Девятнадцатый год

Ред.: Соавтором перевода указана: Н. Паншина. Каких либо сведений про переводчика не найдено. Будем признательны за любую информацию об авторе.

Отрывок из романа «Правда кузнеца Игнотаса»

Бригады Литовской дивизии, которые, согласно приказу от третьего февраля, должны были сковать оставшегося в районе каунасской крепости врага и выйти на правый берег Немунаса, столкнулись с неожиданными препятствиями.

Первая бригада — 2-й полк, эскадрон конников и батарея полевых орудий — должна была укрепиться в районе Кедайняй, пройти в долину Невежиса и к девятому февраля выйти на подступы к каунасской крепости. Седьмого февраля бригада столкнулась возле Кедайняй с превосходящими силами немцев и потому могла занять только Стаклишкес. Целые сутки она удерживала Стаклишкес и после боев с прусскими наёмными батальонами вынуждена была отступить в район Аукштейи Капляй. Правое крыло не могло выполнить задания, так как немцы, почувствовав опасность, угрожавшую железнодорожному узлу Ионава, бросили крупные резервы против центра дивизии и ее правого крыла.

Вторая бригада — 3-ий и 4-ый полки — должна была занять Бутримонис и выйти на берег Немунаса между Пренай и Алитус. Восьмого февраля Бутримонис был занят 4-ым полком, но в Пренай уже появились немецкие резервы.

Третья бригада — 5, 6 и 7-ой полки — должна была через Ионаву, Аукштадварис, Иезнас и Пренай развивать наступление в каунасском направлении, но она достигла только линии Стаклишкес — Аукштадварис — Иезнас.

По приказу штаба «Гренц-шутц-норд» на каунасский участок были брошены новые силы, а из Таураге, Тильзита и Эйдткуна были стянуты к Каунасу резервные батальоны и артиллерия.

Хотя бои шли в 50-ти километрах, Каунас превратился в осажденный город. По улицам патрулировали грузовики с пулеметами и броневики. Тюрьма, полицейские участки и форты были переполнены арестованными рабочими.

Дата восстания была перенесена на двенадцатое февраля…

Левое крыло Литовской дивизии восьмого и девятого всё еще развивало наступление: 4-ый полк второй бригады с помощью партизан Дзукии, заняв Пуню, вышел на берег Немунаса, 3-ий полк занял Алитус и Меркине, откуда он выбил 14-ый прусский добровольческий батальон и вновь организующуюся часть сметоновской белой армии.

В Сувалкии вспыхнули восстания. В Казлу-Руда была уничтожена немецкая комендатура. В нескольких местах между Каунасом и Вирбалисом была взорвана железнодорожная ветка, в связи с чем прервалась переброска немецких войск. Немецкий тыл очутился в опасности.

В ночь на одиннадцатое февраля Каролис проводил последнюю проверку готовности боевых отрядов. Уже после полуночи в районе вокзала он был свидетелем выгрузки вновь прибывшего из Германии резерва.

Без всякой команды, без начальства, подразделение в беспорядке вывалилось с вокзала на площадь. Немцы не выстроились, а проста толпой двинулись по заваленной снежными сугробами улице.

— Holdry, holdra! Die ganze Nacht 1 Перейти к сноске, — завыла часть солдат. Остальные сопровождали эти выкрики свистом, воем и такими звуками, что Каролис оторопел: солдаты ржали, ревели, лаяли…

Это были молодчики Носке и Шейдемана, учинившие резню рабочих на улицах Берлина.

Новоприбывшие части, после полудня, под звуки марша «Фредерикус Рекс», вышли на парад к гарнизонному сбору. А собравшиеся возле ратуши каунасцы вручили уполномоченным сметоновского совета и рейха списки ограбленных и изнасилованных. Среди изнасилованных были одиннадцати-двенадцатилетние девочки.

После парада добровольцы прошли через весь город. Они намеренно продефилировали по рабочим предместьям и на некоторых перекрестках установили орудия и пулеметы.

* * *

В этот опасный момент Даубарас выкинул новую штуку: со своими ближайшими товарищами он подкараулил в Алексотасе, недалеко от аэродрома, грузовик с пулеметами и одним броском гранаты уложил шофера и офицера. Пока оглушенные немцы приходили в себя, алексотцы разоружили машину и столкнули ее с горы.

Каролис, узнав об этом происшествии, вызвал к себе Даубараса.

— Это ты, товарищ, поднял такой шум?

Даубарас не отрицал.

— Я.

— А как на это должна посмотреть партия?

Даубарас молчал, не зная, что ответить.

— Ты понимаешь, какой опасности подвергаешь всё дело?

— Мне на опасность наплевать! Разве я сто лет жить хочу?

— Значит, ты не чувствуешь своей вины?

— Я знаю, что виноват. Знаю: я уже давно рассердил тебя, товарищ. Тогда на льду. Знаю… Дозволь, товарищ, я выполню задание. Я сам выберу, сам и выполню! Во что бы то ни стало!

Он предложил разрушить станцию беспроволочного телеграфа.

— «Спартак» поможет: по соседству стоят, моряки.

Каролис посоветовался с уполномоченным. Предложение было очень заманчивым. Даубарасу разрешили действовать. Он ушел и больше не вернулся. Но немецкое радио перестало работать.

Крепостная комендатура увеличила активность.

Отряд морской пехоты — 200 сагитированных бойцов — был разоружен и выслан в глубь страны. Патрули получили приказ: по ночам стрелять в каждого, кто покажется в районах казарм, штабов и фортов.

Предприятие за предприятием подвергались чистке. Сметоновская жвальгиба 2 Перейти к сноске отбирала всех заподозренных в сочувствии «красным» рабочих и передавала немецкому коменданту. Рабочих пачками сгоняли в пустующие помещения лагерей военнопленных, расположенные на полуострове в немунасском порту.

Деятельность повстанческого штаба была полностью парализована.

Гренц-шутц-норд отдавал себе полный отчет, в чем состоит опасность. Двенадцатого февраля подброска резервов в Каунас и Алитус еще более усилилась. Армейская группа Зюйд-Литауен 3 Перейти к сноске вывела через Гродно один бронепоезд и два эшелона с пехотой и конницей, а тринадцатого февраля дополнительно еще два эшелона. Возобновленные в Дзукии бои продолжались без передышки несколько суток. Литовская стрелковая дивизия Красной Армии, состоявшая в большинстве из рабочих и крестьян, набранных в Двинске и Вильнюсе, не имела ни того опыта, ни тех средств, какими располагали провоевавшие четыре года немецкие добровольцы. Обильно поливая своей кровью каждый шаг, отступали красные бойцы из Алитуса, Пуни, Бутримониса, Меркине и Стаклишкеса, отступали, оставляя Каунас в бронированных когтях оккупантов.

* * *

Блуждать снова в районе Ионавского шоссе нет смысла. Надо в другом месте найти ночлег, но где?

Среди каунасцев Каролису попадался «человеческий материал различной сопротивляемости». Ему приходилось тщательно подумать, что из себя представляет человек, который дает приют, рискуя своей собственной головой. Слишком часто появляться в одних и тех же местах было совершенно немыслимо.

Он уже давно не показывался у своего бывшего коллеги, медика из Дерпта, который, рисуясь «широтой своих взглядов», иногда принимал подпольщиков у себя и давал ночлег.

«Ну, на худой конец — пойду к медику!» — решил Каролис, хотя это было очень рискованно: медик жил на Базарной улице, в центре города… Конечно, его квартира имела и большие достоинства: она не была на подозрении у полиции.

Сам медик не заслужил симпатии Каролиса. В последнюю встречу он много охал, жаловался, что его «обуревают мрачные мысли», но Каролис и раньше, в Дерпте, наслушался его меланхолических и мизантропических высказываний… Медик этот всегда был нервным, раздражительным, пренебрегал своими товарищами, считал себя лучше и выше других.

Не без колебаний пришел Каролис к нему и, едва только переступил порог, почувствовал, что надо повернуть назад: медик почему-то побледнел. Потом оживился, начал усаживать Каролиса, собираясь даже как будто накормить, но вдруг пустился в философию:

— Я не буду ни о чём спрашивать, я сам вижу: влачишь всё то же печальное существование! Нужен опять новый ночлег?.. Я не думаю отговаривать или поучать, нет! Отнюдь нет! Я — либерал. Каждому предоставлено право жить так, как умеет, и так, как умеет, обделывать свой личный бизнес!

— Бизнес? — иронически переспросил Каролис.

— А почему бы нет? — вызывающе возразил медик. — Если видишь, что дело проиграно, что нет того, к чему ты стремишься, так твой бизнес — банкрот!

Все в Каунасе помешались на бизнесе: министры, ксендзы, офицеры, врачи, солдаты, даже гимназисты, кулацкие сынки, которые второпях вернулись сюда из Воронежа и других тыловых городов, где отсиживалась всю войну.

— Я либерал, я не националист, — заявил медик. — Мне смешон и неприемлем порождающий войны шовинизм, зоологический национализм. Но одновременно меня слишком удивляют и социалисты, применяющие самые крайние меры… Где сила, гарантирующая успех вашего движения? Противоречия? Борьба противоречий, как источник силы? Но эти противоречия только создают раскол, а не объединяют!

«Устроился, оброс, — думал между тем Каролис о медике, оглядывая его удобную и чистую квартиру. — Сюда и не помыслят прийти с обыском. Это хорошо: гарантия от шпиков. Но хватит ли смелости у этого глашатая либерализма сознательно скрывать у себя подпольщика-революционера, которого ищут по всему городу?

— Я не романтик, — разглагольствовал медик. — Я не идеализирую лапти, как реликвию старины. Некоторые говорят: народ выше всего. Хорошо! Но вот я сталкиваюсь с человеком из этого самого народа и не могу сговориться с ним! Жемайтис меня называет гудасом 4 Перейти к сноске. Житель Сувалкии также называет гудасом и меня, кедайняйца, и каждого жителя Восточной Литвы! А дзуков они считают поляками! Жемайчяй вообще уже призывают к провозглашению независимой республики Замогиции. Всеобщий сепаратизм! Каждый борется за себя, каждый заботится только о себе!..

— На свете всегда находятся люди, которые заботятся только о себе, у которых из-за других голова не болит… — процитировал ему конец басни и улыбнулся Каролис. — Ты никогда к нашим организациям не принадлежал, но так как ты иногда оказывал нам помощь, то я и зашел к тебе. А у тебя оказывается уже другие веяния… Ну, что ж, нам не по дороге… Мы определили свой путь не по настроению и не по случаю, а навсегда, на веки вечные! Мы не знаем, когда и каких жертв потребует от нас наша борьба, может быть, и самой большой жертвы — жизни… Поэтому мы всегда к этому готовы…

— Ну что ж! — саркастически заметил медик и кивнул головой на дверь. — Выход пока свободен…

«Помешался на бизнесе!.. Мечтает, должно быть, о миллионах!.. Подлец!..» — подумал Каролис, выходя из квартиры, не попрощавшись с медиком. Он не совсем ясно представлял себе, к чему клонил этот «мизантропический альтруист» и певец «гимнов свободы бизнеса». Он полагал, что медик находится под влиянием общей в то время болезни буржуазной молодежи: лихорадки спекуляции.

«В Каунасе за короткое время развелось столько лавок, магазинов и коммерческих предприятий, что приходится просто поражаться живучести всей этой породы дельцов», — размышлял Каролис. — Три пуговицы, три коробки спичек, пачка цикория и вот уже коммерческое предприятие: золотые копи! И на чем они зарабатывают? Тот вот — на Ионавской улице — не даст даром ни одной капли селедочного рассола, а Вайлокайтис набил полный погреб сала и диктует рыночные цены… Оба они вместе ратуют за создание кредитного банка… Хорошо сказал Янонис:

Счастливая Литва! Ей горя не видать!
Уж народились ловкие дельцы,
Лавчонок мигом наплодят —
Литовских, ведь, своих.
Чего ж еще желать?..

На углу он машинально обернулся и тотчас же заметил крадущегося вдоль забора невзрачного человека. Возле следующего угла он снова увидел его. Обогнул квартал, а человек всё не отставал. Дело ясное: возле дома медика его поджидали.

«Предатель! Вот его либеральный гуманизм!»

Шпик шел по следам Каролиса, не отрываясь, не давая возможности сбить его с толку и упорно фиксируя каждый поворот, каждое новое направление, каждую попытку Каролиса задержаться возле каких-нибудь ворот или проходного двора…

Стояла лунная ночь. На заснеженных огородах, тянувшихся вдоль улиц, и на широких берегах Немунаса всё было залито белым светом, и даже в тени нельзя было укрыться. Каролису удалось свернуть в закоулки, в глухие места, где шпик не мог позвать на помощь. Он избегал приближаться к квартирам товарищей, чтобы не навлечь на них подозрения. Близко к себе шпика он не подпускал. Расстояние пистолетного выстрела между ними не уменьшалось, пока шпик настолько устал, что он уже не мог придерживаться шага Каролиса.

«Потащу его в Алексотас! Через реку!» — решил Каролис и пошел по широкому ледяному пути. Шпик следовал за ним до следующего берега, но, когда Каролис исчез в прибрежных кустах, нервы шпика не выдержали, — он, не доходя до берега, выстрелил несколько раз и повернул назад…

* * *

Уполномоченный военного отдела ЦК был строжайшим образом законспирирован. Каролис устроил его в сравнительно безопасном месте и старался встречаться с ним как можно реже.

— Хоть ты, товарищ военный специалист, единственный среди нас знаток этого дела, все же полагаю, что тебе необходимо выехать из Каунаса, — наконец заявил ему Каролис, — по крайней мере до тех пор, пока не создастся прямая революционная ситуация.

Уполномоченный возражал, хотя ясно видел возросшую опасность. Дата восстания была отложена на неопределенное время, оружие скрыто, собрания не созывались. Сметоновская охранка совместно с немецкой фельдполицией терроризировала рабочие кварталы, прибегая не только к массовым арестам, но и к расстрелам безо всякого суда, просто из-за угла. Что делать, если в один «прекрасный» день придут и на квартиру уполномоченного? Но на все доводы Каролиса он отвечал одной фразой:

— Нет приказа о выезде!

В городе уже нельзя было показываться: каждый раз, где бы шпики не заметили теперь Каролиса, даже на многолюдных улицах, они больше не кричали «стой», а просто стреляли в него! Ночи Каролис проводил на холодных сеновалах и в дровяных сараях. Тело его покрылось фурункулами.

Услыхав про последние столкновения Каролиса со шпиками, уполномоченный ЦК задумался.

— Как видно, за вами основательно, организованно охотятся, — признал он. — Если подстрелят вас, никакой пользы ни партии, ни рабочему классу не будет! Вы очень и очень нужны. Перед нами так много работы!..

Каждый здравомыслящий организатор, несомненно, видел свою роль и место в организации. Каролису было ясно, что в создавшихся условиях игра может окончиться печально, но, как представитель военного отдела, он не мог уйти, покуда ЦК не сказал своего слова.

Наконец, откуда-то из-под Шяуляй окольными путями пробрался курьер Центра. Он рассказал, что три товарища, один за другим посланные через фронт с инструкциями уполномоченному ЦК и Каролису, погибли. Один из приказов Центра требовал немедленного отъезда Каролиса вместе с уполномоченным военного отдела.

Теперь Каролисом уже всё было подготовлено, — городской комитет укреплен и законспирирован, для связи с Центром созданы три варианта сообщений, три различных пути. Можно было на некоторое время удалиться…

Каролис настолько ослаб физически, что уполномоченный хотел уже организовать целую экспедицию для вывоза его на лошадях до Ионавы, как больного, с фиктивными — немецкими — документами.

Каролис только рассмеялся.

— Не реально! Теперь для нас все дороги закрыты. Мы можем уйти только по рекам, по льду! Просто-напросто шагать по ночам, а днем отсыпаться в кустарнике…

Они вышли из крепости ночью по льду Нериса. Возле деревни Эйгуляй они пролезли через старое проволочное заграждение, которое тянулось на козлах от одного берега до другого, и по глубоко заметенным снегом кустам побрели в сторону Ионавы, к верховью реки, но скоро перешли на лёд. Идти по льду было гораздо легче, несмотря на то, что река делала огромные петли и это удлиняло путь. Возле Клебонишкяй Каролис хотел вывести товарища на правый берег, но во-время услышал плеск и, когда всмотрелся, возле самого берега обнаружил широкую полынью, над которой поднимался пар. У берега кипели родники. Течение здесь было быстрое. Вода, журча, текла между больших камней, и широкая темная полоса отделяла берег от ледяного пути, по которому товарищи шли до сих пор. Идти вдоль полыньи по краю льда было опасно, и они отошли почти на середину реки.

Когда стало светать, Каролис вдруг увидел на левом берегу, между кустов, характерные контуры немецкой сторожевой будки.

— Немецкая стража! Назад!

Спутник Каролиса, не сразу поняв, в чем дело, немного замешкался, пока рассматривал сторожевую башенку.

Повернуть назад было уже невозможно, раздались выстрелы. Два человека на льду — прекрасная мишень.

— В воду!

Здесь не могло быть глубоко. Каролис погрузился в ледяную воду до пояса. В несколько прыжков они очутились на берегу. Пригибаясь, добежали до первых кустов.

— В этом году первое купание со льдом! — отдышавшись, рассмеялся Каролис. — Может, переобуться?

Товарищ его воспротивился остановке.

Через кусты и редкий сосновый лесок они вышли на дорогу и пустились вперёд, сколько было сил. Товарищ шёл очень хорошо — ровным шагом старого солдата, привыкшего к походам, но Каролису становилось жарко. Замерзшая одежда уже скрипела.

— Давай, давай! Теперь самое важное — это не замерзнуть! — подбадривал его спутник и еще больше ускорял шаг.

От Каролиса шел пар, — так тяжело ему было шагать в своих, словно налитых свинцом, сапогах. Он не хотел жаловаться, но нарывы так сильно давали знать, что Каролис с трудом сдерживал себя, чтобы не застонать, и упрямо продолжал путь, считая шаги.

Окрестности были какие-то пустынные, мрачные, нигде ни одной постройки. Уже настолько рассвело, что можно было даже разглядеть прошлогоднюю метлицу, торчащую из снега в канавах, и разбросанные по дороге соломинки. Река осталась далеко в стороне, ее берег был прикрыт холмами, среди которых путники, в конце концов, разглядели одинокую хатку.

В этой хатке им высушили одежду, насовали сена в сапоги, густо смазали головки сапог ворванью; затем товарищей накормили, постлали в углу хаты солому и дали овчину прикрыться. Прием был очень хорош, но хозяева почти ни о чем не говорили. У хозяина Каролис выудил только, что здесь «колония» 5 Перейти к сноске деревни Скрандине и что недалеко отсюда местечко Бетигала. Где фронт, где немцы, где красные, — об этом хозяин ничего не слышал и это его будто бы не интересовало.

Беглецы, посоветовавшись, решили, что лучше обождать здесь в тепле, под овчиной, пока высохнут сапоги, чем мерзнуть в поле или прятаться от каждого прохожего в заснеженных кустах. Товарищ Каролиса положил под подушку наган и сразу же захрапел. Каролис закрыл глаза, вздремнул, но заснуть не мог, — его заинтересовал шепот хозяев:

— Чудно! Куда же эти люди идут? — спрашивала хозяйка.

— Ну, идут себе и идут… Может, они ищут, где соли купить, — неохотно ответил хозяин.

— А, может, это наши? — шептала хозяйка.

— Где там — наши!.. День уж, — солнце светит, а они лежат и не боятся! Такие только в Каунас, к белым бегут!.. Цыц, чтоб мне ни звука! Еще нажалуются, когда уйдут, и будешь на суку болтаться! — припугнул хозяин, и шепот оборвался.

Каролис улыбнулся. «О, кажется, здесь можно было смело сказать, куда они идут!..»

Вечером они так и сделали, и обрадовавшийся хозяин дал точную картину того, что тут творится. В Бетигале — немцы, но на днях перебираются в Ионаву, а за Ионавой уже фронт, настоящий фронт, и перейти его будет очень трудно: даже в царских окопах сидят немцы! Не надо ходить по местечку, а если уж беда, так лучше всего пристраиваться на окраине, где крыши дырявые…

У них как раз был «пароль» на окраину Бетигалы, в халупу с дырявой крышей. Ночью они кое-как достучались там, до утра просидели с хозяевами халупы, получили подробные сведения об изгибах линии фронта и категорическое указание — расстаться и демаркационную линию переходить по одиночке. Провожатых им обещали дать только до железной дороги, а дальше придется идти, руководствуясь лишь внешними признаками: холмами и лесочками.

Пройдя железнодорожную линию Ионава — Кедайняй, товарищи расстались. Каролис получил провожатого — молодого, веселого парнишку. На рассвете по узенькой, покрытой глубоким снегом, дорожке он вывел Каролиса на широкую просеку, в середине которой лежала деревенька. Здесь дорожка упиралась в ворота. Каролис надолго запомнил эту ночёвку днём в последнюю часть пути, который закончился совсем неожиданным образом.

Хозяин был крепкий, коренастый человек с сурово сдвинутыми бровями и веселыми глазами. Он совершенно не разговаривал с Каролисом, лишь устроил его отдохнуть в амбаре. Под вечер он разбудил Каролиса, привел в хату, усадил за стол и предложил закурить.

— Видишь, товарищ, как говорится, день у дня учится… Сколько товарищей прошло через мою хату, — без конца! Линия уж недалеко, но если там поймают — так конец! Немцы ни на что не смотрят — расстреливают и всё… А наш пункт на самой дороге. Проследят — и каюк! Тогда уж остальные товарищи тут не пройдут. Приказано мне строго-настрого отсюда дальше не провожать. Еще светло, можешь как следует осмотреться, а когда хорошенько стемнеет, — так и благослови тебя бог!

В это время в хату вошел его сын, почему-то с топором в руках. Отец, взглянув на него, выпустил изо рта дым и словно сам себе сказал:

— Да, хорошо поевши, да еще с хорошим топором, так и хворосту гору нарубить можно!

Ничего не понимая, Каролис смотрел то на одного, то на другого, пока отец не объяснил:

— Он с топором возле амбара сидел, пока товарищ спал.

И, усмехнувшись, спросил сына:

— Ну, что ты с этим топором сделал?

Сын только почесал затылок.

— Все-таки не с голыми руками…

Отец громко рассмеялся, а Каролис искренне вторил ему…

Каролиса проводили, сколько было возможно, распрощались, пожелали счастливого пути и оставили одного.

— Ты только теперь за ветром следи! Ветер должен быть с левой стороны! Запомни это хорошо: если дует с левой стороны, так и держись! — долго еще звучало в ушах Каролиса напутствие товарища.

— С левой стороны, с левой стороны, — твердил себе Каролис, понемногу продвигаясь вперед и всматриваясь в сосновый лесок возле заметенного снегом озера.

Линия фронта проходила в трех километрах. Стояла теплая ночь, небо было покрыто тучами, снег под ногами не скрипел. Всё, казалось, складывалось самым благоприятным образом, но Каролис, идя между этих однообразно шумящих, одинаковых в темноте сосен, сбился с пути и три километра прошагал не вперед, а в сторону.

Немецкий окрик — «Halt!» — был таким неожиданным, что Каролис даже не сразу понял, что он относится к нему. И если бы в то время у него в руках было оружие, вряд ли он успел бы пустить его в ход. Он привык к условиям города. Уличные поединки со шпиками носили совсем иной характер: хладнокровие, ловкость, внимание, знание окрестностей, — почти всегда помогали выбраться из ловушки шпика. Но здесь не было ни знакомой окрестности, ничего такого, что могло бы его спасти от немцев, которые стояли от него на расстоянии сажени с ружьями наперевес и светили электрическими фонариками прямо в лицо.

«Налетел на секреты! На секреты, пропади они пропадом!» — с досадой думал Каролис, машинально выполняя команду немцев.

Его привели во двор какого-то имения. Сразу же с шумом сбежалась целая кучка солдат. Они осматривали Каролиса, спрашивали, где пойман, и щелкали пальцами: «пуп-пуп!»

Каролис настолько углубился в обсуждение своей ошибки и всех возможных вариантов побега, что ничего этого не замечал.

«Откуда же в лесу ветер? Это слишком ненадежный признак для того чтобы уберечься от ошибки… — думал он. — Но если вырвусь, — другого у меня нет: только ветер — ветер с левой стороны!..»

Штаб роты обосновался в старом, уже покривившемся, помещичьем доме. Каролиса ввели в салон, в котором за круглым столом под огромной висячей лампой сидело несколько солдат. Самый старший из них — в чине фельдфебеля, небольшой, очень жирный, с одутловатым лицом и выпуклыми рачьими глазами, — едва увидел Каролиса, сразу же безапелляционным тоном заявил:

— Я знаю, в чем дело. Это — шпион!

Слово «шпион» было сказано так авторитетно, что никто не захотел в том усомниться. Судьба Каролиса была решена, и его сразу же заперли в старую конюшню.

«Ну вот: машина заведена, — стал философствовать Каролис. — Все идет логично, последовательно. Теперь, вот, заперли, утром отопрут двери — и всё кончат… Здесь же, может быть, у стены этой же конюшни. Не надо никаких гипербол, никаких истерий, — всё логично и последовательно. Обстановка совершенно конкретна: вот одна стенка, вот другая, вот третья, вот четвертая. Ты — как муха в коробке…»

Один угол конюшни был заметен снегом. В другом, очевидно, недавно стояла лошадь. Каролис сгреб немного подстилки, бросил ее в один угол и, полулежа, оперся о сруб.

Его охватила усталость, невероятная усталость, и он немного вздремнул. Но холод разбудил его.

Во дворе часовой дул в губную гармошку. Странно, что это была опять та же самая мелодия, как на Ионавской улице.

— Ам зонабенд! Ам зонабенд! 6 Перейти к сноске

Каролис вспомнил свой побег из «негоции» и грустно улыбнулся в темноте.

«Из Каунаса все-таки легко было уйти, а здесь вот, в конце дороги, — и такое невезение! Прифронтовая полоса — военно-полевой суд… Может быть, они даже сейчас под той большой лампой судят… — думал, ежась, Каролис. — А завтра придут приводить в исполнение. Поставят к стенке и — кончено!»

Каунас казался теперь бесконечно далеким. Перед глазами на мгновение встал полуостров пристани, опутанный проволочными заграждениями, бараки концлагеря с арестованными рабочими, толпы женщин, скучившиеся возле проволоки с узелками продуктов, немецкие жандармы и литовские охранники возле ворот лагеря…

Затем — проседь на темени Даубараса, затем — «военный уполномоченный» с его солдатской простотой и генеральским тактом, затем весь путь по Нерису и холодное купанье, чудесные хозяева под Бетигалой и, наконец, — последнее убежище на лесной просеке.

Он вспомнил северо-восточный край, командировку в Рокишкис, крестьян-сподвижников Диджкуса — усатого кузнеца, его брата Норбертаса. Перед глазами промелькнул образ Альдоны, страшные события на улице Варну. От этих воспоминаний мучительно закололо в сердце. Так хотелось жить! Жизнь полна различными звуками, песнями, красками!.. А где же ответ Альдоне? И где ответ на вопрос о личном счастье?..

Он начал рыться в памяти: «Какой же ответ? Объективная реальность, существующая независимо от тебя, всунула тебя в эту петлю, и ты ждешь появления палачей. Здесь ни к чему ни «лирический пессимизм», ни «оптимистическое» прощание с жизнью. Свобода — это осознанная необходимость! Свобода — идти с революцией, свобода — нести ее знамя, свобода — повторять вслед за лучшими людьми мира: «Пусть сильнее грянет буря!»

Припоминая слово за словом текст «Буревестника», Каролис пытался его перевести на литовский язык, — но ему не хватало слов, и он только повторял: «Пусть сильнее грянет буря!» И это был наиболее точный ответ и Альдоне, и каждому, кто бы еще спросил его о личном счастье…

… Снова засвистела губная гармошка. Каролис обошел вдоль стены всю конюшню, перегородки которой были сорваны, — очевидно, немцы их сожгли. Сквозь щели в крыше посмотрел на небо, где в прогалинах облаков проглядывали яркие звезды.

— Am Sonnabend, am Sonnabend da geft et weder hering 7 Перейти к сноске, — негромко выводил скучающий солдат.

В сущности говоря, солдаты не выказывали к нему никакой ненависти. Они — наёмники. Им всё равно, отпустят ли его утром или расстреляют. И то и другое они выполнят с одинаковой небрежностью. Если бы он убежал, никто особенно ревностно за ним и не гнался бы… Если только среди них нет помещичьих сынков… Ну, так или иначе, надо хорошенько осмотреться… и решать, как быть дальше!

Благодаря высокому росту Каролис увидел, что верхние бревна всюду были выдраны. В углах, правда, срубы держались прочно, но дальше стены были составлены из брусьев, соединенных стояками, и эти брусья, очевидно, изо дня в день, ряд за рядом постоянно разбирались нынешними хозяевами на отопление жилого дома. В одном месте сильно просвечивало — очевидно, сняли несколько венцов, и стена была укорочена так, что виднелся край крыши. Здесь можно было легко взобраться на верхний брус и без всякого шума перекатиться через стену прямо в огород…

Когда Каролис сообразил это, сердце его забилось сильнее. В ушах громко зазвенела кровь; он начал следить за движениями часового — по звукам, проникавшим сюда через неплотно задвинутую снаружи дверь. Вскоре часовой заснул, засопел, изредка всхрапывая.

Каролису казалось, что время тянется необычайно медленно. Около одиннадцати или двенадцати часов, — точно он установить не мог, потому что его часы исчезли при обыске в штабе, — пропел петух. Один единственный петух во всем имении! Он торжественно вывел самую высокую ноту и через некоторое время, повторив ее, умолк. Каролис прислушался: ровный храп часового успокоил его. Ему стало веселее: «Если уж петух не разбудил часового, — всё в порядке! Я дождусь вторых петухов и выйду, как дым из курной хаты!»…

Но беспокойство так нарастало, что он не мог дождаться вторых петухов. Он тут же влез на верхний брус самой широкой бреши, растянулся на краю ее, немного полежал, держась за стропила, затем осторожно опустился в мягкий, наметенный возле стены, сугроб…

«Ветер должен быть слева! Слева! Слева!» — повторял про себя Каролис. Всю остальную часть ночи он брел по глубокому снегу без пути-дорожки, пока не очутился по другую сторону линии. Светало. Где-то невдалеке загоготали гуси, залаяли собаки. Каролис вынырнул из молодых, доходивших ему лишь до пояса, деревьев прямо возле деревенских усадеб, опоясанных изгородью из жердей. На изгороди сидели сороки. По огородам бегали ребята с салазками, за ними, лая, носились собаки…

Часовым, которые задержали Каролиса возле первой деревенской хаты, он сказал:

— Мне надо срочно явиться к командиру вашего полка!

Через полчаса он сидел между двумя красноармейцами в санях, запряженных парой лошадей, а на следующий день уже был в Укмерге, откуда на попутной санитарной машине его отправили в Вильнюс.

* * *

В первый же день своего приезда Каролис посетил Мастайтисов, но он не нашел дома ни Альдоны, ни доктора. Он поговорил лишь с Норбертасом, который уже начал вставать и даже сам открыл Каролису дверь. Каролис узнал у него кое-какие вильнюсские новости, пообещал вскоре зайти опять, но не появлялся в доме на углу улиц Субачяус и Бокшто более недели. В Вильнюс он приехал полу больным. У него снова пошли нарывы, началась лихорадка. Едва он появился в ЦК, как его сразу же направили в больницу, где ему назначили целый курс разных инъекций.

Каролис мог повторить попытку разыскать Альдону только в следующее воскресенье. Этот визит никому не показался бы странным. Каждый счел бы долгом навестить и Норбертаса, и старика Мастайтиса.

Каролис вышел из гостиницы «Бристоль» утром, в начале десятого, и медленно направился к Главной площади, разглядывая прохожих, фасады домов и окна магазинов, почти все превращенные в агитвитрины. Посреди Кафедральной площади, возле братской могилы коммунаров, замурованных на месте бывшего памятника царице, Каролис остановился. Братская могила была покрыта свежими венками и украшена еловыми ветками — перевитыми красным шелком. Скромная пятиконечная звезда на простой каменной стенке и гранитная доска с именами: Ляуданскис, Шимелявичюс, Асас, Вержбицкие, Чаплинские.

Всё это вызвало в памяти образы погибших товарищей и напомнило Каролису похороны Диджкуса…

Жизнь, в которой Каролис не искал ни роскоши, ни почести, ни богатства, ни развлечений, — сознательно выбранная им тяжелая, напряженная и полная опасностей жизнь партийного «функционера» — шла своим чередом.

… В Центральном Комитете готовится целый ряд важнейших постановлений. Скоро состоится съезд партии, а после него, несомненно, снова командировка за линию фронта. Каролис уже представлял себе встречу с товарищем Винцасом. «Там очень нужны люди, очень нужны, очень нужны!» Товарищ Винцас никогда не щадил себя, естественно было слышать от него: «Очень нужно поехать в X… Партия ждет от вас, товарищ, максимум того, что может сделать самый способный и самый преданный член партии»…

… Каролис шел по городу размеренным шагом, не желая самому себе признаться, что он охотно бегом бы добежал до углового дома на перекрестке улиц Бокшто и Субачяус, где жили Мастайтисы. Он выбрал самый длинный путь, так как ему казалось, что еще очень рано. Он шел по Замковой, по Большой, постоял возле колонн ратуши, потом лишь только завернул в сторону Субачяус.

В это ясное морозное утро прекрасное здание ратуши, созданное Стокой-Гуцявичюсом, с его шестью колоннами, казалось сказочным портиком Акрополя; колонны стремительно вздымались ввысь: легкие, стройные, ослепительно белые.

Каролис пересек площадь и — пораженный — остановился: из-за ратуши прямо к нему бежала Альдона!

Возле лестницы, ведущей к портику ратуши, она подбежала к нему и схватила его руки.

Оказалось, что Альдона уже знает обо всем: и о том, что Каролис вернулся и лечится, и что он уже снова завален работой и готовит к съезду партии «какой-то вопрос», даже и о том, что он попытался ее навестить, но безуспешно. Она также пыталась встретить его, но также безуспешно…

Эта встреча возле ратуши была для них такой желанной, такой долгожданной, что им в этот день уже, вообще, не хотелось расставаться. Ее большие глаза стали серьезными, они посмотрели на Каролиса с укоризной.

— Ах, товарищ Каролис, милый друг Каролис!

Трудно было сразу сказать что-нибудь больше!

Оба они покраснели и долго стояли на одном месте, держась за руки, не думая ни о прохожих, свидетелях этой встречи, ни о том, что приличия ради нужно было бы хоть что-нибудь сказать, но оба чувствовали, что сразу всё высказать — невозможно. Они бесцельно бродили по городу, и так как в их сердцах всё уже было решено, то говорили обо всем на свете, только не об этом важном сегодняшнем решении…

Альдона не имела права расспрашивать Каролиса о его подпольной работе, но сама говорить могла: она «легальная», она не была в тылу!.. Организация комсомола, «боювка» на улице Варну, бунт пеовяков, наконец, ее ночной поход — спасение Норбертаса, и ее думы о том… что он, дорогой товарищ, также, может быть, в опасности… При мысли, что судьба у них одинаковая, казалось совсем не страшно умирать на снегу, в холоде и одиночестве…

— Да обо всем этом и думать не стоило! — улыбнувшись, сказал Каролис.

— О чем? — испугалась Альдона. — О друге?

— Нет! О смерти!

— А-а-а, — протянула она. — Ну, так расскажи мне, о чем размышлял в час опасности рыцарь революции?

— Так это я — рыцарь?

— Конечно!

Каролис снова улыбнулся.

— Ну, предположим, я — рыцарь. Сижу на пне, сложив доспехи, собаки лают, филин ухает, дракон зубы скалит… А я — размышляю, фантазирую…

— О чем? — настойчиво спросила Альдона.

— Да так себе. Вот прилетает ко мне такой маленький «айтварас», иногда грустный, иногда улыбающийся…

Высказаться яснее Каролис не смог, но ей и так стало ясно. Она, вспыхнув, опустила глаза.

— Ну, маленький айтварас, посмотри же на меня, — негромко промолвил он.

Они исходили в этот день все уголки столицы, не ощущая ни усталости, ни голода, ни холода, не замечая вокруг себя людей…

Они забрели на Большую улицу, к Аушрос Вартай. Здесь стояли на коленях богомольцы. Много их толпилось по воскресеньям возле костёлов.

Каролис усмехнулся.

— Это город, где веками царило духовенство. Город химер и символов. На каждом шагу — фортификация средневековой идеологии: костёлы, монастыри. Вот, достаточно было нарисовать глаз, обвести его треугольником, начертить вокруг лучи, — и мужик уже на коленях перед этим глазом, ибо это — знак «вездесущего и всевидящего провидения…»

— А ты не знаешь, что я теперь попечитель этих древностей? — неожиданно заявила Альдона.

— Каким образом?

— Я прикомандирована к музею искусств, отвечаю за художественные ценности костёла Петра и Павла… Я могу тебе показать, что это за вещи! Идем в мой «консерват»!

— Поздравляю! Из всех этих языческих молитвенных домов стоит охранять только костёл Петра и Павла, да еще, может быть, Кафедральный собор — творение Стоки-Гуцявичюса.

Они повернули обратно.

— Ты знаешь, как ругается пономарь «Петра и Павла»? — «К дземонам!» Ха-ха-ха! Это должно означать «К демонам!» Ах, этот мир волшебства и тумана!.. Две тысячи фигур и групп. А на паперти — литавры, отнятые гетманом Пацом у турок…

Она рассказывала ему обо всем, ее мысли перепрыгивали с одной темы на другую, но чувствовала она только одно: его близость, его неотделимость и решимость никоим образом не расставаться, решимость, которую он выносил в своем сердце за всё это долгое время разлуки.

«Консерват» Петра и Павла с внешней стороны был угрюмым и слишком уж обыкновенным строением крепостного типа, без окон; с толстыми каменными стенами, с угловатыми башенками. А в глыбах этих стен, по обе стороны высокого, удивительно ясного, солнечного зала, за арками боковых нефов скрывались часовенки. С огромного купола зала свисала люстра в виде корабля; к одному из громадных пилястров прижался амвон, также в виде судна, и весь колоссальный зал, как корабль, был наполнен диковинными предметами.

— Ноев ковчег! — ухмыльнулся Каролис.

О, здесь было на что посмотреть! Барельефы из сложнейших сплетений цветов и птиц, звезд и трав; стены были почти полностью покрыты ими: розы, лилии и тюльпаны вперемежку с простыми травами. А среди трав — вдруг возникали вороха пальм и головы слонов. Уставали глаза, распутывая сплетения стихийной фантазии художников.

На каждом шагу разрозненные фигуры и целые группы святых. Здесь не было обычных для церкви статуй аскетов, бездушных, снедаемых фанатизмом «угодничков», истощенных постами святых с торчащими рёбрами. Здесь царствовало земное.

Фантасты-художники изобразили обитателей рая мускулистыми, с крепкими сильными бедрами, в их крови, несомненно, кипел огонь желаний: лица ангелочков улыбались, как жизнерадостные девки из Антоколя. Все фигуры, казалось, были объяты незримым трепетом: и падший грешный ангел, с печальным и суровым взором, опиравшийся на карниз колонн, апостолы, устремившие к небу свои бороды — грешники и мученики своих страстей, страдания которых так ясно ощущались.

Здесь нашли отражение и душевная скорбь сраженного громом демона, и детские улыбки невинных отроков, и блудливые шуточки фавнов с нимфами. В преддверии, на одной из колонн нефа—рельеф: кропильница, кадило, кружка для денежных сборов и рогожная кошёлка, с которой пономарь, кажется, только что прибежал с Кальварийского 8 Перейти к сноске базара. Гений художника издевался над догматическими, канонизированными символами и над серой обыденщиной бизнеса молитв и постов.

Побудь с час в этих кельях костёла-крепости и проникнешь в мудрую бесстрашную душу художника, которой были чужды средневековый аскетизм, средневековое унижение человека и его природных свойств.

— Сильные были мастера! — произнес очарованный Каролис, разглядывая орнаменты. — Какое богатство изобразительных средств! Сколько в нем силы! Какая необузданная радость творчества!.. Этим художникам наплевать было на посты, на монахов, на обетованный после смерти рай, они издевались над этими святостями… Они были настоящими атеистами!..

Вышли они из костёла, зараженные настроениями этих художников. Небо было бескрайным, и им казалось, что и их жизнь никогда не кончится, и солнце их любви никогда не угаснет.

Они долго еще не могли расстаться, всё ходили и ходили по городу, радостно улыбаясь всем прохожим. Медленно падали снежинки, ложась на мех альдониной «кубанки», скользя и тая на ее свежей розовой щеке.

— Мне кажется, что я впал в детство, поглупел от счастья, веду себя, как гимназист «в первой стадии поэтического творчества», — признался Каролис. — Вот мне хочется остановить каждого прохожего и сказать ему что-нибудь очень хорошее.

Альдона только крепче сжала его руку и зажмурилась.

Они снова вышли на Кафедральную площадь, перерезанную пешеходной тропинкой, от конца Георгиевского проспекта до Замковой улицы. Возле братской могилы всё так же толпились люди. И они постояли здесь минутку, потом Альдона незаметно прильнула к Каролису, взяла его под руку и повернула по направлению к дому, как бы предлагая кончить блуждания этого дня. Каролис молча дал повести себя.

На углу площади из вереницы прохожих перед ними вдруг вынырнула торопливо шагающая и резко обходящая всех высокая фигура в солдатской шинели и деревенском треухе.

— Барзда! 9 Перейти к сноске — удивленно воскликнула Альдона.

Барзда быстрым уверенным шагом прошел было мимо них, потом вдруг повернулся, хотел что-то сказать, но только махнул рукой и, бросив Каролису: «Конченный человек!» — зашагал дальше.

Барзда был подпольщиком, много лет провел на царской каторге, отличался аскетической строгостью и своеобразным стоицизмом. Он недавно перебрался из Двинска в Вильнюс и здесь уже обратил на себя внимание местных работников своими странностями.

— Чего он хочет? — удивилась Альдона.

— Да кто его разберет? — ответил Каролис и задумался. «И чего этот старик вмешивается? Чего ему надо? Кто может запретить любить? Как можно вообще отрицать любовь?»… «Разве жестоким я рос? Всех любил — одной лишь желал» — вспомнил он слова из биржайской песенки и отходчиво улыбнулся. Альдона, следившая за его странной задумчивостью, угадывая мысли по выражению его лица, снова взяла его под руку и потянула в сторону от площади.

Воздух, казалось, стал совсем синим, мерцающим: в нем закружилось еще больше снежинок. Улицы как-то притихли. Было бесконечно хорошо так идти с близким, любимым человеком.

— Ты меня любишь? — тихо, но смело и уверенно прошептала Альдона, уже нисколько не сомневаясь в этом.

— Да, — просто и спокойно ответил Каролис.

* * *

— Жив? Жив еще, браток!

Встреча братьев внешне была лишена всякой романтики. Игнотас — в полушубке и в сапогах — с трудом втиснулся в комнату, где лежал Норбертас. Он держал в одной руке зимнюю солдатскую шапку, а другую протягивал брату, пытавшемуся подняться с подушки. Подойдя к кровати, он осторожно взял руку Норбертаса.

— Куда попало? Может быть, не жать?

— Жми! Жми! Хочу силу испытать! — широко улыбаясь, сказал Норбертас, но ответить на пожатие все-таки не смог.

Сердце Игнотаса сжалось, когда он увидел его ладонь, похожую на плоскую дощечку, обтянутую морщинистой кожей, впалые, небритые щеки, глубоко запавшие глаза.

«Рука как штакетина стала, — подумал жалостливо Игнотас. — И высохла, и завяла!»

— Ну где уж тут жать… Что от тебя осталось, — только и сказал он, садясь на стул возле кровати.

— Ну ничего особенного, — отозвался Норбертас, вглядываясь в разгоревшееся от мороза лицо Игнотаса. — Немного продырявили кожицу, вот сок и вытек. Скоро заживет, опять на ноги встану.

— Уважаемые… — сказал доктор Мастайтис, появившись в комнате. — Я прекрасно вас понимаю, я очень сочувствую… но это может повлиять на больного… Я бы предложил вам…

— Ничего, ничего! — запротестовал Норбертас. — Мне только лучше становится, когда этот паровоз гудит: соскучился я по нему, давно не видались…

И доктор, вместо того, чтобы выпроводить беспокойных гостей, остался сам послушать рассказы Игнотаса.

Здесь их и нашли Альдона и Каролис. Они раскраснелись от свежего воздуха, глаза их блестели, они были так опьянены своим счастьем, что трудно было не понять, что творится в их душе.

— Ну и красивая же парочка! — первый обратил внимание на молодежь Игнотас. — Хоть сейчас же под венец!.. Как я теперь вместо настоятеля, то у меня руки чешутся: так и хочется женить молодых!

Ни Альдона, ни Каролис не растерялись, лишь несколько смущений, улыбнулись. Только один доктор не заметил этого.

Все уселись у постели Норбертаса. И он, оживленный, повеселевший, все время поглядывал на брата и иногда вставлял в разговор:

— Ишь ты, какой медведь!.. Видите, какой он, этот «волостной старшина»! Видите, что за «террорист — создатель комбедов»!..

Когда Игнотас вновь заговорил об обязанностях председателя волостного совета, как исполнителя гражданской метрикации, Норбертас обратился прямо к доктору:

— Видите, доктор, — свадьба! Благословляйте! Я — сват, Игнасюс — за настоятеля и за органиста!

И только тогда Мастайтис понял. С величайшим удивлением он приподнял брови, поморгал глазами, грустно усмехнулся, потом покраснел, — густо, чуть ли не до слёз, — и, заикаясь, пробормотал:

— Ну что ж, что же, что ж поделаешь!..

Гости разошлись очень поздно. У доктора уже не было настроения «разгонять скандалистов». Он точно потускнел, не мог скрыть грусти, и когда Каролис, прощаясь, пожал ему руку, он уже еле владел собой, чуть слышно произнес:

— Ей нужны в одном лице и отец, и мать… Она еще совсем ребёнок, совсем ребёнок…

* * *

В ЦК Каролису охотно дали неделю отпуска для «приведения в порядок семейных дел», и в течение этой недели он не замечал ни людей, ни событий. Он был опьянен счастьем.

Каролис переселился в квартиру Мастайтисов, долго просиживал с Игнотасом, Норбертасом и доктором, много читал, но единственным содержанием этих дней была Альдона…

Отпуск окончился раньше, чем было предусмотрено. Однажды рассыльный из Центрального Комитета принес приглашение к товарищу Винцасу. Приглашение было какое-то спешное, и это встревожило Каролиса…

Каролис учился в Митаве, в Латвии, и хотя принадлежал к другому поколению, но был воспитанником той же самой школы, что и товарищ Винцас, и в определенном смысле шёл по стопам Винцаса. У младшего поколения этой школы сохранилось много легенд о «Винцасе — Львином Сердце». А позже Каролис напал на следы Винцаса в тюрьме. Знал о его роли в рабочем движении, о его поездке по загранице, которая превратилась в триумфальный поход против очагов клерикализма и национализма среди трудовой эмиграции.

После возвращения из-за границы, начиная с 1917 года, по поручению Народного Комиссара Национальностей, товарищ Винцас взялся за объединение литовского пролетариата и за подготовку сил для борьбы за Литовскую советскую республику. С первой встречи Каролис подпал под обаяние этого человека. Каролис много бывал с ним: вместе работали и в Комиссариате по делам Литвы, и в газете, занимались объединением беженцев-рабочих и установлением связи с оккупированной родиной…

В теснейшем контакте они работали и весь последний период — с выхода партии из подполья и создания первых органов советской власти до самого отъезда Каролиса на периферию.

И тем не менее вызов в ЦК, к товарищу Винцасу, вдруг взбудоражил Каролиса.

«Ведь не зря же зовёт!»

В приёмной комнате был только один секретарь, который усадил Каролиса у самой двери кабинета.

— Там сейчас Барзда, — сказал он Каролису. — Ваш вызов срочный. Входите, как только товарищ Винцас освободится.

Дверь кабинета была настолько тонка, что металлический голос что-то доказывавшего Барзды звенел по всей приёмной. Каролис вспомнил встречу с ним на Кафедральной площади и поморщился.

Этого человека с холодными, проницательными серыми глазами, тонкими ноздрями и всегда бледным лицом коллектив сторонился. И в среде профессионалов-революционеров всё было очень натурально просто: люди любили и посмеяться, и порадоваться, и услышать от товарища доброе слово, и подпустить ему шпильку, если уж он чем-нибудь очень досадит… Коллектив оставался коллективом, а Барзда и в коллективе был одиночкой, каким-то аристократическим отпрыском, заброшенным судьбой в плебейскую среду.

— Кто он такой? Из ксендзов что ли? — спросили однажды рабочие Каролиса. — Тяжелый человек… На собрании говорит только тогда, когда каждый обязан что-нибудь сказать, а если он с человеком по-простому один- на-один, так из него слова не вытянешь…

— По существу это — духовное убожество, этакая побуждаемая ненасытной амбицией жажда почестей или власти! — вдруг донесся из кабинета голос товарища Винцаса. — Такие деятели выжимают из себя какую-то показную революционность, точно сок из лимона, а ведь дело в том, чтобы повести за собой трудящихся и как можно скорее создать новое общество, без эксплуататоров…

Барзда что-то возражал. О ком шла речь, Каролис даже не задумывался: его крайне поразило, насколько точно эти слова подходили к самому Барзде.

— За рулем революции стоят серьезные люди глубокой души и большого ума! Они ясно видят путь и не колеблясь ведут партию по нему! — вновь заговорил товарищ Винцас. — Как раз в этой трезвой простоте и заключается величайшая сила революции! Ведь уже во время Бреста были попытки мелкобуржуазной оппозиции толкнуть партию на авантюристические шаги!.. — Ленин, Сталин и Свердлов — это те скалы, о которые разбились волны оппозиционного мелкобуржуазного авантюризма! Как можно хоть на минуту забывать стиль ленинского ядра Центрального Комитета, стиль непосредственного нашего руководителя — стиль Наркома Национальностей? Как можно в отрыве от партийной массы строить утопические планы?..

Винцас закашлялся и, воспользовавшись этим, снова зазвенел Барзда. Он оправдывался, доказывал, что не является оторванной от массы единицей.

«Это уж неправда! — подумал Каролис, — Барзде всегда трудно было примкнуть к рядовым партийцам, найти со всеми общий язык… Нет, не таков человек ленинского духа, не таков тип сталинского деятеля.»

Перед глазами Каролиса возник образ Наркома: скромный военный костюм, спокойное сдержанное лицо и испытующий, оценивающий взор. Никакой искусственной, показной революционности! Нарком всегда был противником позы и фразы. Сила его воздействия была неиссякаемой, и его голос, его слово, его взгляд и даже его жест оставался в памяти надолго, на очень долго, на всю жизнь!..

Сейчас всё это далеко — и Народный Комиссар Национальностей, и вдохновленный его энергией, всегда бдительный штаб Наркомата, всегда вооруженный его трезвой и острой мыслью — но и сейчас в сердце Каролиса горит огонь, зажженный еще тогда, у Наркома, и при воспоминании об этом, вокруг Каролиса всё становится ярче, как бы озаренное издалека льющимся светом.

«Наркомнац, — великой души, великого ума человек! Если он посылает, легко идти даже сквозь огонь! А возня всяких пигмеев из оппозиции — так ерундой и останется!..»

Дверь кабинета вдруг настежь растворилась, и секретарь предупредительно поднялся, обращаясь к Каролису:

— Пожалуйста, вас ждут!

Каролис вошел в кабинет и остановился: Барзда еще вернулся от порога.

Барзда был всё в своей солдатском шинели, из кармана которой торчал треух. Опираясь ладонями о стол и подняв кверху подбородок, точно спор еще не был решен перед тем, как Каролис вошел в кабинет, Барзда стал опять что-то доказывать.

— События беспрерывно развиваются! С невероятной быстротой приближается катастрофа! Тысячи завшивленных, разъяренных солдат, лагерников и людей, находящихся до сих пор в рабстве по поместьям Германии — ударят по немецкому фронту с тыла!

Шипящие звуки у него вылетали со свистом, — он цедил слова сквозь зубы, его голос звучал сердито, но несмотря на это нервное возбуждение, он казался бесстрастным и холодным.

Товарищ Винцас, растягивая слова, что служило у него первым признаком раздражения, очевидно, в напутствие, говорил остановившемуся у стола Барзде:

— Правительство либерала, социал-ляудининка Шлежявичюса нанимает немцев, якобы в качестве специалистов для инструктажа своего аппарата. Таким образом легализуются широкие возможности для того, чтобы остановить оккупантов в Литве. Сотня миллионов берлинских марок объединила всех: начиная от самых темных сметоновских клерикально-монархических и кадетских элементов до псевдо-социалистов и эсеро-анархиствующих бродяг. Создался какой-то эсеро-кадетский гибрид… Ни для кого не тайна, что летом прошлого года Камков со Спиридоновой и другими столпами эсеров подняли мятеж, даже пытались арестовать Дзержинского. Потом Камков подвизался в Ярославле, а сегодня он уже в Литве, нашел себе приют под крылышком оккупантов… Об этих Камковых еще великий Белинский сказал: «… Отвратительны и жалки эти холодные скептики, абстрактные людишки, беспачпортные бродяги в человечестве». Это о них сказано!

Товарищ Винцас пригладил рукой усы и бородку, поднялся и, как всегда, вразвалочку, прошелся по кабинету. Было тепло, но он не снимал своего коричневого дорожного пальто, накинутого на плечи.

Каролис опустил голову. Ему было неприятно вспоминать, как он легко доверился тому предателю-либералу в Каунасе. Затем мысли его перешли к Даубарасу, к злоключениям на каунасской Зеленой горе…

Погруженный в воспоминания о каунасских событиях, Каролис даже не удивился, когда товарищ Винцас неожиданно упомянул Каунас.

— Тебе, товарищ, привет из Каунаса!.. Там по тебе соскучились.

Товарищ Винцас снова закашлялся. Он теперь работал очень много, даже по ночам. Но никто никогда от него не слышал жалоб на состояние здоровья, несмотря на то, что он был болен чахоткой, которая медленным огнем сжигала его изнутри. Спор с Барздой, очевидно, страшно утомил его, но он был, как всегда, корректен и внимателен. Лишь этим обращением к Каролису он давал понять Барзде, что спорить больше не о чем, но Барзда не хотел ни сдаваться, ни уходить.

— Для Каунаса этот товарищ не годится! — вдруг категорически заявил он. — Там должен быть военный, фронтовой работник!..

— Нужен солдат, который сможет стать во главе восставших каунасцев!.. Не интеллигент, не студент, не работник печати и агитации! Вот кто!.. А самое главное… — он помолчал и изменившимся голосом, точно сообщал какую-то величайшую тайну, вполголоса сказал: — Самое главное, что ему нельзя доверять.

Товарищ Винцас подошел ближе и очень серьезным тоном спросил:

— На чем вы основываете такое утверждение?

— На фактах! — ледяным голосом ответил Барзда. — На фактах: несколько дней тому назад он женился! Какой же из него теперь подпольщик?.. Революция требует полного самопожертвования! А он — женится!.. Это конченный человек!..

Никак не ожидавший такого оборота, Каролис искренне расхохотался, и даже товарищ Винцас не мог удержаться от улыбки.

Вопрос о посылке Каролиса с партийным поручением через линию фронта был решен положительно, и уже шагая по Кафедральной площади, где они с Альдоной встретили Барзду, он вспомнил презрительный жест, кислое лицо и сердитые слова бородача: «Конченный человек!» Каролис рассмеялся и ускорил шаги, повторяя про себя: «Не конченный человек! Не конченный человек! Не конченный!..»

1949

В тексте 1 Хольдри, хольдра, Всю ночь! (немец.).
В тексте 2 Жвальгиба — контрразведка.
В тексте 3 Зюйд-Литауен — Южная Литва.
В тексте 4 Гудас — белорус (литов.).
В тексте 5 Хутор.
В тексте 6 Вечером в субботу (нем.).
В тексте 7 В субботу, в субботу опять дадут селедку (немец.).
В тексте 8 Кальвария — часть Вильнюса.
В тексте 9 Барзда — борода (литов.).

Проза Советской Литвы. 1940–1950. Вильнюс: Государственное Издательство Художественной Литературы Литовской ССР, 1950

Добавлено: 15-03-2018

Оставить отзыв

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

*