Детские годы Жана-Баптиста Мольера
I.
В один из ясных сентябрьских вечеров тысяча шестьсот тридцать шестого года на сцене «Бургонского отеля», в Париже, шла в первый раз трагедия «Сид», молодого, но уже знаменитого писателя Пьера Корнеля. В числе запоздавших посетителей, спешивших поскорее попасть в театр, обращали на себя внимание высокий седой старик и мальчик лет одиннадцати, с умными, удивительно живыми глазами. Мальчик энергично работал локтями, так что спутник его едва поспевал за ним.
— Дедушка Крессэ, — сказал вдруг мальчик, обращаясь к старику, — мы не опоздаем? Представление еще не началось?
— Нет, нет, Жан-Баптист! — ответил тот, с ласковой улыбкой смотря на внука. — Мы поспеем к самому началу…
Тревога мальчика была напрасна. Когда они заняли свои места, спектакль еще не начинался. Зрительный зал, переполненный самой разнообразной публикой, шумел, как потревоженный улей. Жан-Баптист поминутно дергал старика за платье, то и дело спрашивая:
— Скоро, дедушка, поднимется занавес?
— Скоро, скоро! — отвечал старик, которого очень забавляло нетерпение внука. — Какой ты нетерпеливый!..
Наконец, занавес поднялся, и мальчик жадно устремил глаза на сцену, забыв все на свете. Слегка поддавшись вперед, затаив дыхание, он с замиранием сердца следил за ходом трагедии. Его лицо каждую минуту меняло выражение; казалось, что он вместе с лицами на сцене переживали все радости, печали и тревоги, жил жизнью актеров. Какими негодованием зажглись его глаза, при виде пощечины, которую так незаслуженно нанес граф Гормас дон-Диего. Но за то с каким восторгом он приветствовал каждое появление на сцене храброго и благородного дон-Родриго, которому, по воле автора, приходилось или отомстить за отца и лишиться горячо любимой невесты, или же остаться навеки обесчещенным.
— Дедушка, ведь он пойдет биться с графом, он отомстит за своего отца? — в порыве увлечения воскликнул Жан-Баптист, наклоняясь к старику.
Тот ласково улыбнулся ему, довольный счастьем своего любимца.
Но когда Сид начал свой рассказ о победе над маврами, — мальчик всей своей юной впечатлительной душой совершенно переселился в героя пьесы, и ему казалось, что он сам дон-Родриго, что это он сражается с маврами и побеждает их.
Занавес опустился среди грома аплодисментов, которыми благодарная публика приветствовала автора и своего любимого актера Бельроза, исполнявшего роль Сида.
Ах, как хотелось бы юному Жан-Баптисту быть на месте автора и написать такую же славную трагедию, или на месте Бельроза, с таким воодушевлением игравшего роль самого героя. В глазах мальчика театр был окружен каким-то волшебным ореолом, имел в себе что-то загадочное и таинственное.
Голос дедушки Крессэ вернул мальчика из мира грез к действительности.
— Пора домой, Жан-Баптист, — спектакль кончился! — сказал он, вставая и увлекая за собою внука.
Свежий вечерний воздух, пахнувший в лицо мальчика, заставил его опомниться. Исчез для него тот чудесный призрачный мир, с его волшебной и сказочной обстановкой, в который он так любил погружаться. Мальчик вспомнил, что он не герой дон-Родриго, а сын драпировщика Покелэна, и что живет он не в великолепном дворце, а в маленьком домике, и завтра ему придется не с маврами сражаться, а, как всегда, плести аграманты и сводить счеты в лавке своего отца. И сердце у него замирало при мысли, что эта скучная, обыденная жизнь будет тянуться изо дня в день, и до самой смерти ему придется заниматься надоевшим ремеслом драпировщика. Такова была воля отца, желавшего, чтобы сын наследовал его ремесло.
Еще сегодня утром, неподалеку от их дома у Нового моста, он застал мальчика, смотревшего из окна на представление уличных фигляров, вместо того, чтобы заниматься заданной работой. Часто и он сам исчезал из дому, чтобы позевать и поглазеть на шутовские выходки какого-нибудь комика странствующей труппы… Вечным праздником казалась ему эта пестрая, яркая, полная разнообразия жизнь на сцене, тогда как дома его ждала такая мертвая скука… Машинально, не говоря ни слова, шел мальчик около старика, погруженный в свои грустные мысли…
— Ну, что же ты ничего не скажешь мне о том, как тебе понравился сегодняшний спектакль? — спросил дедушка Крессэ.
— Ах, дедушка! — восторженно воскликнул Жан-Баптист, сжимая руку старика. — Как ты можешь спрашивать меня об этом? Никогда не забуду я сегодняшнего вечера!.. Мне только грустно, что представление уже кончилось, и завтра мне опять придется плести аграманты… Как бы мне хотелось учиться, читать книги, много разных книг, чтобы сделаться таким умным, как Корнель, и представлять так хорошо, как Бельроз!.. Я знаю, что из меня никогда не выйдет хорошего драпировщика, потому что я хочу учиться. А отец требует, чтобы я занимался его ремеслом!..
И мальчик, взволнованный только что пережитыми в театре впечатлениями, горько зарыдал, прижавшись лицом к рукаву дедушкиного пальто…
— Господи!.. — повторил он сквозь рыдания. — Неужели я должен буду прожить так всю жизнь!.. Нет, нет!.. Сегодня же я скажу отцу, что ненавижу его ремесло и не хочу им заниматься!.. — прибавил они решительно.
— Я вполне понимаю тебя, мой милый, и, насколько это от меня зависит, постараюсь убедить твоего отца отдать тебя в школу!.. — сказал дедушка Крессэ.
Так, разговаривая, они незаметно дошли до небольшого домика драпировщика Покелэна.
Незатейливая внешность этого жилища несколько скрашивалась висевшей над его дверью вывеской, на которой прихотливая фантазия художника изобразила цветную, зеленую беседку с обезьянами, бросавшими друг в друга яблоками. Внизу красовалась надпись: «Au pavillon des Singes» 1 Перейти к сноске. Какое отношение имела эта вывеска к ремеслу владельца домика, — решить было трудно, да никто и не ломал себе над этим головы. Но вывеска всегда привлекала внимание прохожих, и почти никто не проходил мимо лавки драпировщика, не бросив с улыбкой взгляда на играющих обезьян…
Покелэн был человек состоятельный, но, имея много детей, он мечтал лишь о том, .чтобы и его старший сын Жан Баптист наследовал после его смерти звание королевского драпировщика, при дворе Людовика XIV.
С этою целью он выучил его читать, писать и считать и, поставив за прилавок, заставил плести аграманты, набивать волосами подушки кресел и обивать их материей. Но ремесло отца нисколько не привлекало мальчика. Зевая над конторскими книгами, он обнаруживал полную неспособность к делу и глубокое равнодушие к занятиям в отцовской мастерской. Десяти лет он лишился своей матери, и с ее смертью для него кончились дни веселого, беспечного детства. Немного спустя, его отец женился вторично на женщине с неспокойным, тяжелым характером. Мачеха почему-то сразу невзлюбила пасынка, и для него начался целый ряд мелких дрязг и притеснений, часто вызывавших в мальчике грустные воспоминания о нежных ласках и горячей любви родной матери. Кроме того, у мачехи были собственные дети, которых она предпочитала детям своего мужа. Все это ложилось камнем на душу живого, впечатлительного мальчика, и он безотрадно проводил свое детство в «Беседке обезьян».
II.
Без сомнения, Жан-Баптист был бы в затруднении, если бы ему самому предоставили выбор карьеры; но, во всяком случае, он начинал чувствовать все больше и больше отвращения к конторским занятиям и вообще к ремеслу драпировщика. Темная лавка казалась ему. тюрьмой; ремесло, которым он занимался, являлось для него каторжной работой. Всеми силами своей души рвался он на свободу. Но куда уйти от этой скучной, однообразной жизни, — он и сам не знал… Он чувствовал только, что за стенами дома есть какая-то сродная ему среда, в которой ему следовало бы жить. И полный ожидания, что когда-нибудь все это должно измениться, мальчик продолжал грустить и тосковать.
В то время как отец маленького Покелэна огорчался леностью сына, не понимая и даже не замечая его страданий, другой человек, — старик, тоже, имевший право на привязанность Жана Баптиста, — не только не обращал никакого внимания на его леность, но даже вполне сочувствовал ему, со свойственной искренностью выражая это при каждом удобном случае.
Дедушка Крессэ, отец покойной матери Жана Баптиста, также нажил изрядное состояние, занимаясь тем же делом; но своим нежным, чутким сердцем старик хорошо понимал, что это ремесло могло быть вовсе не по вкусу его внуку. Сам он, вероятно, не сумел бы указать другую профессию, которую; можно было бы предпочесть занятиям драпировщика, но все же его очень трогали страдания мальчика.
Как и Жан-Баптист, который так любил смотреть даровые представления уличной труппы у Нового моста, дедушка Крессэ тоже довольно аккуратно посещал, но уже за деньги, представления Бургонского отеля, в которых принимали участие такие знаменитые актеры того времени, как Бельроз, Ганье, Ларгиль, Гро, Гильом и Тирлиппо.
Иногда старик брал с собою и внука, чем доставлял ему невыразимое наслаждение. Несколько раз Покелэн, замечавший, обыкновенно, что сын после этого становился еще рассеяннее, запрещал ему ходить в театр, но дедушка Крессэ всегда нарушал это запрещение. Быть может, он поступал и нехорошо, но уж очень тяжело ему было смотреть на горе своего любимца, тогда как веселая комедия разгоняла тоскливое настроение внука. Кроме того, Крессэ был дедушка, а известно, что старики всегда балуют своих внучат, даже и тогда, когда они находятся в положении более лучшем, чем то, в каком находился маленький Жан-Баптист. Но так как упреки продолжались, и положение мальчика в доме становилось невыносимыми, то дед и внук решились, наконец, серьезно поговорить с отцом, и стали ждать удобного случая.
В этот вечер, вернувшись домой из театра, они были встречены в дверях самим Покелэном, с нетерпением поджидавшими их возвращения, чтобы сделать выговор сыну.
— Несмотря на мое запрещение, — с заметным неудовольствием сказал он, обращаясь к старику, — вы с таким усердием водите моего сына в театр, что можно подумать, что вы хотите сделать из него комедианта. Он и так ленив и упрям, а после этих посещений делается еще ленивее и упрямее.
— Что же… дай Бог! — спокойно и с достоинством заметил дедушка Крессэ. — На свете гораздо больше хороших драпировщиков, чем талантливых актеров… И я ничего не имею против того, чтобы внук мой стал таким же знаменитым актером, как Бельроз!..
— А я не хочу видеть в своем семействе актера и решительно запрещаю моему сыну бывать с вами в театре, — резко перебил его Покелэн. — A тебе, — прибавил он, обращаясь к сыну, — советую образумиться и более полюбить то ремесло, к которому я тебя готовлю!.. Не забывай, что все Покелэны были отличными драпировщиками!..
Жан-Баптист молча взглянул на дедушку и почувствовал, что наступила для него минута привести в исполнение свою заветную мечту.
— Отец, — начал он дрожащим, поминутно прерывающимся от сильного волнения голосом, — я чувствую, что никогда не привыкну к твоему ремеслу… Я хочу… хочу учиться!..
Дедушка Крессэ, не рассчитывавший на согласие отца, в свою очередь, поспешил вступиться за своего внука.
— Да, — сказал он, — Жан-Баптист хочет учиться… он жаждет познаний… Оттого он и ленится и не выказывает ни любви, ни усердия к работе. А без них трудно чему-нибудь научиться.
Они приблизился к зятю и, кладя руку на его плечо, мягко заметил:
— Послушайтесь меня хоть один раз, Покелэн, и не препятствуйте желанию мальчика.
Слова старика, казалось, произвели впечатление на драпировщика. Он задумался и несколько минут не говорил ни слова. Жан-Баптист, полный тревоги, не сводил с него глаз, в нетерпении ожидая, что скажет отец.
— Я согласен исполнить ваше желание, — проговорил, наконец, Покелэн, — только…
Но сын не дал ему договорить и в восторге кинулся ему на шею, повторяя только одно:
— Согласен!.. Согласен!..
Но вдруг остановился и, точно не доверяя, переспросил:
— Неужели ты согласен?!.
— Да, — спокойно повторил драпировщик, — и завтра же начну хлопотать о твоем поступлении в училище.
Но при этих словах какая-то странная, загадочная улыбка скользнула по его губам. Он наклонился к уху дедушки Крессэ и сказал ему шепотом:
— Неужели вы думаете, что школа изменит характер этого ребенка? Вы жестоко ошибаетесь. Я уступил вам, но только для того, чтобы доказать вам, что он и там будет таким же лентяем, как и здесь.
— Это еще неизвестно! — возразил старик, недоверчиво качая головой.
— А вот увидите, — продолжал Покелэн. — Будущее покажет, кто из нас был прав. Но обещайте мне, что, после этого опыта, вы уже не будете более заступаться за внука, и предоставите мне воспитывать его так, как я хочу.
Дедушка Крессэ молча взглянул на мальчика, как бы ища в его взгляде ответа, который ему следовало дать, но в сияющих глазах своего любимца он прочел столько ума, решимости и жажды знаний, что с губ его невольно сорвались слова:
— Да, Покелэн, я обещаю вам это!..
Через неделю, благодаря хлопотам отца, Жана-Баптиста поместили в «Collège de clermont» 2 Перейти к сноске. Драпировщик был прав, говоря, что только будущее могло показать, что выйдет из маленького лентяя…
III.
В общей зале наиболее известной в Париже гостиницы Муши (Hôtel de Mouchi) царило необычайное оживление. Группы мужчин и женщин сидели за отдельными столиками и вели между собою веселую и шумную беседу. Громкий говор, восклицания, звон и стук посуды не прекращались ни на минуту, и сбившаяся с ног прислуга едва успевала исполнять требования посетителей. У одного из окон, несколько в стороне от всех, сидел человек лет тридцати, с умным, открытым лицом и курчавыми белокурыми волосами. По временами на его губах появлялась насмешливая улыбка, и все лицо как-то сразу меняло свое обычное серьезное выражение. Отхлебывая маленькими глотками кофе из стоявшего перед ним стакана, он с любопытством посматривал на окружавшее его многочисленное общество, прислушиваясь в то же время к шумному разговору. Наконец, он подозвал к себе мальчика и спросил, кто все эти люди, как казалось, так хорошо между собою знакомые.
— Актеры и актрисы драматической труппы Мольера, — ответил мимоходом мальчик, спеша на другой конец комнаты.
Но эти, так просто сказанные слова, по-видимому, имели особое значение для незнакомца, потому что он поспешно вскочил с своего места и, догнав мальчика, спросил:
— A где же сам директор?
— А вот он, стоит в дверях! — указал мальчик рукою на высокую, стройную фигуру мужчины, только что появившуюся в дверях.
Смуглое, энергичное лицо этого человека имело сосредоточенное, серьезное выражение. Его нельзя было назвать красивым, благодаря неправильному носу, большому рту и слишком густым бровям, но это было одно из тех умных, навсегда врезывающихся в память лиц, мимо которых нельзя пройти, не заметив их.
Едва незнакомец увидел пришедшего, как бросился к нему на шею с радостными криком:
— Жан-Баптист!.. Старый товарищ! Наконец-то я тебя вижу!..
— Шапель, неужели это ты?! — воскликнул тот с радостным изумлением.
И друзья детства крепко обнялись, засыпая друг друга расспросами, как это всегда бывает при первой встрече после долгой разлуки. Они заняли отдельный столик, подальше от других, чтобы вдоволь наговориться друг с другом.
— A ведь мы с тобой не видались целых тринадцать лет! — сказал Шапель. — Ты так неожиданно покинул Париж, что я даже не успел расспросить тебя, куда ты уезжаешь!.. Как часто вспоминал я о днях, проведенных с тобою в школе иезуитов! Молодец, брат!.. Первым учеником кончил!.. Право, как все это странно вышло!.. Мы все думали, что со временем ты сделаешься знаменитым адвокатом, и вдруг ты бросаешь все, сходишься с актерами и уезжаешь из Парижа. С тех пор я ничего о тебе не слышал!.. Расскажи же мне, как ты провел все это время, как опять попал в Париж, да не один, а во главе целой труппы?
— Да, брат, много пережил я с тех пор! — задумчиво произнес Жан-Баптист. — Много тяжелого, но и много отрадного!.. И, поверь, за все это время я ни разу не раскаялся, что сделался актером. Наша жизнь полна таких горестей, таких разочарований, о которых вы, публика, не можете иметь и понятия! Но за то иногда на нашу долю выпадают минуты такого торжества, такого полного, захватывающего счастья, которых вам никогда не удастся испытать!.. Отец хотел сделать из меня драпировщика, тогда как я родился, чтобы быть актером. Ты знаешь, каких трудов мне стоило уломать отца отдать меня в школу, позволить мне учиться! Если бы не дедушка Крессэ, который один пожалел меня, — еще Бог знает, что из меня бы вышло!..
При воспоминании о дедушке голос Жана-Баптиста дрогнул, и на глазах навернулись слезы. Он быстро отер их, и Шапель молча, с участием, пожал руку старому товарищу.
— Наша школа была для меня только подготовкой… — продолжал Жан Баптист свой рассказ. — Она не удовлетворила меня. Вскоре по окончании курса, умер мой отец и некоторое время мне пришлось заниматься его делом. Но с самого раннего детства у меня было какое-то отвращение к ремеслу драпировщика… Еще более возненавидел я его потом! Одна мысль преследовала меня везде, всюду, неотступно, не давала мне ни минуты покоя. Дни и ночи я только и думал о театре!.. Наконец, я решился испытать свои силы на сцене 3 Перейти к сноске. Я оставил Париж, переменил даже свое имя, так как мои родные считали ремесло актера позорным и не хотели видеть на сцене своего родственника; порвал все связи с прошлым и поступил в странствующую труппу Магдалины Бежар. С тех пор, старый друг, Жан-Баптист Покелэн умер!.. Его заменил Жан-Баптист Мольер, совсем другой, новый человек!.. И вот началась для меня, полная приключений, невзгод и лишений, жизнь бродячего актера… Труппа наша была довольно многочисленная, и мы целым обозом переезжали с места на место, переходя из города в городи. Утром мы не знали, где будем вечером!.. В одном месте нас встречали радушно, а из другого почти выгоняли с бранью и насмешками. Иногда у нас бывало много денег, но чаще всего мы ложились спать голодные, где-нибудь под крышей старого, полуразвалившегося сарая… Вот жизнь странствующего актера!.. И все же я не променяю ее ни на какую другую, все же я никогда не расстанусь с ее тревогами, восторгами и горестями!.. Когда мне становилось уж очень тяжело, меня утешала маленькая дочь Магдалины Бежар — моя любимая Арманда! Глядя на этого прелестного, живого ребенка, я забывал все свои горести. Как умела эта милая, кроткая девочка приголубить, успокоить меня… Теперь она уже взрослая девушка и скоро будет моей женой.
— Ты, конечно, познакомишь меня с ней? — спросил Шапель.
— Непременно!.. Но слушай дальше… Три года назад судьба случайно столкнула меня с нашим товарищем по школе, принцем Арманом Конти, бывшим в то время губернатором Лангедока. Он принял во мне большое участие и, благодаря ему, мне удалось сделаться директором труппы Бежар и попасть в Париж. Мы играем отчасти трагедии Корнеля, а иногда и мои пьесы, которые я сам пишу для нашей труппы…
— Я всегда думал, что у тебя есть талант! — воскликнул горячо Шапель. — Выпьем же за второго Корнеля!..
И он наполнил стаканы.
— Нет, — серьезно сказал Мольер, — я никогда не буду Корнелем!.. Я избрал себе иной путь!.. Ты заметил, что в жизни идут рядом и радость, и горе, и смех, и слезы… Автор «Сида» 4 Перейти к сноске обходит все смешное, и рисует только одни великие страсти, одни только благородные поступки. Он как бы хочет научить нас возвышенно чувствовать и мыслить!.. Он изображает все то прекрасное, что заложено в людях самим Господом, к чему все мы должны стремиться и достигать по мере сил! Он рисует людей такими, какими они должны были бы быть, а не такими, каковы они на самом деле. Короче говоря, он писатель трагический. Я же глубоко сознаю ничтожество человека, и моя задача состоит в том, чтобы показать его таким, какой он есть в действительности, со всеми его недостатками и слабостями. В своих пьесах я показываю, как мал, как жалок человек, и как часто он бывает рабом своих собственных страстей и ошибок. Не правда ли, как часто вся жизнь человека проходить в сожалениях об ошибках, уже сделанных, и делании новых. Как часто мы осмеиваем других, тогда как сами нисколько не лучше их!.. До сих пор на прежней сцене появлялись только или великие люди, герои или шуты. Но редко видела публика настоящих, живых, чувствующих людей!.. Вот я и задался целью выставить их. В этом, как мне кажется, и состоит задача комического писателя. И трагедия, и комедия необходимы обе!.. И те, и другие ведут человека к совершенству. Одни указывают ему то, к чему он должен стремиться, — т.-е. идеалы; другие, наоборот, выставляют недостатки и пороки людей!..
Полный удивления и восторга, слушал Шапель своего друга и, когда он кончил свой рассказ, сказал:
— Ты задался серьезной задачей, и если ее выполнишь, то сделаешь свое имя бессмертным!..
— Да, я знаю, — проговорил Мольер с горькой улыбкой, — что мысль моя верная, и не умрет никогда!.. Но ты знаешь, как смотрят у нас на актера. По мнению публики, это паяц, жалкий фигляр, обязанный только забавлять ее!.. Когда я умру, меня забудут через год, а то и раньше, и та же публика, которая рукоплескала мне, будет опять смеяться над какими-нибудь другим паяцем, и так же аплодировать ему. Актер умирает вместе с поколением, с которым жил, и не оставляет по себе никакой памяти.
— Но после тебя останутся твои произведения! — воскликнул Шапель. — Поверь, что пройдет еще несколько лет, и ты будешь любимцем парижан!..
Долго еще разговаривали друзья детства, и только поздний час напомнил Шапелю, что время уходить домой.
IV.
На другой день, в двенадцать часов, у подъезда гостиницы остановились экипажи принца Конти, чтобы отвезти Мольера и лучших актеров его труппы в Тюльери, где в это время находился весь двор. Там труппа должна была представиться королю Франции и получить от него разрешение играть в Париже. Проезжая вновь по улицами Парижа, после столь долгого отсутствия, Мольер находил в нем много перемен. Правда, это был все тот же старый, так хорошо знакомый ему Париж, со своими церквами, башнями и дворцами, но новое поколение людей жило в нем, в другой одежде и с другими нравами. Париж, оставленный им в тысяча шестьсот сорок пятом году, действительно, многое пережил со смертью Ришелье.
Особенно тяжелой оказалась для Франции внутренняя междоусобная война, известная в истории под именем Фронды. Но посреди этой войны вырастал человек, который должен был дать Франции то, к чему всеми силами стремился Ришелье, — самодержавие. Этот человек был Людовик XIV. В первый раз он заявил свою власть еще девятнадцатилетним юношей, когда, для прекращения беспорядков Фронды, вошел в парламент в охотничьих сапогах и с хлыстом в руке и сказал: «Государство — это я». Человек, сказавший эти слова, мог прибавить, что и литература, и искусство, — это также — я, потому что при нем умственное развитие во Франции шло от королевского трона и уже отсюда распространялось по всей стране.
Умный, деятельный, энергичный, он умел угадывать людей и соединил вокруг себя все, что хоть сколько-нибудь выдавалось своим умом, ученостью, талантом, не обращая внимания на происхождение человека.
Много перемен произошло и во внешней стороне Парижской жизни. Прежняя простота костюма сменилась пестротой и роскошью в одежде, — Франция словно спешила отдохнуть после треволнений междоусобной войны.
Мольер рассеянно смотрел на быстро проносившиеся нарядные кареты, на сновавших пешеходов, на солдат в блестящих киверах, на все причуды новых людей. По мере приближения к Тюльери и Лувру, его сердце билось все сильнее и сильнее. Здесь, во дворце, должна была решиться его судьба. В сильном волнении вышел он из кареты и, вместе с товарищами, стал подниматься по парадной лестнице великолепного дворца. Принц Арманд де-Конти встретил его наверху и с ласковой, дружеской улыбкой повел за собой. Симпатичная наружность принца, которому в это время шел сороковой год, сразу располагала к себе всякого. Вьющиеся каштановые волосы и бледное, несколько усталое лицо были очень красивы. Он провел своего спутника сначала в павильон Флоры 5 Перейти к сноске, а лотом в Луврскую галерею, наполненную пестрыми группами разодетых придворных кавалеров и дам и блестящей стражей.
Конти кинул быстрый взгляд на следовавших за ним актеров и, видимо, остался доволен их внешним видом.
— Не бойтесь, мой друг, — сказал он, обращаясь к Мольеру, — я уверен, что все кончится благополучно и ваше желание исполнится. Вашей труппе будет позволено играть в Париже под именем драматической труппы принца Анжу 6 Перейти к сноске.
Едва Мольер и его товарищи успели занять отведенные им места, как большая дверь распахнулась и на другом конце галереи показался сам король, в сопровождена принца Анжу и блестящей свиты. Все в нем, — рост, осанка, манеры, замечательная красота лица, — было полно величия. Он шел, оживленно разговаривая с министром финансов Кольбером, который начал свою карьеру простым приказчиком и затем, благодаря своему уму, способностям и честности, сумел сделаться одним из самых великих людей в государстве.
Конти приблизился к королю и сказал ему несколько слов.
— Где же он? — живо спросил Людовик ХИУ, и быстро направился к Мольеру и его товарищами.
— Вы директор этой труппы? — обратился он к Мольеру.
— Да, ваше величество, — ответил Мольер с глубоким поклоном.
— Я много слышали о вас… Вы не только актер, но и писатель… И, вероятно, написали что-нибудь новое для вашего первого дебюта при дворе… Не забывайте, что вам придется соперничать с очень хорошими труппами.
— Нет, ваше величество, я не написали ничего нового, — просто ответил Мольер.
На лице короля выразилось удивление.
— Ваше величество, не знаете, — продолжали Мольер, — каково вести ту бродячую, цыганскую жизнь, которую я вел до сих пор. Для того же, чтобы писать, требуется время и некоторые удобства.
Этот простой, откровенный ответ Мольера привели в ужас придворных. Взоры всех обратились на короля. Но Людовик XIV с спокойной улыбкой посмотрел на Мольера и сказал, обращаясь к Кольберу:
— Возьмите этих людей на свое попечение, — дайте им один из моих павильонов, и пусть они дадут пробное представление при дворе.
И, обращаясь к Мольеру, он прибавил:
— Мы надеемся, что вы покажете нам свой талант в какой-нибудь новой пьесе и оправдаете похвалы Конти.
И, к великому изумленно всей свиты, Людовик XIV, этот могущественнейший и величайший монарх своего времени, протянул руку Мольеру, странствующему актеру и начинающему, неизвестному писателю. Полный благодарности и надежды, Мольер упал на колени и, со слезами на глазах, прижал к губам руку молодого короля.
V.
Двадцать четвертого октября, в четыре часа пополудни, — обыкновенное время тогдашних представлений, — труппа Мольера дала первое свое представление, в присутствии короля, принца Филиппа Анжу и всего двора. Сначала шла трагедия Корнеля «Никомед», а потом небольшой фарс Мольера «Влюбленный доктор». Труппа имела шумный успех, и ей разрешено было играть публично в Париже, под именем драматической труппы герцога Анжу. Несколько новых поставленных пьес прошли с еще большим успехом. Каждый спектакль привлекал в театр многочисленную публику. С Мольером появилось то, чего еще в Париже не видали, — национальная комедия. До сих пор на парижских сценах шли или трагедии, или старые переделки грубых итальянских фарсов, в которых главную роль играли Арлекин и Коломбина. Содержание этих фарсов, обыкновенно, составляли необычайные приключения, оканчивавшиеся полным торжеством героя. Все это пересыпалось разными шутовскими выходками, остротами и шутками. Мольер первый вывел на сцену настоящих живых людей, показал обыденную жизнь в ее ежедневной обстановке. В своих скитаниях по белу свету ему приходилось сталкиваться с разного рода людьми, близко сходиться с ними, видеть их нараспашку, узнавать некоторые мелочи их домашней жизни; благодаря этому, он мог хорошо изучить всякие человеческие характеры. В первых его комедиях еще заметно невольное подражание итальянцам, но вскоре он задается мыслью изобразить какой-нибудь известный общественный порок, и в дальнейших пьесах является уже вполне оригинальным и самобытным писателем.
В то время центром литературного и научного движения в Париже был, так называемый, отель Рамбулье 7 Перейти к сноске, имевший решительное влияние на нравы, вкусы и язык нации. Хозяин этого отеля, маркиз де-Рамбулье, вместе с своей супругой, сумел собрать в своей гостиной разных представителей литературы, науки и искусства. Такой литературный кружок сам по себе был бы хорош, но мало-помалу его члены вдались в высокопарный, напыщенный тон, стали выражаться слишком искусственной речью и, наконец, утратили всякую естественность, так что наиболее выдающихся из женщин, бывавших в этом доме, стали называть «жеманницами».
Однажды на всех углах Парижа появились афиши, возвещавшие, что на сцене королевского театра пойдет одноактная комедия Мольера: «Les précieuses ridicules» 8 Перейти к сноске. Еще задолго до начала спектакля огромная толпа народа осадила театр, и многим не пришлось получить билета. Пьеса оказалась удачной и очень понравилась. Мольер чрезвычайно остроумно осмеял в ней манерность и чопорность «жеманниц». Представление несколько раз прерывалось громкими аплодисментами, совершенно заглушавшими крики протеста некоторой части публики, преимущественно, приверженцев других театров и отеля Рамбулье. В конце действия один голос громко крикнул из партера: « Смелее, Мольер, — вот настоящая комедия!..» — и занавес упал среди бурного взрыва восторгов. Вызовам автора, казалось, не будет конца…
Пробираясь к выходу, через толпу медленно проходили двое из обычных посетителей отеля Рамбулье. Это были Менаж и доктор Шапелен. Они вышли вместе и молча дошли до одной пустынной улицы, когда Менаж вдруг остановился и, положив руку на плечо друга, сказал:
— Мольер победил нас сегодня, и нам это по делам. Мы находили удовольствие во всех глупостях, которые сегодня он так остроумно осмеял в своих «Жеманницах». Поверьте мне, — нам следует сжечь то, чему мы поклонялись прежде, и начать поклоняться тому, что мы прежде жгли.
Этот вечер имел решительное значение для всей дальнейшей судьбы Мольера и его труппы. После представления «Жеманниц» комедия получила в глазах публики такое же важное значение, как и трагедия.
VI.
В Париже, в улице Ришелье, Мольер и его труппа занимали небольшой двухэтажный дом. Цыганская бродячая жизнь кончилась, и труппа приобрела, наконец, покой и оседлость. Актеры жили все вместе, каждый своей семьей, но всех соединял один интерес общего груда. Правда, эта совместная жизнь и беспрестанные встречи друг с другом часто вызывали столкновения, взаимное неудовольствие, интриги, сплетни и зависть, но до серьезной вражды дело не доходило никогда. Актеры уже давно знали друг друга, привыкли быть вместе, объехав почти всю Францию, делить между собой радости и горе и, твердо веря в своего главу, старались все более совершенствоваться в своем искусстве, чтобы удержать за собою любовь парижской публики.
Известность Мольера росла с каждым днем. Он пользовался дружбой короля, в душе которого сумел затронуть лучшие чувства. Людовик XIV часто удостаивал его милостивыми разговорами, и ни один праздник при дворе не обходился без какой-нибудь новой пьесы Мольера.
Между тем, вместе с успехом росло и число недоброжелателей, которые завидовали Мольеру и ненавидели его. Но любовь парижской публики и дружба и уважение таких людей, как Конти, Кольбер и Шапель, давали ему силу бодро переносить их нападения. Любовь к Арманде Бежар, ставшей его женой, и надежды на будущие успехи и семейное счастье так же поддерживали и утешали его. У Мольера была нежная, отзывчивая душа, так нуждавшаяся в любви и ласке. Для своей молодой подруги он написал одно из своих лучших произведений — «Школа жен». Пьеса эта имела огромный успех и выдержала пятьдесят представлений.
За этой пьесой последовал целый ряд бессмертных произведений, в которых писатель сумел выразить общие человеческие страсти в отдельных характерах. Его действующие лица имеют свою совершенно особую физиономию, их можно узнать среди тысячи людей, а. между тем каждый век находит в них свои пороки и недостатки. Пьесы эти пленяют нас до сих пор, хотя творец их уже более двухсот лет лежит в могиле. Одно из лучших созданий его гения, — комедия «Тартюф», в которой он осмеивает лицемерие и ханжество, — было запрещено после первого же представления. Против автора вооружилось все духовенство, думавшее, что пьеса эта написана для их осмеяния. Только впоследствии, благодаря покровительству Людовика XIV, ему удалось поставить «Тартюфа» на сцену. Но, твердый сознанием своего гения, он бодро шел к своей цели.
Труппа Мольера давно уже покинула маленький театр в королевском павильоне и играла теперь в большой зале Пале-Рояля, на углу улицы Ришелье, где в настоящее время находится знаменитый театр «Французской комедии», более известный под именем «Дома Мольера».
«Рождение дочери, наполнившее сердце писателя и актера глубокой радостью, дало Мольеру возможность лишний раз убедиться в любви и милостивом расположении к нему короля. Сам Людовик XIV пожелал крестить ее в Лувре. Это был вызов, брошенный королем духовенству, не хотевшему крестить дочь Мольера, потому что он актер и автор «Тартюфа».
— Пусть знают все, что мы, король Франции, крестим дочь нашего писателя! — гордо кинул Людовик XIV, проходя, с своей нежной ношей, к купели, между блестящими рядами придворных.
Так отдавал король честь гению, вышедшему из народа и сумевшему тронуть его сердце.
VII.
Беспокойная, скитальческая жизнь, которую Мольер вел раньше, и неприятности, связанные с ведением дела в Париже, заметно повлияли на здоровье писателя. Он начал кашлять, и скоро стало мучить его такое удушье, что по временам он не мог даже говорить.
Так было и в радостный для него день крестин дочери. Дома ему вдруг стало до того нехорошо, что он в изнеможении опустился в кресло. А вечером в этот день, — 17 февраля 1673 года, должна была в четвертый раз идти его новая комедия «Мнимый больной».
Во время припадка в комнату вошел Мишель Барон, один из лучших актеров его труппы.
— У тебя сегодня очень усталый и нездоровый вид, — сказал он, подходя к Мольеру и беря его за руку.
— Да, мне нехорошо все эти дни, — проговорил Мольер. — Я с трудом играл третьего дня.
— Ты так нездоров, что тебе невозможно играть сегодня, — умоляю тебя, отложи сегодняшнее представление!..
Мольер отрицательно покачал головой.
— Отложить представление! — вскричал он. — Но что будет делать моя бедная труппа, которая этим зарабатываем свой хлеб? Оставь меня!.. Я стал бы упрекать себя всю свою жизнь, если бы она хоть один день осталась без заработка по моей вине. А публика? Ты, вероятно, забыл про нее? Тысячи парижан ожидают сегодня наслаждения. И они будут лишены его, если я откажусь играть.
Бесконечно добрая, великодушная душа Мольера вся выразилась в этих словах…
— Но, ведь, таким образом ты уморишь себя, — заметил его друг.
— Рано или поздно, мне, во всяком случае, придется умереть, — сказал Мольер, горько улыбаясь. — Оставь же меня умереть, как я жил, — актером, среди криков, среди свиста и аплодисментов толпы, наполняющей театр!.. Я могу сказать, по крайней мере, что я разыгрывал на сцене настоящую жизнь, человеческую жизнь, полную ошибок, и все же такую привлекательную!.. Я буду играть сегодня!..
И, несмотря на болезнь, он вечером поехал в театр, чтобы еще раз дать посмеяться своему дорогому Парижу. Казалось, к нему даже вернулись былые силы, когда, надев свой театральный костюм, он вошел на сцену и через отверстие в занавесе увидел ярко освещенный зал, переполненный массой публики. Его живой нрав проснулся в нем снова, а неподражаемая, достигшая необычайной высоты, игра покорила весь театр. Рукоплескания, смех и крики публики заставляли дрожать здание театра. Мольер не верил в медицину, и в этот вечер, по странной иронии судьбы, играл роль человека, воображающего себя постоянно больным, который вечно лечится, с опасностью умереть от слишком большого количества принятых лекарств. Мольер чувствовал какое-то особенное лихорадочное вдохновение и своей игрой, полной огня и блеска, увлекал всех слушателей. Глаза его блестели, голос звучал громко, свободно лились слова. Но вдруг, к концу комедии, голос его стал заметно слабеть, слова уже с трудом выходили из его груди. Словно туманной дымкой подернулся ярко освещенный зал, и все запрыгало и закружилось перед его глазами. Товарищам, игравшим с ним, сделалось страшно, и они стали торопиться окончить пьесу.
Но ужас охватил всех присутствующих когда Мольер вдруг зашатался, окинул зал угасающим, бессмысленным взором, протянул руки и упал. Занавес опустился, и не одно сердце дрогнуло при мысли, что за ними навсегда скрылся великий артист.
Мольера перенесли в дом, который уже был окружен бесчисленной толпой народа.
Любимец парижской публики, покровитель молодых талантов, несравненный актер и великий писатель умирал…
— О, Боже! — говорил он. — Что должен вынести человек, прежде чем умереть! Чувствую, что пришел мой конец!..
И он взял за руку плачущую жену.
— О, как бы я желал побывать еще раз на юге, где протекла моя молодость! — прошептал он.
Слабый вздох вылетел из его груди, голова бессильно скатилась с подушки и Мольера не стало. Осталась только память великого человека, каким он был.
В Париже, на кладбище Pere Lachaise 9 Перейти к сноске, покоится тело Мольера, и над могилой его возвышается бюст с простой надписью — «Мольер». Надпись эта не требует никаких пояснений,
и всякий прохожий с благодарностью поклонится праху великого человека.
Французская Академия, отказывавшаяся при жизни принять его в число своих членов, только потому, что он был актером, наконец, пожелала исправить свою ошибку и поставила в зале своих собраний его бюст с надписью:
«Rien ne mangue à sa gloire, il manguait à la notre». 10 Перейти к сноске
Известный французский писатель Буало на вопрос Людовика XIV, — кто самый великий поэт его века, — не колеблясь, ответил:
— Самый великий поэт вашего века — Мольер.
Л. Черский.
В тексте 1 Беседка обезьян.
В тексте 2 Название «школы иезуитов».
В тексте 3 Мольер в первый раз дебютировал на сцене небольшого театра, устроенного в Париже обществом молодежи, желавшей испытать свои силы в сценическом искусстве. Этот театр носил название — «знаменитый» (Theatre illustre).
В тексте 4 Одна из трагедий Корнеля.
В тексте 5 Павильон Флоры, занимавший южную часть дворца Тюльери, соединялся с Лувром посредством Луврской галереи.
В тексте 6 Принц Анжу — впоследствии герцог Филипп Орлеанский, — младший брат Людовика XIV.
В тексте 7 Отель здесь надо понимать в смысле дом, гостиная.
В тексте 8 «Смешные жеманницы».
В тексте 9 Кладбище отца Ламеза.
В тексте 10 «Его слава полна; его недоставало для нашей».
Детские годы знаменитых людей. Томик II. Бесплатное приложение к журналу «Путеводный огонек» за 1912 год. М.: Типо-Литография «Печатник», 1912