разнообразной, веселой жизни Глинка все же успевал сочинять отдельные, небольшие пьесы и принимать деятельное участие в различных концертах. Присутствуя на одном из них, государь был так увлечен исполнением, что невольно сказал:

— Глинка — великий мастер… Жалко, если он при одной этой опере останется.

Как бы в ответ на эти милостивые слова, молодой композитор чрез шесть лет дал новую оперу. Темой для нее послужила поэма Пушкина «Руслан и Людмила». Дивная, поэтическая сказка, вдохновившая поэта, раскрыла и пред композитором широкий простор для его музыкального творчества и богатой фантазии.

Поставленная впервые 27 ноября 1842 года, эта опера не имела особенного успеха, хотя знатоки считают ее еще более музыкальными произведением, чем даже «Жизнь за царя».

На последующих представлениях, однако, равнодушие публики было побеждено, и опера посещалась довольно охотно.

В течение зимы опера была дана тридцать два раза. Гостивший в это время в Петрограде знаменитый композитор Лист, прослушав новую оперу, чрезвычайно верно оценил все ее достоинства и счел своими долгом успокоить глубоко огорченного автора. Он уверил его, что если бы и в Париже опера выдержала 32 представления в одну зиму, то нельзя бы считать ее неудачной. Знаменитая опера Россини «Вильгельм Телль», по его словами, выдержала только шестнадцать представлений.

К чести русского народа, оба эти произведения Глинки — и «Руслан» и «Жизнь за царя» — навсегда остались самыми лучшими, самыми высокими памятниками русского музыкального искусства. Они так величественны, что видны отовсюду. И до наших дней представления этих пиес вызывают шумные рукоплескания публики, восторженно встречающей каждую арию, каждую музыкальную фразу. Не служат ли эти восторги лучшим доказательством того, как несправедливы были к их творцу его современники, и как спешат вознаградить эту несправедливость их потомки.

Но не только в одной России эти оперы стали любимыми. Отдельные места из них можно теперь услышать всюду. За границей имя Глинки поставлено на ряду с самыми великими композиторами, когда-либо бывшими.

Но, помимо наслаждения, доставляемого нам исполнением произведений нашего любимого композитора, талант Глинки особенно важен для нас, русских, еще в одном отношении: Глинка — наш первый народный композитор, творец и создатель русской национальной музыки.

В пору увлечения русским обществом музыкой итальянской и немецкой, Глинка первый указал на то музыкальное богатство, которое представляет собой русская народная песня. И всем этим бесценным богатством он воспользовался для своих произведений. Он создал русскую народную музыку; он первый правдиво изобразили в музыке русский народ так, как он есть. В основание каждого отдельного места обеих опер положен какой-нибудь русский народный мотив. Благодаря таланту Глинки, Россия увидела, что и у нее есть своя чудная музыка, свои прекрасные песни, нисколько не уступающие итальянским.

С тех пор русская музыка, как отдельная школа, получила свое развитие и дала целый ряд таких блестящих имен, как Рубинштейн, Чайковский, Даргомыжский, Мусоргский, Римский-Корсаков, Серов и другие.

Сама личность Глинки представляла много симпатичного. В его натуре было много какой-то особенной, женственной мягкости. Он очень любил детей, хотя своих у него не было. Однажды, в самый разгар сырой и холодной петроградской осени, его крестница, маленькая дочь его сестры, заболела. Глинка забросили все свои занятия и все дни проводил в квартире сестры, с особенно горячим участием помогая ей ухаживать за больным ребенком. Все ночи он проводили у постели своей любимицы, чуть слышно, на цыпочках, двигался по комнате, и положительно отказался на это время от всяких удовольствий. Он не открывал даже своего любимого рояля, чтобы звуки музыки не беспокоили больной крошки. Когда она поправилась, он написал ей на елку «детскую польку».

Скончался Глинка в Берлине 3 февраля 1857 года и первоначально там же были похоронен. Несколько позже тело его было привезено в Петроград и погребено в Александро-Невской Лавре.

Л. Черский.

В тексте 1 Теперь Первая Петроградская гимназия.
В тексте 2 Такой-то и такой-то остаются без прогулки и без последнего блюда.

Детские годы знаменитых людей. Томик II. М.: Издание журнала «Путеводный огонек». Типо-Литография Торгового дома «Печатник», 1914

Добавлено: 11-10-2020

Оставить отзыв

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

*