Детские годы С. В. Ковалевской

I.

«И сел Иван-царевич на серого волка, и понес его серый волк выше леса стоячего, ниже облака ходячего, и принес он царевича к высокому терему. А в том тереме жила царская дочь, такая из себя красавица, что и описать нельзя»…

Как сквозь сон, доносится до девочки протяжный старческий голос. Широко раскрыв глаза, пристально всматривается она в таинственный мрак полуосвещенной комнаты, и каждый малейший шорох заставляет ее испуганно вздрагивать и плотнее прижиматься к дивану. Из всех темных углов, из-под дивана; из-за полога няниной кровати, отовсюду появляются, сначала смутными, неясными силуэтами, какие-то неопределенные видения. С каждой минутой они растут, делаются яснее и понятнее, заполняют собой всю комнату… Длинная чудная сказка, в которой так много всяких неожиданностей и таинственной прелести, все дальше увлекает девочку в очарованный и волшебный мир свой… Подвиг за подвигом совершает Иван-царевич в защиту пленной царевны. Головы страшного Змея-Горыныча так и летят под его острым мечом, и скоро-скоро юная красавица будет совершенно свободна…

И, настроенное тишиной ночи и теми странными звуками, которые, кажется, наполняют эту тишину, воображение девочки усиленно работает. Ей мало уже удивительных картин, которые рисует ей няня, сама, по-видимому, не менее своей слушательницы, увлеченная рассказом. Возбужденная фантазия увеличивает ужасы этих картин и придумывает для своих героев такие неисполнимые подвиги, какие и в сказке-то невозможны.

Давно побеждено чудовище, и спасена царевна, но сказка все продолжается, и, кажется, нет ей конца… Неожиданно появляется откуда-то волшебник Черномор, а за ним, также неожиданно, Иванушка-дурачок. Полусонная старуха, видимо, начинаете путаться, а с ней вместе как-то удивительно запутывается и конец сказки… Пора спать!

Машинально раздевается девочка, при помощи своей няни, и в каком-то полуочарованном состоянии укладывается в постель.

Феклуша, нянина помощница, давно уже храпит, пристроившись на полу, на разостланном войлочном коврике. Скоро засылает и няня, не забывая погасить свечу.

Но девочка еще долго ворочается в своей маленькой кроватке, преследуемая образами сказочных героев. Снова, уже в сонных грезах, переживает она, вместе с Иваном-царевичем, все его удивительные приключения и все ужасы сказочного мира и тревожно вскрикивает во сне, увидя вдруг страшного Змея-Горыныча…

 

II.

Соня Ковалевская рано почувствовала, свою отчужденность среди родных. Ей недоставало того ласковjго отношения, той внимательности и теплоты, которые так ценятся нежными, детскими натурами.

Маленькая Софа, как звали ее родные, появилась на свет наперекор всем ожиданиям. Отец еt, генерал-лейтенант Василий Васильевич Корвин-Круковских, начальник московского арсенала, вместе с своей женой. очень желал сына, который продолжал бы впоследствии род Корвин-Круковских. считавших предком своим славного венгерского короля Матвея Корвина. Жена его вполне разделяла ожидания и надежды мужа. Уверенность обоих в рождении сына была так велика, что даже всевозможные чепчики, рубашечки и тому подобные принадлежности детского «приданого», приготовленные заранее, были рассчитаны на мальчика.

И когда, в январе 1850 года, явилась на свет дочь, при том уже вторая, появление ее встречено было родителями довольно холодно, Как часто впоследствии бедной девочке приходилось слышать от своей няни, что она «нелюбимая», что к ней не хорошо относятся. Эти слова навсегда врезались ей в память и сильно отразились на ее восприимчивом, еще не сложившемся характере.

Как ребенок даровитый, от природы впечатлительный и чуткий, Софа рано привыкла всматриваться и усиленно вдумываться во все окружающее Немудрено поэтому, что отсутствие развязности, обыкновенная детская застенчивость возводились в ее самолюбивой головке на степень «ужасной» неловкости, которой она не могла себе простить. И это еще более увеличивало ее застенчивость.

Мама очень редко заглядывала в детскую. Молодая, красивая женщина, всегда веселая и нарядная, — она обыкновенно являлась к дочерям в бальном платье, с открытой шеей и руками, со множеством браслетов и колец. Она собралась куда-нибудь в гости, на вечер, и зашла проститься с ними.

Лишь только она показывалась в дверях, — старшая дочь, ее любимица Анюта, подбегала к ней и начинала целовать ей руки и шею, рассматривая и перебирая все ее золотые безделушки.

— Вот и я буду такая красавица, как ты, когда вырасту! — поминутно восклицала она, нацепляя на себя мамины украшения и становясь на цыпочки, чтобы увидеть себя в маленьком зеркальце, висевшем на стене.

Маму это очень забавляло…

Глядя на нее, иногда и Софу охватывало сильное желание приласкаться к маме, взобраться к ней на колени, осыпать ее поцелуями…

Но все эти попытки как-то всегда оканчивались тем, что девочка, по неловкости, делала маме больно, нечаянно разрывала платье и со стыдом убегала и пряталась в угол. И понемногу какая-то дикость стала развиваться у маленькой Софы, стал проявляться страх по отношению к маме.

Это сознание своей постоянной неловкости сильно действовало на самолюбие девочки. И слишком рано стала развиваться у нее наклонность к уединению и мечтательности.

Все чаще и чаще уединялась она в детской. Там, взобравшись с ногами на большой старинный диван, с высокой стенкой, она забивалась в самый дальний его угол и часами сидела, не шевелясь. Большую часть своего времени проводила девочка в этом убежище.

А в это время, там, на верху, в маминых комнатах, переполненных нарядной толпой гостей, шел оживленный разговор, и задумчиво-нежно пел рояль, словно рассказывал на своем таинственном языке удивительно красивую историю. И звуки эти, наполняя весь дом, создавали чудные картины, и, одна за другой, развертывались они перед глазами задумавшейся девочки. Красивые рыцари и нарядные дамы в роскошных костюмах двигались по комнате, окружали ее и весело разговаривали и смеялись между собой.

Сверху, действительно, раздавался веселый, звонкий детский смех…

— Ах, это сестра Анюта там!..

И бедной девочке делалось так грустно, грустно, и глубокая печаль ложилась на сердце. Она чувствовала себя такой одинокой на своем огромном диване… Никто не приходил за ней, чтобы отвести ее к гостям… Еще бы!.. Ведь, она такая дикая, недалекая!..

Рядом, в другой комнате, слышны голоса. Это прислали горничную за маленьким братом Федей. Его хотят показать собравшимся наверху гостям, как будущего носителя имени Корвин-Круковских. Софа видит, как его причесывают, надевают на него голубую рубашечку.

— А Сонечку не надо!.. Она и в детской посидит… Она у нас домоседка!.. — доносится насмешливый голос поднимающейся с мальчиком по лестнице горничной.

Няня страшно возмущалась всем этим. Подобное пренебрежение к ее любимице совершенно выводило старуху из всегдашнего ее добродушного настроения.

И, шлепая своими большими туфлями по полу, без всякой, по-видимому, надобности, с шумом и громом начинала она передвигать стулья и столы, что-то бормоча при этом. Половицы так и ходили под ногами разгневанной старушки.

Предобрым существом была эта няня, и крепко любила свою маленькую Софу, которая платила ей тем же…

Такие старушки, прожив много лет в одном и том же доме, вынянчив иногда несколько поколений, под конец становились почти членами семьи, их приютившей. Кажется, что они так и родились старухами, и едва ли который из их воспитанников помнил их более молодыми. Те же выцветшие, старчески добродушные глаза, то же морщинистое лицо, та же черная повязка на голове и темное «старушечье» платье. У каждой из них обыкновенно был свой «любимец», за интересы которого она стояли горой, вступая в распрю с прислугой и даже с родителями.

Тихо отворяет няня дверь и заглядывает в детскую. Теперь лицо ее совершенно прояснилось, тусклые глаза смотрят так ласково-ласково, и старые иссохшие губы шепчут совсем другие слова, слова — утешения…

Она подходит к дивану, обнимает свою обиженную любимицу и садится рядом с ней. Софа тоже усаживается поплотнее, подбирает под себя ноги и с особенным удовольствием прижимается в самый угол… Еще минута, другая, и девочка уходит в волшебный мир, полный дивных образов…

 

III.

Родители Софы вначале мало занимались ее воспитанием. Отец, вечно занятый службой, не вмешивался в семейные дела, считая воспитание детей «делом женским». Это был человек очень умный, всесторонне развитой, очень добрый, но всегда стоявший как-то вдали от своего семейства. Без сомнения, он горячо любил своих детей, но наружно эта любовь почти ничем не проявлялась. Обыкновенно, он только справлялся у няни, или гувернантки, здоровы ли дети, — и этим все кончалось.

Мать, женщина очень молодая, очень красивая, также мало заботилась о детях, вся поглощенная выездами и приемами гостей.

Таким образом, большую часть времени Софа проводила в детской, одна или вдвоем со своей старой няней. Только здесь, в этой привычной обстановке, она чувствовала себя хорошо. Здесь каждый уголок был ей знаком, всякий предмет, благодаря ее пылкой фантазии, получал особое, ей одной понятное, значение. Детская стала для нее отдельным миром, совершенно не похожим на окружающую действительность. Этот мир, полный красивых видений и сказочных картин, заменял ей и общество детей-сверстников, и всякие игры.

Иногда и ей хотелось бы выбежать на улицу и начать какую-нибудь шумную, интересную, веселую игру с детьми, голоса которых так весело звенели в воздухе и врывались в окна детской. Но няня сейчас же останавливала ее…

— Что ты, Сонечка! Как можно тебе, барышне, играть с простыми детьми! — говорила она таким укоризненным и убедительным голосом, что девочке и самой становилось стыдно своего желания.

Вскоре у нее прошла также и охота, и уменье играть с другими детьми. И часто, когда к ней приводили, бывало, в гости какую-нибудь девочку-сверстницу, Софа иногда не знала, о чем с ней говорить, и только думала: «Да скоро ли она уйдет?»

Отсутствие детского общества не могло, понятно, не подействовать на характер девочки. Из нее начал вырабатываться задумчивый, мечтательный, нервный ребенок. По временам у нее стали появляться приступы какой-то безотчетной, необъяснимой тоски. Это тяжелое чувство она постоянно испытывала, очутившись одна в пустой, темной комнате или при виде строящегося здания, лишенного дверей и окон…

Но жизнь Софы сразу изменилась, когда отец ее вышел в отставку, и все семейство Корвин-Круковских переехало на житье в родовое свое имение Палибино, находившееся в Витебской губернии.

 

IV.

Однажды сестры убежали потихоньку из дому, заблудились в лесу и не возвращались целый день. Тревога в доме произошла страшная. Только к вечеру разыскали беглянок и с торжеством привели назад. Родители решили, что во всем виноват плохой надзор за детьми, и отпустили няню. На ее место, к детям пригласили гувернера Малевича и гувернантку-англичанку.

Исчез волшебный мир, скрылось царство удивительных сказок, потускнели яркие образы… И мечтательная девочка вернулась к серой действительности. Гувернантка всеми силами стремилась сделать из своей новой питомицы вполне благовоспитанную, светскую барышню, действуя в этом направлении с замечательной энергией и настойчивостью.

Теперь уже Софа не могла все время предаваться своим любимым мечтам. Занятий у девочки сразу оказалось так много, что весь день ее был строго распределен. Гувернантка в этом отношении не допускала никаких уклонений от раз установленной программы.

Истинным мучением являлось для Софы ежедневное обязательное вставание в семь часов утра. К каким хитростям и уловкам должна была прибегать девочка, чтобы хоть несколько лишних минут утянуть для сладкого утреннего сна. Но англичанка была неумолима.

— Если ты не будешь готова через четверть часа, — говорила она строгим, холодным, не допускавшим возражения голосом, — то выйдешь к завтраку с билетиком «лентяйка» на спине.

Бедная девочка волей-неволей должна была вставать и одеваться. Через четверть часа, слегка пожимаясь от утреннего холода, она входила в классную, и обычный день начинался.

Уроки продолжались до самого завтрака, который подавался ровно в двенадцать часов. Раньше, когда Софа была очень маленькой, и училась ее старшая сестра, — уроки доставляли ей большое удовольствие. Она выпрашивала позволение оставаться на уроках сестры и прислушивалась к ним с таким вниманием, что нередко случалось, — когда на другой день ее старшая сестра, которой уже шел четырнадцатый год, не знала заданного урока, — она с торжеством подсказывала ей, запомнив наизусть все, что объясняла гувернантка. Девочке в это время было только семь лет.

Это очень забавляло семилетнюю крошку. Но когда сестра перестала учиться, перейдя на права взрослой, — уроки утратили для нее половину прелести, и она перестала находить в занятиях прежнее удовольствие. Правда, она занималась довольно прилежно, но, как сама признавалась, училась бы лучше, если бы у нее был товарищ.

Для гувернантки и ее воспитанницы был отведен весь нижний этаж огромного дома, и Софа встречалась с родителями только за обедом и вечерним чаем. Английская мисс считала для своей ученицы полнейшее удаление от родных самым полезным и необходимым условием правильного воспитания.

После завтрака Софа бывала свободна, и она всегда с нетерпением ожидала этой минуты.

Если погода была холодная, с сильным морозом и ветром, гувернантка отправлялась одна на прогулку, а девочка отсылалась наверх, в большой зал, где должна была играть в мяч до ее возвращения.

Как это ни странно, но, благодаря ей, этой, столь обыкновенной, детской игре, Софа впервые познакомилась с произведениями великих русских писателей и пристрастилась к чтению. Тогда же у нее появилось и первое влечение к литературе. И если бы не столь ранняя смерть, — ее талантливая, богато одаренная натура несомненно сказалась бы и в этом направлении, и она оказалась бы не менее даровитой писательницей, и сделала бы для литературы так же много, как и для науки.

В большом, холодном зале, с покрытой чехлами старинной мебелью и потускневшими от времени картинами, игра в мяч представляла мало интересного, но Софа все же очень любила это время. В комнате она была одна и свободна и до прихода гувернантки могла делать, что угодно. Было у девочки одно занятие, которым она очень увлекалась. В зале, предоставленная самой себе, она могла вполне отдаваться сочиненно стихов. В голове ее всегда теснились звучные рифмы и красивые слова, а пылкое воображение помогало ей создавать ужасные картины, в виде «пловца, ныряющего за жемчугом» на самое дно океана. И медленно шагая вдоль комнаты, с задумчиво устремленным вдаль взором, Софа декламировала строчку за строчкой.

Уже шести лет она исписывала своим крупным детским почерком все попадавшиеся ей клочки бумаги. Конечно, эти детские пробы пера имели много недостатков, но они доставляли девочке громадное наслаждение и явно обнаруживали ее даровитую натуру.

Если гувернантка случайно находила какое-нибудь стихотворение маленькой поэтессы, она или немедленно уничтожала его, с соответствующим нравоучением, или же начинала читать его вслух, в присутствии домашних и гостей, немилосердно при этом его коверкая. И Софе приходилось пользоваться теми минутами, когда она бывала одна.

Но не всегда являлось вдохновение, и когда его не было, на смену являлся другой соблазн.

В зале, на столах, на этажерках, даже на стульях, постоянно лежали новые журналы и книги, только что полученные из города. Правда, кроме них, в доме была и своя библиотека, очень большая, но для Софы она являлась совершенно недоступной, к тому же не представлявшей особенного интереса. Почти вся она состояла из старых иностранных изданий. Русских писателей было в ней очень мало, и совершенно отсутствовали такие корифеи слова, как Пушкин, Лермонтов, Гоголь и другие.

И вдруг здесь, около нее, под рукой, оказывалось такое богатство. Как благословляла Софа благоприятный случай, с какой лихорадочной поспешностью раскрывала она первую попавшуюся книгу, не глядя даже на ее заглавие, и вся погружалась в чтение… Ей было все равно, закончено ли вполне это произведение, или же это только отрывок, — она прекрасно представляла себе и начало, и конец, и жадно проглатывала страницу за страницей. Но чтобы не быть застигнутой врасплох гувернанткой, она изредка ударяла мячом по полу и снова принималась за книгу.

Это чтение тайком, украдкой, в отсутствие англичанки, было вполне понятно и естественно. Других книг, кроме учебников, у Софы не было. Если же иногда и появлялась в ее руках книга, хотя бы и для детского чтения, она должна была сначала пройти через строгую цензуру гувернантки. Но та не всегда располагала свободным временем, читала очень медленно, — и Софе всегда приходилось удовлетворять урывками этот постоянный «голод чтения».

По просьбе ее учителя, взятого в дом вместе с наставницей, ей выписали, наконец, из города «Хрестоматию Филонова». Можно представить себе восторг девочки!.. В первые дни она ходила, как сумасшедшая, повторяя отрывки из «Мцырей», или из «Кавказского пленника», несмотря на угрозы гувернантки, что она отнимет книгу. Эта хрестоматия стала постоянной спутницей ее, с которой она уже не расставалась. Сколько раз перечитывала она ее кряду, и многое в ней очень скоро было выучено наизусть.

Но иногда случалось, что, несмотря на все принятые меры предосторожности, гувернантка, возвращаясь с прогулки, заставала Софу за книгой… Тогда назначалось самое мучительное для гордой самолюбивой девочки наказание. Она должна была идти к отцу и сама рассказывать о своем ослушании. Кабинет отца помещался на другой стороне, и Софе приходилось проходить через весь дом. Под насмешливыми взглядами прислуги, хорошо понимавшей, в чем дело, с опущенной головой, Софа совершала весь путь к отцу и, придя, шепотом передавала ему свое ужасное преступление. Отец, всегда занятый, весь погруженный в бумаги, рассеянно выслушивал ее и приказывал, обыкновенно, стать в угол здесь же, в кабинете.

Этот способ исправления всегда угнетающим образом действовал на девочку, и назад она возвращалась всегда тихая и присмиревшая. И англичанка была совершенно довольна таким результатом. «Но она была бы менее довольна, — говорит в своих воспоминаниях Ковалевская, — если бы знала, какой след оставил у меня на душе этот акт моего усмирения».

 

V.

Широкие права, предоставленные гувернантке, касались только дела воспитания; образование же девочки, ее занятия научными предметами всецело находились в руках преподавателя Малевича.

Это был очень опытный педагог, добросовестный наставник и хороший человек, вполне достойный такой ответственной обязанности. Он употреблял все усилия, чтобы заинтересовать свою ученицу, подстрекал ее любознательность, совершал с ней всевозможные прогулки, во время которых знакомил ее с жизнью людей и природы, о которой она не имела никакого понятия, словом, всячески старался приохотить ее к занятиям. И скоро он добился своего. Софа понемногу перестала смотреть на занятия, как на нечто сухое и обязательное. «Арифметика» и другие предметы, обыкновенно, приводившие детей в ужас одним своим названием, доставляли ей, напротив, огромное удовольствие. Прислушиваясь к рассказам своего учителя, она находила в них много живого и интересного. Жизнь незнакомых для нее народов, их нравы, обычаи, одежда, разные удивительные страны, — все это волновало ее теперь не меньше, чем раньше волновали ее нянины сказки. И с каждым днем она стремилась узнать все больше и больше, и ей было уже мало одних заданных уроков.

С самого начала учения Софа обнаружила редкое внимание, быстрое усвоение преподанного, точное исполнение требуемого и постоянно хорошее знание уроков. И, говоря о занятиях своей ученицы, Малевич всегда приходил в восторг.

Но вначале она не выказывала особенно выдающихся математических способностей. Только спустя некоторое время, благодаря умелому, всегда живому и увлекательному преподаванию своего учителя, она начала увлекаться математикой и достигла очень больших успехов в сравнительно короткое время.

Как-то раз за обедом отец обратился к своей дочери с вопросом:

— Ну, что, Софа, полюбила ли ты арифметику?

— Нет, папочка, — был ее ответ.

Но не прошло и четырех месяцев, как на предложенный снова отцом такой же вопрос, она сказала:

— Да, папочка, люблю заниматься арифметикой, — она доставляет мне удовольствие.

С этих пор начались быстрые успехи Ковалевской в занятиях, успехи, приводившие в такой восторг ее учителя и заставлявшие его еще усерднее заниматься развитием своей молоденькой ученицы.

Заметив ее особенную склонность к математике, как бы предвидя ее будущую блестящую деятельность на этом поприще, он все свои старания направил в эту сторону. Очень скоро результат превзошел все его ожидания.

Однажды, выслушивая приготовленный ею урок из геометрии, он, к удивленно своему, заметил, что вывод получился верный, но способ, которым Ковалевская доказывала заданную формулу, был совершенно другой, вовсе не тот, который показывал он сам. Было вполне ясно, что урок она готовила не машинально, задача ее заинтересовала, и она нашла для нее другой способ решения. Лучшего отношения к занятиям нельзя было и требовать.

Когда учитель пожелал услыхать от нее и свое доказательство, Соня сильно сконфузилась и неожиданно заплакала. Но это были первые и последние слезы ученицы за уроком во все время пребывания Малевича учителем.

Склонность к математике была у Ковалевской наследственной. И отец, и дядя ее, оба прекрасные математики, свои выдающиеся способности передали и ей. Наука эта, которая для многих кажется такой неинтересной и трудной, стала для нее теперь особенно привлекательной, приняв вдруг в глазах ее удивительную прелесть, вполне соответствуя ее природным наклонностям.

К математике она положительно начала чувствовать какое-то благоговение.

В этом также сказывалось влияние ее дяди, влияние, которое она признавала сама.

Петр Васильевич Корвин-Круковской был старшим братом ее отца и, живя по соседству, часто приезжал в Палибино и гостил там подолгу. Мягкий и деликатный от природы, он так сильно сумел привязать к себе свою маленькую племянницу, всегда ласково относясь к ней, что та, в свободные от занятий часы, не отходила от него ни на шаг.

Он не был особенно разносторонне образован, но зато обладал большой любознательностью, читая решительно все, что ему попадалось.

Приезжая в Палибино, он почти не выходил из библиотеки, сделавшейся его любимым местом в доме. Кончив уроки, сюда приходила и Соня, и между ними сейчас же начинались длинные, нескончаемые разговоры о всевозможных предметах.

Прочитав в журнале какую-нибудь новую статью, почему-либо его заинтересовавшую, этот симпатичный старик имел привычку сейчас же обсуждать ее вслух. Ему решительно было все равно, кто бы его ни слушал. И почти всегда так случалось, что при его горячих рассуждениях по поводу какого-нибудь нового изобретения или научного открытия, присутствовала только одна Соня. И он умел так хорошо говорить, так увлекательно все разъяснять, что его маленькая слушательница положительно не могла от него оторваться. Правда, многое в этих рассуждениях оставалось, для нее темным и непонятным, но ей это было решительно все равно. Воодушевление дяди понемногу охватывало и ее. И она начинала проникаться уважением к деятелям науки, работавшими на пользу человечества. Имена ученых, их безграничная энергия и заслуги, часто остававшаяся совершенно неоцененными их современниками, — все это проходило пред впечатлительной девочкой в целом ряде картин, которые так увлекательно, с такими мастерством рисовал ей дядя.

«Хотя он математике никогда не обучался, — говорить о нем Ковалевская, — но питал к этой науке глубочайшее уважение. От него услышала я в первый раз о таких вещах, смысла которых я, разумеется, понять еще не могла, но которые действовали на мою фантазию, внушая мне благоговение к математике, как к науке высшей и таинственной, открывающей, перед посвященными в нее новый, чудесный мир, недоступный простым смертным».

 

VI.

С годами Ковалевской все труднее становилось уживаться с своей гувернанткой. Все чаще и чаще происходили между ними ссоры, вызванные иногда какими-нибудь самыми незначительными поводами.

Свобода ее старшей сестры, как взрослой девушки, постоянно задевала ее самолюбие. Ей уже было мало классной комнаты, такой пустой, холодной и неуютной, из которой она не могла сделать ни шагу без разрешения мисс. А та, как нарочно, все более увеличивала строгости по отношению к своей воспитаннице, следя за каждым ее движением, за каждым ее шагом.

Скоро произошла сильная ссора, и гувернантка, считая себя обиженной, решила немедленно уехать, не слушая никаких просьб и убеждений.

Наступить день отъезда, и когда Соня увидела свою наставницу, с печальным лицом и покрасневшими от слез глазами, ей вдруг стало так жаль ее, что захотелось удержать ее, просить у нее прощения, дать слово никогда более не ссориться. Она сразу почувствовала, как сблизили их эти несколько лет совместной жизни, как она привыкла к этой строгой, холодной девушке, несмотря на все их частые ссоры и размолвки. Но предоставим лучше слово самой Ковалевской:

«Так вот я и дождалась своего, вот она и взаправду уезжает, вот мы и без нее остаемся», — думала печально девушка, в то время как в доме шли суетливые дорожные сборы. — «И в эти минуты, — рассказывает она дальше, — мне стало так ее жалко, что я бы, кажется, Бог знает, что дала, чтобы ее удержать. Я цеплялась за нее, точно не могла от нее оторваться».

В сентябре 1866 года Ковалевская, с матерью и сестрой, отправилась в первый раз за границу. Сначала она поселилась в Швейцарии. Здесь, в этом дивном уголке, среди ликующей природы, под ясным небом, девушке казалось, что сбылись все лучшие ее мечты. Волшебные картины, окружавшие ее, на которые она не могла достаточно насмотреться, невольно напоминали ей другие картины, которые возникали в ее воображении в маленькой комнате деревенского дома, на ее родине, так далеко, далеко отсюда, когда она с увлечением слушала рассказы своего учителя о незнакомых странах, о их чудной природе и захватывающей жизни. И она была счастлива, что наконец-то видит эту давно желанную прекрасную страну.

Несколько месяцев спустя, мать с дочерьми переехала в Петербург. Опять новые картины, новые впечатления для живой, пытливой девушки.

Эти две поездки навсегда оставили в душе Ковалевской неизгладимые воспоминания. Словно новый светлый мир открылся перед ней. С каким любопытством относилась она ко всему, как сильно интересовало ее все невиданное, особенно после замкнутой, деревенской жизни. Одна эта длинная дорога, — сколько несла она с собой нового, неизведанного для юной впечатлительной путешественницы. Описание ее дорожных впечатлений так прекрасно, что его нельзя не привести здесь.

«И что это была за чудная дорога!.. Первые шестьдесят верст шли бором, густым мачтовым бором, перерезанным только множеством озер и озерков. Зимою эти озера представляли из себя большие снежные поляны, на которых так ярко вырисовывались окружающие их темные сосны.

Днем было хорошо ехать, а ночью еще лучше!.. Забудешься на минутку, — вдруг проснешься от толчка и в первую минуту не можешь еще опомниться. На верху возка чуть теплится маленький дорожный фонарик, освещая две странные, спящие фигуры в больших мехах и белых дорожных капорах. Сразу и не признаешь в них мать и сестру. На замерзших стеклах возка выступают серебряные причудливые узоры; бубенчики звучат, не умолкая, — все это так странно, непривычно, что сразу и не сообразишь ничего; только в членах чувствуется тупая боль от неловкого положения. Вдруг, яркими лучом, выступит в уме сознание: где мы, куда едем, и как много хорошего, нового предстоит впереди, — и вся душа переполнится таким ярким, захватывающим счастьем!

Да, чудесная была эта дорога, и осталась она чуть ли не самыми светлым воспоминанием моего детства».

В Петербурге Круковские <Ред.: в тексте по-видимому ошибка — Ковалевские> остановились в доме двух своих старых теток. Новая жизнь началась для девушки. Здесь ей впервые пришлось близко познакомиться с Федором Михайловичем Достоевским.

Еще в деревне Соня слышала о нем много интересного. Она знала, что это известный русский писатель, произведениями которого зачитывается вся русская публика. Она хорошо помнила, какие длинные и ожесточенные споры подымались у них в доме между ее отцом и старшей сестрой. Генерал Круковский <Ред.: в тексте по-видимому ошибка — Ковалевский> совершенно не признавал его литературных заслуг; напротив, сестра Анюта была самой горячей его защитницей. Все нападки отца по адресу ее любимого писателя она принимала чуть не за личные оскорбления.

Но у девушки на это была важная причина, которую она тщательно от всех скрывала.

Анюта написала рассказ и послала его к Достоевскому, с просьбой — напечатать в его журнале. Рассказ был принят, и она получила письмо, в котором Достоевский сам приглашал ее сотрудничать.

В эту страшную тайну была посвящена только одна Соня. В то время для благовоспитанной барышни считалось чуть ли не преступлением писать в журналах.

Но, несмотря на все принятые предосторожности, тайна все же открылась, и отец узнал все. Невозможно и описать, что произошло тогда! В первые минуты разгневанный старик не хотел ничего слышать. И только спустя много времени он разрешил Анюте прочитать вслух ее рассказ и принять Достоевского в Петербурге, если тот решится сделать визит. Но это согласие было дано после долгих и усиленных просьб.

Так состоялось знакомство Ковалевской с знаменитым писателем.

Страшно застенчивый и самолюбивый, почти не бывавший в обществе, Достоевский в первое свое посещение был очень угрюм и молчалив. Он чувствовал себя до крайности неловко и неприятно под любопытными взглядами двух старых тетушек, рассматривавших его точно какое-то заморское чудо.

Зато в следующий раз он оказался совсем другим человеком, т.-е. был именно самим собою. Случайно Анюта и Соня были совершенно одни в целом доме, и, не стесняемый никем, он заметно оживился, принялся рассказывать, шутил, смеялся и совершенно очаровал обеих сестер.

«Я сидела тут же, — вспоминает Соня,— не вмешиваясь в разговор, не спуская глаз с Федора Михайловича и жадно впивая в себя все, что он говорил. И я тут же почувствовала, что он стал мне удивительно мил и близок».

— Какая у вас славная сестренка, — сказал вдруг Достоевский Анюте, с которой все время разговаривал.

Обрадованная Анюта перевела разговор на сестру и, между прочим, заметила, что она принесла маленькую тетрадь стихотворений Сони. Достоевский прочел несколько и похвалил.

Как часто впоследствии вспоминала Ковалевская этот случай… «Мне казалось, — говорит она, — всю бы жизнь отдала я за этих двух милых, дорогих мне людей!»

В столице Соня серьезно принялась за изучение математики и делала очень быстрые успехи.

Эти успехи и та легкость, с которой она овладевала объяснениями своего профессора — «точно она наперед их знала» — приводили его в изумление.

Но причиной этому был следующий случай из детства Ковалевской, имевший место еще в деревне.

Проживая в имении, Круковские решили переклеить все комнаты в доме новыми обоями. Случайно на одну комнату обоев не хватило, и ее оклеили листами лекций Остроградского.

— Листы эти, — говорит Ковалевская, — испещренные странными, непонятными формулами, скоро обратили на себя мое внимание. Я помню, как в детстве я проводила целые часы перед этой таинственной стеной, пытаясь разобрать хоть отдельные фразы и найти тот порядок, в котором листы должны были следовать друг за другом. От долгого, ежедневного созерцания внешний вид многих из формул так и врезался в моей памяти, да и самый текст оставил по себе глубокий след в мозгу, хотя в самый момент прочтения он и остался для меня непонятным».

И когда профессор стал объяснять ей как раз то же, что заключалось в лекциях Остроградского, ей вдруг так живо и ясно представились эти, наклеенные на стену, листы. Благодаря этому воспоминанию, она так скоро и легко поняла все его объяснения.

 

VII.

В сентябре 1868 года Софья Васильевна вышла замуж за Владимира Онуфриевича Ковалевского, талантливого молодого ученого, подававшего большие надежды. Свадьба совершилась в Палибине. Но старый деревенский дом, в котором выросла невеста, где протекло ее детство, скоро навсегда распростился с Соней. Тотчас после свадьбы молодые уехали в Петербург, а оттуда заграницу.

Они поселились в Гейдельберге, в маленьком немецком городке, тихом и уютном, переполненном множеством студентов и людей, посвятивших себя ученой деятельности.

Незаметно, в усиленной работе, прошли два года. В университете Ковалевская усердно слушала лекции математики, занималась в библиотеках, делала различные выписки, много читала, вообще, всячески старалась расширить и усовершенствовать свои познания.

Но ее живой, пытливый ум находил это недостаточным, и она отправилась в Берлинский университет. Здесь правила были другие, и ей, как женщине, не разрешили посещения университетских лекций.

Однако, такое настойчивое желание учиться не могло пройти незамеченным. Берлинский профессор Вейерштрассе, известный ученый, заинтересовался Ковалевской и обратил на нее свое внимание. Он предложили ей всевозможные математические пособия и стал сам руководить ее научными занятиями. Кроме того, два или три раза в неделю между профессором и его любознательной ученицей устраивались математические беседы, на которых Ковалевская старалась разрешить свои различные недоумения и пополнить пробелы своих познаний. Занятия ее шли так успешно, так быстро подвигались вперед, что, наконец, сам профессор решился посоветовать ей писать диссертацию на ученую степень, что она вскоре и исполнила. В 1874 году Гёттингенский университет, после защиты диссертации, признал Ковалевскую достойной степени «доктора философии». С самого основания университета, за все его почти полуторавековое существование, это был только второй случай, когда женщина удостоилась такой высокой ученой степени.

Вскоре на успехи Ковалевской, заинтересовавшей европейскую публику, обратили внимание и русские ученые. В 1881 году Математическое общество избрало ее своим членом.

В 1884 году Ковалевская, по рекомендации того же профессора Вейерштрассе, была приглашена на кафедру математики в Стокгольмский университет.

В 1888 году Ковалевская представила в Парижскую Академию Наук один из своих научных трудов, под скромным девизом: «Dis ce que tu sais, fais ce que dois, advienne que pourra» 1 Перейти к сноске.

Достоинства этой работы были таковы, что Ковалевская единогласно признана заслуживающей назначенной премии в 5000 франков.

Присуждая эту награду, президент Академии, между прочим, сказал следующие слова:

— Господа, между венками, которые даем мы сегодня, один из прекраснейших и труднейших для достижения будет возложен на чело женщины. Госпожа Ковалевская получила в этом году большую премию по математическим наукам. Наши сочлены по отделению геометрии признали в труде этом не только свидетельство глубокого, широкого знания, но и признаки ума великой изобретательности.

В Стокгольмском университете в первый год Ковалевская читала лекции на немецком языке. За это время она, со свойственной ей способностью, в совершенстве овладела шведским языком и после не только читала лекции, но и напечатала несколько рассказов на этом языке. До самой смерти своей она пользовалась большим почетом и любовью не только у своих молодых слушателей, но и среди жителей целого города. Вся страна с глубоким уважением относилась к женщине-профессору и шведские газеты, упоминая в своих отчетах об ученой деятельности Ковалевской, постоянно называют ее «наш профессор Sonya».

Ковалевская оставила несколько выдающихся сочинений по высшей математике и выказала большой талант также на литературном поприще. Но усиленные занятия, подрывая ее здоровье, не позволяли ей с той же энергией отдаваться литературе, которая также ей нравилась и привлекала ее не меньше ученой деятельности.

Софья Васильевна Ковалевская скончалась 29 января 1891 года и похоронена в том же городе, где, в университетских залах, так недавно еще раздавался ее голос. Но и после смерти ее, жители Стокгольма не хотели уступить своего любимого профессора, так много поработавшего на пользу их страны, так щедро делившегося при жизни научными богатствами с своими молодыми слушателями: множество почитателей и бывших учеников ее, студентов и жителей города провожали ее прах к месту последнего успокоения.

Жизнь этой замечательной женщины представляет собою яркий пример того, как, при усиленной работе над собой, непрерывно развивая свои природные способности, можно достичь всего. Для таких людей, с твердой волей и верой в науку, нет ничего трудного и недостижимого.

Все, знавшие ее, отзываются о ней, как о прекрасном человеке, с отзывчивой душой и добрым сердцем, производившем на всех самое хорошее впечатление. Одна из ее близких подруг, с которой ей пришлось много пережить, шведская писательница Эдгрен Леффлер, в замужестве герцогиня ди-Кайянелло, сестра ректора того университета, где она читала лекции, в своих воспоминаниях говорит о ней следующее:

«Ее способность схватывать и понимать мысли других была так необыкновенно велика, одобрение ее, когда она что-нибудь хвалила, так горячо, проникнуто таким пылким энтузиазмом, ее критические замечания, когда ей что-нибудь не нравилось, так метки и верны, — что, обыкновенно, все очень скоро подпадали под ее влияние и делались самыми преданными ее друзьями. И этих друзей у нее было гораздо больше, чем врагов…»

Л. Черский.

В тексте 1 Говори известное тебе, делай должное, достигай возможного.

Детские годы знаменитых людей. Томик II. Бесплатное приложение к журналу «Путеводный огонек» за 1912 год. М.: Типо-Литография «Печатник», 1912

Добавлено: 21-09-2020

Оставить отзыв

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

*