Детство Д. В. Григоровича
I.
Положительно, это был день неудач. Начался он, как и всегда, очень рано и с ненавистного урока французского языка. Худенький, бледный мальчик, в бархатной курточке с белым отложным воротничком, был очень рассеян, часто взглядывал в окно, за которым все более разгоралось яркое весеннее утро, отвечал невпопад, и дело кончилось тем, что пожилая, строгого вида дама, в черном шелковом платье и кружевной наколке на голове, скрывавшей начинавшие седеть волосы, с шумом отодвинула от стола мягкое покойное кресло, на котором сидела, и сухо сказала по-французски:
— Это ни на что не похоже!.. Ты, слава Богу, не маленький, — тебе уже семь лет, и пора учиться, как следует!..
Мальчик поднял глаза от книги, посмотрел на даму и со слезами в голосе ответил:
— Что же мне делать, если я не могу спрягать в разбивку!..
— А если не можешь, так ступай в уголь и оставайся там до обеда. И гулять не пойдешь перед чаем!..
Мальчик хорошо знал, что просить бесполезно, и, скрепя сердце, нехотя поплелся в угол.
Бабушка вообще была женщина очень строгая и не любила баловать своего внука. Кроме того, ее очень огорчало, что ее Митя никак не может одолеть французской грамматики. И между бабушкой и внуком очень часто происходили сцены, неизменно кончавшиеся наказанием мальчика.
Но в этот злополучный день Мите решительно не везло. За обедом с ним опять приключилась история. Взяв с тарелки сырую морковь, бабушка протянула ее внуку со словами:
— Ешь… это очень полезно… Морковь очищает кровь.
— Не могу, бабушка… мне противно ее есть…
Бабушка, со слов доктора, вполне уверовавшая в целительное действие сырой моркови на кровь, сильно рассердилась на внука.
— Дети обязаны слушаться старших и во всем подчиняться им, — сказала она строгим голосом.
— Да что же мне делать, когда я не могу ее есть! — воскликнул Митя, и лицо его приняло плаксивое выражение. Слезы уже стояли в его глазах.
Бабушка грозно посмотрела на внука. Было очевидно, что надвигается маленькая семейная гроза. Бабушка встала, подошла к буфетному шкапу, отодвинула один из боковых ящиков и, недолго порывшись в нем, вытащила большущий дурацкий колпак с огромными ушами. Она надела его на голову внука и сама поставила мальчика в угол.
— Нечего сказать, хорош! — сказала она, выходя из комнаты.
Что мог возразить на это Митя? Он поплакал немного в своем уголке, потом затих и весь вечер был букой. Больше его уже никто не трогал.
II.
В следующие дни дела для мальчика шли не лучше. Особенно сильно досаждала его таблица умножения. Целыми часами возилась с ним бабушка, но это плохо помогало, и Митя все делал ошибки. Бедная старушка совсем умаялась, бросила и внука, и таблицу, и после одного из уроков отправилась к своей родной дочери, матери Мити.
— Мой друг, — сказала она ей по-французски, — ты меня извини, пожалуйста, но я не могу скрыть от тебя, что ребенок твой совсем тупица. Я просто из сил выбилась. Право, мне кажется, что он ни на что не способен!..
Как же мог выучиться мальчик русскому языку, когда на уроках бабушки для него не было места? Он выучился ему, прислушиваясь к разговору прислуги в людской, слушая, как говорят на селе крестьяне. Но всего больше помог ему любимый слуга покойного отца Мити, добрый старик Николай. Для мальчика он был не только камердинер, а друг, товарищ и наставник, и все вместе. По целым дням нянчился он с крошкой Митей, часами не спускал его с своих рук, вместе с ним ходил по полям и рощам. И как же любил ребенок эти прогулки!.. На опушке ближнего леса старик усаживался с своим питомцем на мягкую, душистую траву и начинал ему рассказывать сказки про Ивана-Царевича, про Бову-Королевича, про бабу Ягу, костяную ногу, или же припоминал различные приключения, которые случались с ним в жизни, когда он был молод.
Эти рассказы, эта постоянная близость с стариком скрашивали всю жизнь мальчика; без доброго Николая ему очень скучно жилось быв деревне. Как часто, с тихой грустью, жаловался он своей матери, что ему скучно, что ему не с кем играть… И лучшим препровождением для него были прогулки с стариком. За азбуку его усадили, когда ему не было еще шести дет.
Однажды, после обеда, мама с таинственным видом увела его в свою комнату.
— Пойдем ко мне, Митя, — сказала она ему. — Я получила для тебя из Парижа хорошенький сюрприз. Посмотри-ка, полюбуйся!..
И она подала ему нарядную, в красивом переплете, с раскрашенными картинками, французскую книжку. Подарок очень понравился мальчику. Каждый вечер, ложась спать, он осторожно, чтобы не заметил кто-нибудь, уносил милую азбуку в свою комнату и клал ее под подушку.
Очень скоро он выучил ее наизусть и легко стал читать все, что попадалось ему на глаза.
Иначе обстояло дело на уроках чистописания.
— Господи, что это за мука, — говорил он нередко, — писать каждый день все палочки да палочки!
Были минуты, когда он начинал думать, что дальше палочек его познания в этом искусстве так и не пойдут. Наконец, приступили к кривым линиям, и Митя свободно вздохнул душой. Но и на кривых линиях держали его очень долго, и он часто горько плакал из-за них.
Но всему бывает конец… Митя научился читать и писать, и жизнь ему не казалась уже такой скучной и однообразной. Любимой его книгой скоро сделался швейцарский Робинзон. Он не расставался с ней ни на минуту. Читая ее, он восторженно вскрикивал и по вечерам рассказывал Николаю своими словами целые сцены.
III.
Восьми лет Митю повезли в Москву. Прощаясь с милым, славным Николаем, мальчик долго и горько плакал. В дороге его ждало странное приключение. Вдруг ему показалось, что тучи на небе спустились низко-низко, слились с Окой, и сам он, и его спутники, и тарантас с лошадьми — все спускается в безбрежный океан, который готов поглотить их.
— Мы погибаем! — закричал он не своим голосом. — Что нам делать? Господи, спаси!..
Мама его страшно перепугалась, посадила к себе на колени и крепко держала его, пока он бился и старался выпрыгнуть из экипажа.
С мальчиком просто случилось нервное расстройство. Он так много перечувствовал за этот день, прощаясь с домом, садом, лесом, с любимыми лошадьми и собачками, со всей дворней, с родными и знакомыми. Понятно, что ему было очень тяжело.
Бабушка с недовольным видом отвернулась от внука и все время сердито молчала.
К ночи пришлось остановиться на ночлег в деревне. Все улеглись, и скоро в избе настала тишина. Вдруг среди ночи раздался страшный крик, поднявший всех на ноги. Кричал проснувшийся Митя.
— Да он совсем у тебя сумасшедший!.. — воскликнула бабушка, обращаясь к дочери.
До рассвета Митя не мог успокоиться, и все время волновался и ворочался в постели.
В Москве мальчика поместили в семействе одного немца, принимавшего к себе на полный пансион приходящих гимназистов.
В гимназии, куда поступил Митя, новые товарищи встретили его недружелюбно. Они называли его неженкой, маменькиным сынком и часто смеялись над ним за то, что он не совсем хорошо говорил по-русски. На улице вдруг подбежит к нему какой-нибудь сорванец и крикнет над самым его ухом дикую, бессмысленную фразу:
— Коман ву франсе?
И при этом со всего размаху нахлобучит ему на глаза шапку.
Не лучше относились к нему и учителя.
— Что ты, иностранец, что ли? — замечали они ему. — Не умеешь ни читать, ни писать по-русски.
Митя все сносил молча и терпеливо. Но иногда грусть с такой силой охватывала все существо мальчика, что он принимался горько рыдать.
— Плакса! Рева! Баба! Нюня! — дразнили его в такие минуты шалуны.
В сущности, они не были злые мальчики; они просто досадовали на него, что он так распустил себя. Но они были еще так малы и не понимали страданий их нового товарища, когда, лежа в постели ночью и тихими слезами орошая подушку, он спрашивал самого себя:
— За что они меня так терзают?
И без того слабый, Митя не выдержал и чуть не заболел нервной горячкой. Вызванная телеграммой, приехала мама и взяла его скорее из гимназии.
IV.
В Москве в то время существовал модный магазин француженки Монигетти. Кроме того, она имела пансион, в который принимала воспитанников, и Митю отдали к ней.
Госпожа Монигетти была женщина очень добрая и вполне заменяла чужим детям мать. Одного только она не выносила: это — когда ей противоречили. Тогда она громко кричала, и в квартире все сразу затихало.
— В таких случаях, — оправдывалась она, — признаюсь, словно горчица подступает у меня к носу.
Но «горчица отходила от носа», и француженка опять становилась милой, приветливой и веселой.
К уходу за детьми была приставлена женщина Катерина, отдававшая им всю нежность своего любвеобильного сердца. Хорошо жилось здесь Мите, и он учился, и играл с одинаковой охотой. Все мальчики жили одной общей, дружной семьей. Была у Мити одна страсть, которой он отдавался с увлечением. В свободное время он любил строить крошечный театрик, рисовать для него декорации, ставить кулисы. Делал он это очень просто: брал пустую коробку, ломал один бок, в двух других прорезал длинные полоски для вставки кулис и принимался за декорации. Содержание исполняемой пьесы всегда было одно и то же: пожар в деревне. Спектакль продолжался всего три, много пять минут и кончался тем, что кулисы, декорации и самое здание предавалось пламени. Правда, иногда за этот пожар доставалось от г. де-Метраля, главного воспитателя детей. Когда он, бывало, входил в классную комнату, служившую детям и спальной, и чувствовал, что пахнет горелым, то принимался распекать главного виновника, он же и автор пьесы: «Пожар в деревне». Но г. де-Метраль был веселый господин, и выговор его Митя выслушивал даже с удовольствием, а на другой день с легким сердцем опять принимался воздвигать новый театр, не боясь новой нахлобучки.
Г. де-Метраль был очень любим своими воспитанниками, хотя линейка его не раз прогуливалась по плечам детей. Почти все предметы он преподавал на французском языке; русский учитель являлся только раз в неделю для диктовки. Два раза в неделю водили всех гурьбою в Строгановское училище рисования. Митя очень любил возиться с карандашами и красками. Успехи его скоро обратили на себя внимание директора школы, который стал возлагать на мальчика большие надежды, вполне уверенный, что со временем из него выйдет талантливый художник.
Был еще в пансионе Монигетти учитель танцев и хороших манер, г. Бодри, являвшийся на свой урок всегда во фраке, с вывороченными, как у гуся, ногами. Обыкновенно его уроки шли под непрерывный смех детей, хотя мучил он их изрядно, показывая, как они должны входить в комнату, как держать себя в разговоре со старшими, как подходить к дамской ручке. Это оказывалось очень сложной, хотя и веселой наукой, и воспитанники очень любили изящного француза.
Но все это очень скоро забывалось, с переездом на дачу в Петровский парк. Здесь дети пользовались полной свободой. Г. де-Метраль очень редко навещал своих питомцев, чтобы сажать их за диктовку, и за ними смотрел один дядька. И, предоставляемые самим себе, мальчики целый день били баклуши, ходили в Петровско-Разумовское, купались во Всехсвятском пруду, наполненном наполовину водой, наполовину же разными водорослями, лягушками и пиявками.
Митя пробыл у госпожи Монигетти три года, но ничему там не научился. Но что было хуже всего, он совсем отстал от русского языка, и не мог написать по-русски самое простое детское письмо. Только по-французски он читал и говорил, как природный француз.
V.
После пансиона Монигетти Митю решили отдать в инженерное училище, которое считалось первым военно-учебным заведением в России. Из Москвы он приехал в Петербург и поместился у капитана Костомарова, который должен был подготовить его к экзаменам.
Здесь мальчика сразу усадили за серьезное учение. Все предметы проходились на русском языке, и Мите впервые дни было очень трудно. Особенно не давалась ему математика. Чтобы как-нибудь подогнать его, Костомаров занимался с ним даже отдельно, по ничего не помогало.
«Ну, этот молодчик провалится, да и меня подведет», — думал капитан про себя.
Однако, на экзамене все обошлось благополучно. Мальчика выручили французский язык и рисование.
— Как он прекрасно говорить по-французски! — восхищался начальник училища. — Настоящий француз!
Но еще более он изумил всех на экзамене из рисования. Увидев начатый мальчиком рисунок, капитан почти вырвал его из рук и принялся показывать остальным экзаменаторам, восторженно повторяя:
— Посмотрите, господа, как он рисует?! Молодец, видно, что хорошо учился!..
Митя поступил в училище.
В тот же день всех новичков повели в лазарет для осмотра, где раздели донага, после чего одели в казенную форму: куртку с погонами и тугим воротником.
Начался учебный год. В первое время всем новичкам жилось тяжело. Начальство было очень строгое; маршировка и ружейные приемы совсем замучили воспитанников, и учение шло с трудом. Но все это было ничто в сравнении с грубым обращением старших товарищей. Новичков они называли «рябцами», и часто, ни с того, ни с сего, принимались кричать на них. Заметив, что какой-нибудь новичок стоит в углу, не смея шевельнуться, старший подходил к нему, принимал важный вид и спрашивал:
— Вы, рябец, такой-сякой, начинаете, кажется, курить?
— Помилуйте… я ничего!.. — испуганно отвечал мальчик.
— То-то ничего!.. Смотрите вы у меня!
Затем следовали щелчок в нос и бранное слово.
Иногда просто повертывали их головами и, ни за что, ни про что, угощали пинками.
Новичками помыкали, держали их на посылках, требовали всевозможных услуг.
— Эй вы, рябец, как вас?! Ступайте в третью камеру, найдите подле моей койки книгу и несите сюда, да смотрите, живо, не то расправа!..
Вечером, перед сном, обливали водой постель новичка, вливали ему за воротник ковш холодной воды; в классе наливали на бумагу чернил и заставляли несчастного языком слизывать чернила с бумаги. Стоило дежурному офицеру уйти из класса, как поперек входной двери ставился стул, и новички должны были ползти под ним на четвереньках, после чего их встречали кручеными жгутами, которые очень больно били.
Но были среди старших и очень добрые юноши, которые заступались за «рябцов» и брали их под свое покровительство. Однажды первый силач училища, совершенно неожиданно для всех, обратился к товарищам с таким заявлением:
— С сегодняшнего дня я никому не позволю тронуть новичка! Подло и низко нападать на беззащитного только потому, что он маленький и у него нет сил защищаться!
Силача все боялись, так как он умел справляться с несколькими бойцами зараз. Впоследствии этот человек сделался знаменитым человеком. Это был храбрый горой Шипки, — Федор Федорович Радецкий.
Скоро у новичков оказался и другой защитник, в лице вновь назначенного в училище ротного командира, барона Розена. Храбрый боевой офицер, имевший Георгия в петлице, полученного им на Кавказе, он в короткое время заслужил любовь и уважение всех. Этого он достиг своим благородным, открытым и простым отношением ко всем. Он любил часто повторять:
— Господа, мы служим вместе, должны отвечать друг за дружку. Будьте исправны, будьте молодцы: вы меня не выдавайте, — я вас не выдам!..
В одном только был строг новый командир: в маршировке. Это было очень скучное занятие. Военная выправка трудно доставалась ученикам.
Как-то раз в воскресенье, пользуясь отпуском, Митя, теперь уже не худенький, бледный мальчик, а высокий, стройный юноша, отправился навестить своего бывшего наставника Костомарова. Он нарочно пришел в такое время, когда все воспитанники были свободны. Они встретили его громкими криками и, усадив, закидали вопросами о житье-бытье в училище.
В числе этих молодых людей был скромный, застенчивый юноша, Федор Михайлович Достоевский, будущий знаменитый русский писатель. С тех пор Григорович близко сошелся с ним. Очень развитой, умный и начитанный, юный Достоевский сообщил Григоровичу много интересного и любопытного о тогдашней литературе, о писателях, о новых журналах и книгах.
Вскоре и Достоевский поступил в инженерное училище, где стал во главе литературного кружка. Одним из участников его был и Григорович. Под влиянием рассказов своего нового товарища, Григорович так пристрастился к книгам, что на время забыл даже свою любовь к рисованию.
Как часто бывает, увлечение чужим произведением побудило его приняться за сочинительство. Григорович задумал пьесу и с жаром принялся писать ее. Однако, этот первый блин вышел комом. Юный автор был еще очень несведущ в русском языке и плохо владел им.
VI.
Григорович вышел из инженерного училища, не кончив курса. У него были некоторые неприятности, и он упросил свою матушку подать прошение об его увольнении. Та с болью в сердце согласилась на его просьбу и, накупив ему белья и платья, поместила его в Академию Художеств, у одного из дядек при учениках. После этого она опять уехала в деревню.
В ранней молодости Григорович увлекался то одним предметом, то другим; к счастью для него, увлечения эти были поверхностные и очень скоро проходили.
Наконец, он поступил на службу в канцелярию директора Императорских театров Гедеонова, служба в которой принесла ему большую пользу. Он познакомился с актерами и писателями и принялся за переводы французских пьес. Французское воспитание долго вредило его успехам: правильный русский язык давался ему с большим трудом. Но он так неутомимо, с такой энергией работал над собой, что, в конце концов, достиг крупных успехов. Около этого времени он познакомился с нашим поэтом Некрасовым. Из бесед с ним он узнал, что поэт много трудился, очень сильно нуждался, страдал и чуть не умер с голода. Его пример внушил Григоровичу мысль, что писатель, если он желает иметь успех, должен много и долго работать.
Однажды, предпринимая издание литературного сборника, Некрасов обратился к Григоровичу:
— Я хочу издать сборник, в котором бы описывалась петербургская жизнь. Не напишете ли чего-нибудь и вы?
Григорович согласился; но когда принялся за свою первую статью, долго не мог решить, о чем написать. К счастью, ему помог случай. В один из осенних дней шел он по Обуховскому проспекту. Дождь лил, как из ведра, холодный ветер пронизывал его до костей. Неожиданно внимание его привлек старый шарманщик, еле передвигавший ноги под тяжестью своего инструмента, который он нес на спине. Долго смотрел он на медленно удаляющуюся фигуру шарманщика, и жалко до слез стало ему старика. Эти несчастные люди, по преимуществу итальянцы, с трудом добывали себе в столице кусок хлеба. Городские дети, с таким любопытством всегда собиравшаяся вокруг этих уличных музыкантов, чтобы посмотреть и послушать веселую комедию, которую проделывают куклы, быть может, не догадывались, что их увеселитель оставил дома бедных нищих детей, голодных и холодных, с нетерпением ожидающих отца, который должен принести домой несколько копеек.
«Господи, — подумал Григорович, — сколько лишений, сколько горя и нужды должны были перенести эти бедные люди, покидая свою прекрасную родину и отправляясь в Россию. Интересно было бы поближе ознакомиться с их бытом, узнать, как они устроились, где и как живут. Может быть, каждый из них со слезами и грустью вспоминает о покинутой им Италии?»
Придя домой, он решил описать быт шарманщиков. Но прежде, чем сесть за стол, он подумал:
«Писать наобум, что попало из собственной головы, сказать себе — «и так сойдет», — это было бы бесчестно».
И он вдруг вспомнил, как Гоголь описывал жизнь в своей знаменитой «Шинели». Григорович был в восторге от этой повести и знал ее чуть не наизусть. Начинающий писатель забыл своих знакомых, на время отказался от всяких развлечений и со всем увлечением юности отдался делу. Целые дни, с утра до вечера, бродил он по тем улицами, где жили шарманщики, разговаривал с ними, посещал самые нищенские трущобы и, возвращаясь домой, записывал до мелочей все, что видел и слышал.
Наконец, очерк из быта шарманщиков был написан, и Григорович понес его к Некрасову. Тому он очень понравился.
Однако, этот первый успех не вселил в душу молодого писателя ни малейших признаков гордости. Он умел без зависти радоваться чужим успехам.
В это время он жил на одной квартире с Достоевским, и все свободное время они проводили вместе. Раз утром Федор Михайлович пригласил товарища в свою комнату и, указывая ему на толстую, мелко исписанную тетрадь, лежавшую на столе, сказал:
— Садись-ка, Григорович! Вчера только что переписал и хочу прочесть тебе. Садись, и не перебивай!..
И он в один присест прочел ему всю повесть, которая впоследствии имела такой шумный успех, восторженно принятая всей образованной Россией.
Это были «Бедные люди».
Слушая чтение, Дмитрий Васильевич еле удерживался, чтобы не броситься на шею и не расцеловать великого начинающего автора. Каждую минуту он прерывал чтение восторженными криками.
Почти силой выхватил он рукопись у своего друга и побежал с ней к Некрасову. Он усадил его за стол и залпом прочел ему всю повесть, но дойдя до конца, не выдержал и начал плакать. У Некрасова тоже все лицо было в слезах.
— Хорошего дела никогда не надо откладывать, — вне себя от восторга говорил Григорович Некрасову. — Нужды нет, что теперь поздно, около четырех часов утра: мы должны пойти сообщить ему сейчас же об его успехе и тут же условиться с ним насчет печатания его романа.
Достоевский в это время спал глубоким сном. Вдруг он слышит громкий стук в дверь, с испугом вскакивает с постели, встречает своего товарища и незнакомого посетителя и, весь бледный, долго не может прийти в себя. В порыве увлечения, поздние гости бросились к нему на шею, и чуть не задушили его в своих объятиях.
Так близко принимал к сердцу Григорович чужой успех.
VII.
Литература все более увлекала молодого автора. Он решил на время бросить Петербург и уехать в деревню, чтобы там работать без помехи.
Какая чистая, глубокая радость охватила его при виде родного гнезда! С каким нетерпением желал он поскорее обнять мать, так снисходительно всегда относившуюся к его ошибкам, старого Николая, который носил его на руках, даже милую бабушку, которая так допекала его французским языком, и всех простых людей, которые так бесхитростно его ласкали, баюкали его душу, смягчали горечь одиночества!
И в разгоряченной голове уже вставали картины его будущей повести, которую он хотел написать. В ней он думал описать деревенскую жизнь, как она есть. Он вставал рано утром и уходил в поле, в лес, любовался картинами природы, обдумывал содержание, но из всех этих усилий пока не выходило ничего.
Однажды за обедом матушка рассказала о молодой больной бабе, которую только что привезли к ней лечить. Она никогда не отказывала в помощи крестьянам, давала им советы, отпускала лекарства. Баба со слезами на глазах рассказала ей свою грустную историю. Против воли выдали ее замуж за грубого, молодого парня. Не по своей охоте женился на ней и парень, — его тоже приневолили взять ее в жены. В крепостное время это делалось сплошь и рядом. Молодой муж часто бил ее и в трезвом, и в пьяном виде, и заколотил почти до смерти. Баба получила злейшую чахотку и вряд ли могла пережить весну. Плача, говорила она, что ей лучше умереть, чем жить. Жалко было только оставлять на произвол судьбы своего единственного ребенка, двухлетнюю дочку.
— Он и ее заколотит насмерть, — с отчаянием говорила она.
Сильно растроганный внимательно слушал Григорович рассказ матушки. В уме он уже решил, что лучшего сюжета для его повести не надо и искать.
Неимоверных усилий, изумительного прилежания стоил ему этот труд. Он мало был знаком с тем простым языком, на котором между собою говорят крестьяне. И он с головой ушел в работу. Целые дни проводил он на мельнице, беседуя с помольцами, прислушивался к их речам, записывал выражения, которые казались ему наиболее типичными, меткими.
С большим трудом давались ему первые главы повести «Деревня». Он подолгу возился над каждой фразой, над каждым словом, стараясь очистить их от малейшего влияния французского языка.
Достойный успех увенчал это усердие.
С каждой новой главой работа давалась ему все легче и легче. «Каждую главу переделывал я, переписывал по нескольку раз, вымарывая, переправляя в ней все, что чуть-чуть казалось нескладным», — пишет он сам в своих воспоминаниях.
Четыре месяца работал он, почти не отрываясь от стола. Когда повесть была готова и переписана набело, он повез ее в Петербург и отдал Некрасову для помещения в журнале «Современник», прося поскорее прочесть его труд, над которым он так много поработал. Но тот не очень торопился с прочтением ее. Два долгих месяца провел Григорович в бесплодных ожиданиях, пока не получился ответ.
Некрасов вернул молодому автору повесть обратно, сказав, что не находит удобным ее печатать.
Еле удерживая слезы, как пришибленный, вернулся от него домой Григорович.
«Не может быть, чтобы повесть уже настолько была плоха, чтобы нельзя было ее напечатать, — думал он, комкая рукопись в кармане пальто; — могут встретиться места, которые неудачны, не нравятся; то, что писал я прежде, было несравненно слабее, и все-таки печаталось».
Едва ли приговор Некрасова был справедлив. Повесть уже была интересна тем, что в ней изображался простонародный быт, которым до этого времени русские писатели совсем пренебрегали. Помимо того, в ней так живо и трогательно была описана жизнь крепостных крестьян, что каждый читатель невольно должен был призадуматься и задать себе вопрос: хорошо ли живется крепостному человеку? Не заслуживает ли он более лучшего отношения к себе?
«Деревня», непринятая Некрасовым, была отдана в «Отечественные Записки», где ее и напечатали. Повесть имела крупный успех.
Но еще больший успех имела другая повесть молодого автора, окончательно прославившая имя Григоровича. И над ней писатель работал очень много. «Успех ее объясняется тем, — замечает сам Григорович, — что в ней глубже затрагивалось горькое положение крестьянина под гнетом крепостного права, которое тогда было еще в полной силе».
Повесть эта называлась «Антон Горемыка».
За этим произведением последовал целый ряд романов, повестей и рассказов, взятых главным образом, из крестьянского быта. В более позднейших своих вещах Григорович описывал и другие слои общества.
Как велика должна была быть радость автора, который, через много лет, мог видеть, что тот самый народ, к которому он подошел с такой трогательной любовью, теперь сам, благодаря все возрастающей в его среде грамотности, читает его произведения и, может быть, благодарит его за ту добрую услугу, которую он ему оказал.
Великой реформе освобождения крестьян, совершенной покойным Императором Александром Николаевичем, в значительной мере содействовали и те хорошие люди, которые в разговорах, в поступках и в литературных произведениях своих привлекали интерес общества к крепостным людям, будили его сознание, указывали на его долг и к своему меньшому брату. Менее наивные, но необразованные и неразвитые дворяне того времени, быть может, впервые узнали из этих книг ту простую истину, что крестьянин такой же человек, как и все, что он может быть и добр, и честен, так же, как и барин; что у него есть и чувство человеческого достоинства, и самолюбие, и совесть, и горячая, светлая вера в Бога и в великое торжество правды, утешающая его во всех горестях и бедах.
Григорович — один из первых писателей, которые ввели в русскую литературу простого русского человека. И эта великая заслуга его никогда не забудется благодарным потомством.
Умер он в 1899 году в Петербурге.
Детские годы знаменитых людей. Томик I. Второе издание журнала «Путеводный огонек». М.: Типография В. М. Саблина, 1913