Фаликон

I.

Совсем не трудно открыть маленькое кафе. Вывеска, прилавок, дюжины четыре бутылок с разноцветными жидкостями, пара высоких стульев — вот и все. И потому в каждом квартале, мало-мальски оживленном, вы найдете пару американских баров, одну пивную и один кабачок с холодной закуской. Выбор слишком богатый, — и потребителей, обычно, не хватает.

Табачная лавка — дело другое. Табачная лавка, при наличности монополии, — это, в некотором роде, государственное учреждение. Продажа капораля, черных, как уголь, сигар и гербовых марок вверяется, обычно, чиновным вдовам, отставным жандармам и, вообще, лицам заслуженным, которые так или иначе потрудились уже на пользу республики. Заслуженные лица не попадаются на каждом шагу и, поэтому, табачных лавок не так уж много. Например, в большом, густонаселенном районе Сан-Сильвестр имеется только одна, Она помещается на углу двух больших улиц, как раз у трамвайной остановки, и на ее большой вывеске ярко светятся золотые буквы: «Café-tabac Falicon».

Фаликон — это маленькая горная деревенька, такая маленькая, что о существовании ее знают только местные уроженцы. Дюбуа тоже родился в Фаликон. Дюбуа никогда не был жандармом и его мать — не чиновная вдова. Но кто-то из родственников Дюбуа служит в префектуре. Одним словом, Дюбуа — тоже заслуженное лицо и имеет патент на табачную лавку.

И умелый собственник патента соединил полезное с приятным. Одна половина не слишком большой комнаты отведена под собственно табачную торговлю, а другая занята стойкой и двумя разноцветными бутылками. На стойке, рядом с высоким краном для воды, которой разбавляют абсент, помещается хитроумная машинка, нечто в роде портативной рулетки. В верхней части этой машинки имеются три параллельных щели, которым соответствуют три цветных квадратика: белый, желтый и зеленый. Направо, в окошечке, укреплен кружочек, разделенный на те же цвета, а пониже кружочка — рычаг. Вы опускаете в одну из щелей, по вашему свободному выбору, монету в два су, — толстое су, как ее здесь называют, — и нажимаете рычаг. Кружок в окошечке несколько мгновений вращается с бешеной быстротой, а затем останавливается на том цвете, на который выпало счастье. Если вы выиграли — машинка выбрасывает медный жетон, который позволяет израсходовать на что вам угодно в этой самой лавочке целых двадцать сантимов. Если вы проиграли — можете достать из жилетного кармана новую монету.

Человек, поджидающий у дверей кафе трамвайный вагон, пользуется невольно выдавшейся свободной минутой и забегает в «Фаликон», чтобы купить коробочку спичек, сигару или марку. На улице пыльно и душно, бутылки сверкают так соблазнительно, а трамвай не дошел еще до дальнего поворота улицы. Человек решаешь использовать свободную минуту наиболее продуктивно, промачивает горло чем-нибудь зеленым, желтым или красным, а затем трещит машинкой. Шесть или восемь су — это обычная цена, в какую обходится минута.

Хозяин — не стар, не толст, не худ, слегка лысоват, очень вежлив, предупредителен и добродушен. Постоянные посетители зовут его: «господин Фаликон», — и он охотно отзывается на эту кличку. Господ Дюбуа во Франции не мало, а Фаликон — только один.

У Дюбуа-Фаликона очень милая жена, двенадцатилетняя дочь, которая обучается в католическом пансионе по ту сторону итальянской границы, и холостой брат, который не успел еще самостоятельно устроиться в жизни. Брат помогает перемывать посуду, заменяет иногда хозяйку за табачным прилавком, и завсегдатаи зовут его просто: Мишель.

Буквы на вывеске сверкают золотом, бодро звенит трамвай, бутылки на полках не застаиваются подолгу и этикетки у них всегда девственно свежи, а не загажены мухами, как это бываешь в менее счастливых кафе. Бог торговли озарил Фаликон своей радостной улыбкой.

А что делается по вечерам, на закате, когда кончаются работы на фабриках и на новых постройках! У прилавка, у стойки и у машинки — повсюду приходится выдерживать очередь.

Фаликон торгует уже не первый год, — и на добродушном лице хозяина ложится понемногу, но все плотнее и плотнее, выражение уверенного спокойствия. И по вечерам он все чаще начинает разговаривать с женой о будущем. Но нехорошая это примета: разговаривать о будущем. Оно — неведомо, и ласковая улыбка бога торговли легко может смениться на сумрачную гримасу отчаяния.

 

II.

У табачного прилавка остановился господин высокий, светловолосый, гладко выбритый, с крепкой деревянной спиной и упрямым подбородком. Взял десяток папирос в желтой обертке, открытку и марку в двадцать сантимов. Потом передвинулся левее, к игорной машинке, поставил два су на зеленое и проиграл. Тогда сделал еще два шага влево, пожал руку хозяину, который, по случаю жары, стоял за стойкой без пиджака и жилета, в вышитых подтяжках, — и сказал:

— Один пикон, господин Фаликон!

Хозяин в это время тянулся уже к полке, не глядя, но безошибочно поймал литровую бутылку с темно-коричневым содержимым. Наливая из бутылки в большую рюмку, спросил только из вежливости:

— Как всегда, с гренадином?

Получив утвердительный кивок, капнул в ту же рюмку ярко-малинового сиропу и дополнил содовой водой из запотевшего, со льда, сифона. Пикон был готов. Высокий господин не замедлил его выпить, попросил повторить и, вскрыв только что купленную желтую пачку, за курил.

— Становится жарко! — сказал хозяин, стирая тряпкой с цинкового листа стойки пролитую воду. — Становится очень жарко.

— Большой расход на лед, неправда ли?

— Еще бы! Рано утром набиваю полный ящик — и до вечера едва хватает.

— Но я думаю, что этот расход окупается? Больше пьют?

— Разумеется! Хотя зимой, когда холодно… Я вам скажу, что зимние напитки для нас выгоднее. И меньше хлопот. Но, во всяком случае, я не жалуюсь. У меня нет особенно богатой клиентуры, вы понимаете, но я и не гонюсь за слишком большим. Каждый человек должен знать свой предел.

— Ну… — высокий господин с сомнением покачал головой. — Я думаю, что каждый человек должен постараться именно выбраться из этих пределов.

— Стремление молодости! И весь ваш народ — еще слишком молодой народ, а мы уже остепенились. Когда-то ведь и мы тоже любили выходить из пределов!

И, очень довольный этой философией, Фаликон удовлетворенно налил подошедшему каменщику стаканчик красного. Каменщик выпил молча, обтер усы рукавом, бросил на стойку медную монету и исчез за дверной занавеской, сделанной из коротеньких разноцветных камышинок, нанизанных на суровые нити. Камышинки долго еще раскачивались и шелестели, и пропустили с улицы несколько одуревших от жары мух.

Высокий господин медленно допивал свой второй пикон и, видимо, ждал продолжения разговора, предоставляя инициативу хозяину. Но хозяин был уже сыт философией и перешел на боле жизненные темы.

— Сезон кончился, — иностранцы разъехались. И неважный сезон был в нынешнем году! Два больших отеля прогорели вдребезги и уже идут с публичного торга… А вы никуда не переезжаете на лето?

— Нет! Я не боюсь жары. И кроме того, я не живу в больших отелях. Я, ведь, не миллионер.

— О, но ваши купцы и еще вот эти… как их называют… те, которые владели когда-то вашими мужиками… они оставили здесь не мало! А еще больше — в Монте-Карло… Так вы никуда не едете?

— Нет. Во всяком случае, проживу здесь еще месяц или полтора… А потом, вероятно, уеду в такое место, где еще жарче, чем здесь.

— Жарче, чем здесь? Может быть, в Алжир? Мой дядя вот уже двадцать лет живет в Алжире. Он приезжал сюда погостить в прошлом году. И представьте себе, от этого алжирского солнца он сделался совсем черный, как настоящий тюркос.

— Нет, еще жарче. В Конго! Я поступаю на службу к компании, которая торгует каучуком.

— В Конго? Торговать каучуком? С неграми? Нет, это уже выходит из пределов, по моему мнению. Я бы ни за что не поехал, избави меня Бог… В Конго! Как это вам понравится? Из страны белых медведей — и в Конго…

— Нужно чем-нибудь существовать, господин Фаликон! А белые медведи меня не кормят.

За окном, в рябой тени каштанов, топтались несколько человек, поджидавших трамвай. Почтальон, старуха с двумя мальчиками, посыльный из мясной лавки. На этом обычном фоне несколько выделялся господин, чем-то неуловимым похожий на высокого бритого. Только одет он был не с английской тщательностью бритого, а довольно даже небрежно. Держался сутуло, часто и беспокойно ворочал головой на длинной шее и щипал себя за жидкую бородку.

Видимо наскучив ожиданием, он подошел вплоть к самому окну, долго рассматривал разложенный за стеклом трубки, табачницы и принадлежности для комнатного фейерверка. Потом перевел глаза вглубь комнаты и увидел стойку, а за стойкой — бутылки. Это зрелище, как будто, дало ему некоторую смутную идею. Камышовая занавеска опять зашевелилась, ее шелестящие пряди раздвинулись, пропустили жиденькую бородку и новую пару мух. Обладатель бородки долго переминался с ноги на ногу, и так же рассеянно, как на глиняные трубки, смотрел на высокого, на Фаликона, на игорную машинку.

— Дайте мне… Дайте мне, пожалуйста…

По-французски он выговаривал неважно, и каждое слово застревало у него в горле, как тяжелый воз на глинистом проселке.

— Дайте мне…

— Вина? Холодного пива? Абсента? Лимонаду?

— Коньяку? — помог Фаликон.

— Коньяку? Хорошо! Дайте рюмку Булестена, три звездочки.

Фаликон аккуратно наполнил высокую узкую рюмочку, а в это время как раз подошел трамвай. Господин с жиденькой бородкой беспомощно посмотрел на трамвай, на рюмку, поискал в двух или трех карманах кошелек, чтобы поскорее расплатиться, но затем махнул рукой и спокойно взялся за коньяк. Почтальон, старуха и все остальные сели и поехали. Очевидно, он не особенно торопился, этот господин с бородкой.

Управившись с коньяком, он заметил игорную машинку. Возобновил поиски денег и, наконец, выгреб из заднего кармана брюк, где полагается носить револьвер, целую пригоршню мелочи.

Поставил на желтое — проиграл. Потом на белое, на зеленое — и все с тем же успехом. Вернулся к желтому, сердито нажал рукоятку. Вышло зеленое. Глаза человека с бородкой несколько оживились. Он перевел дух и сказал по-русски, вкладывая в зеленую щель новую монету:

— Вот, черт возьми… Как не везет… Ужасно глупая машинка…

Раскрашенный кружок загудел, завертелся. Желтое.

— Нет, скажите пожалуйста… Как это вам нравится?

— Да, не везет! — приветливо согласился бритый. — Сегодня вам не стоит ехать в Монте-Карло.

— Вы думаете? Это возможно. Раз уже нашла такая полоса… Однако, позвольте…

Человек с бородкой как будто к чему-то прислушался, — и вдруг весь расплылся улыбкой.

— Нет, вы представьте… Вот что значит: долго не слышать родного языка! Я-то было вообразил себе, что у меня по-французски так гладко выходит… А оказывается мы — соотечественники. Что это вы пьете такое, — коричневое? Пикон? Вкусно?

— Попробуйте.

— А пожалуй! До следующего трамвая я еще успею. Что? с гренадином? или с лимоном? Я не знаю! Пусть делает точно гак, как у вас.

Попробовал, смакуя.

— Ничего. Довольно странный вкус, но можно привыкнуть. Так вы русский? Я, знаете, не люблю заграничных русских!

— И я тоже! — подтвердил бритый.

— Вот видите… Не я один, стало быть! Я вообще поселился здесь, чтобы отдохнуть от людей. И так как я неважно владею иностранными языками, то здесь это мне отлично удается, — отдыхать. Вот уже больше полугода… Живу у старушки, которая говорит только на местном диалекте. Очень милая старушка, хотя и жадная.

Русская речь у человека с бородкой тоже была какая-то негладкая, шершавая, и слишком торопливая, хотя сам он — медленный. Медленно пил и двигался, и даже моргал как-то особенно неторопливо. И это несоответствие выделяло из толпы человека с бородкой, подчеркивало его. A высокий, должно быть, любил таких. подчеркнутых. Но крайней мере, предложил сейчас же:

— Выпьемте еще по одному пикону.

Другого, более удобного пункта для первоначального общения он никак не мог найти, хотя день был жаркий и напиваться не хотелось. В жару хмель нехороший: липкий и неотвязный, как больная муха.

Человек с бородкой подумал, не спеша мигнул и затем торопливо выбросил:

— Выпьемте… Уж если так пришлось… Значит — судьба… A фамилия моя — Вольф. Хотя и русский, но Вольф! Есть еще и псевдоним, потому что я литератор, но вам он, наверное, не понадобится… Читать ведь не любите?

— Не люблю.

— И отлично!

Бритый тоже захотел представиться. Вынул из зеленого бумажника аккуратную визитную карточку, на которой было отпечатано: «S. Metalnicoff».

— Это — я. Еду в Конго добывать каучук.

— Каучук? Отлично! Только он, кажется, пахнет неприятно? Вот, как новые калоши… Так значит, давайте с этим самым, как его… с гренадином что ли?

 

III.

Уже и заря погасла, и давно мерцали, вздрагивая, электрические фонари над заскучавшими пальмами на promenade des Anglais, а все еще было жарко. Море плескалось за каменной набережной, как тепленький суп в кухмистерском судке. И распластался в этом супе многоногий железный паук, — огромный кабак, выстроенный прямо над водой, на сваях. В кабаке темно. Высокие полукруглые окна закутались плотными шторами. Во время сезона там играют в «лошадки», слушают концерты, пьют. Теперь там бегают крысы.

И на всей набережной так пустынно, что нельзя понять, для чего она сделана с таким трудом и затратами: неужели только для того, чтобы на одной из повернутых к морю скамеек сидели два новых знакомых: Вольф и Метальников?

Вольф закрутил свою бородку веревочкой и сидит мешком, а длинные ноги протянулись через две больших бетонных плиты. Бритый сидит прямо и спина у него, как всегда, деревянная, — не гнется. Лицо покраснело и лоснится при электрическом свете.

Вольф раскрутил бородку, снял шляпу, посмотрел внутрь на донышко, где слинявшим золотом отпечатано клеймо фирмы. Посмотрел и положил шляпу рядом с собой, на скамейку.

— Что мы такое пили сегодня?

— Сегодня? — Бритый наморщил лоб. — Пикон с гренадином… Три или четыре.

— Четыре! Это я помню. Странный напиток. Начинаешь действовать только через полчаса после употребления.

— Да. Это удобно. Потом вы пошли домой.

— И раздумал. Признаться, надоела мне моя старушка. Потому и раздумал. Потом мы, кажется, пиво пили?

— Пили. В «Ротонде»… И съели «assiette anglaise». После пива — сода-виски.

— Помню. Со льдом, от жары… Потом поехали в Болье…

— Так. Там в маленьком кафе у вокзала…

— Помню! Опять пиво. Потом искали какого-то вашего знакомого, но оказалось, что он живет не в Болье, а в Ментоне. До Ментоны далеко ехать, — вернулись.

Бритый зевнул очень сдержанно, одним едва заметным сокращением мышц на скулах.

— Это все так! Когда вернулись, опять съели по «assiette anglaise» и перешли на коньяк. Впрочем, нет! Перед коньяком было еще одно пиво.

— Разве? Вот этого то я и не помню.

— А как же… Темное, мюнхенское.

— Ну, может быть. Знаете, — скучно. Первое время я каждый день ездил играть в рулетку. Минувшей осенью как-то совсем случайно написал пьесу, — и скверную, надо сказать, — и так же случайно взял на ней тысяч десять.

— Скоро проиграли?

— В том то и дело, что нет! Месяца два проигрывал. И раз, представьте себе, привез домой что-то чрезвычайно много: все карманы были полны, хотя одну толстую пачку, кажется, еще по дороге вытащили. Под конец надоело смертельно. Начальные десять тысяч, наверное, еще раз десять или пятнадцать обернулись за два-то месяца. Очень было скучно. Потом. наконец, познакомился я с каким-то купчишкой, стал на его счастье играть: куда он, туда и я… Тогда только и продулся. И купчишка тоже продулся. Сначала хотел он топиться, но в море вода была еще холодная: попробовал пальцем и раздумал. Тогда взял у рулеточного начальства «viatique» и уехал домой, в Соликамск, а мне оставил письменное проклятие… Ну, кончилась моя игра, начал было я работать. Тоже скучно, — и никак выше маковки не прыгнешь. Хотя бы тоской по родине заболеть — так нет, не тянет… Вы тоской по родине не страдаете?

Метальников очень неопределенно гмыкнул. И даже легонькой гримаской не изменил выражения красного бритого лица. Так и осталось неизвестным, — да или нет, но человек с бородкой особенно не настаивал. По-видимому, он не имел обыкновения залезать насильно в чужую душу.

— И потом, знаете, вообще это наслаждение творчеством… Из сотни творцов девяносто девять хотя бы в самой глубине сознания просто стыдятся своих творений, а сотый их ненавидит. У меня нет вкуса к плохим пьесам, a хорошие стихи дурно оплачиваются и еще хуже читаются. Я не честолюбив, знаете, и в этом корень зла. Вот если бы мне хоть франков на двадцать настоящего, подлинного честолюбия! Это сразу должно создать интерес к жизни.

— Интерес к жизни? — внимательнее прислушался Метальников.

— Ну, конечно же… Честолюбец смакует жизнь, как хорошее вино. И каждый раз ему хочется добыть бутылочку получше. У него есть цель, черт возьми! Вот мы пили сегодня пиво и коньяк, и еще какую-то коричневую гадость. Теперь хорошо было-бы выпить кофе с ликером. А завтра? Дайте мне какую-нибудь программу на завтра, черт ее возьми совсем…

— Вы купаетесь? Нет еще? Пойдемте завтра купаться. Вода слишком теплая, но все-таки немножко освежает.

— Я предпочитаю душ! Основательный душ Шарко, с крепким напором… Меня научил этому итальянец, — очень милый парень, между прочим. Работал по постройке туннеля где-то у нас на Кавказе, потом был добровольцем на войне в Триполи. А теперь он актер, кинематографический актер. Единственный человек, с которым я здесь познакомился, не считая соликамского купца.

— Кинематографически/ актер? — переспросил Метальников. — Покажите мне его! Я никогда еще не видел их живьем.

— Как-нибудь на этих днях. Сейчас он уехал в горы разыгрывать большую драму из жизни контрабандистов. Звал меня с собой, но я, видите ли, проспал поезд, а Моргано не мог ждать… Случается… И, знаете, это тоже человек, которому скучно.

— Жизнь — очень занимательная вещь! — равнодушно сказал Метальников и опять зевнул одними скулами. — Вот я поеду в Африку и буду собирать каучук. Это занимательно. Там все европейцы очень быстро вымирают от лихорадки. А относительно цели жизни расспросите папашу Фаликона. Не нужно чувствовать себя слишком одаренным, дорогой мой! Это хуже зубной боли.

Вольф беспомощно развел руками.

— Что же я с собой поделаю, скажите на милость? Я пробовал и так, и этак… Ничего не выходит. И, пока пробовал, слишком много растерял и оставил позади… Нет. должно быть, так уж мне и придется обходиться без программы.

— На сегодня вы назначили не плохо! Черное кофе — и ликер. Я согласен.

Как бесшумная стая летучих мышей, промелькнула мимо полицейская бригада на велосипедах. Вольф посмотрел им вслед, прищурив большие выпуклые глаза.

— Республика бодрствует… Может быть, вы рано ложитесь спать?

— Нет. Когда хочется.

— Мне теперь никогда не хочется, черт возьми. А было время, когда я аккуратно укладывался в одиннадцать. И это было не такое скверное время, но оно тоже осталось позади… Вы любите женщин?

— Красивых?

— Нет, не то! Даже не женщин, собственно, а только то, что он вносят в жизнь?

— Сор они вносят. Беспорядок. Нет, не люблю. В комнате всегда пахнет пудрой и на всех стульях — нижнее белье.

Вольф замолчал, еще сильнее скорчился. Опять закрутил бороду веревочкой. За каменным барьером жидко плескалось теплое море: плюх… плюх… Метальников поднялся, крепко притопнул каблуками.

— Пойдемте… Только куда-нибудь подальше! А завтра утром опять встретимся у Фаликона. В двенадцать без четверти.

— Отлично! Я запишу сейчас. А то после забуду.

Вынул книжку и, стоя под фонарем, отметил: «без четверти двенадцать — Фаликон». Подумал и приписал крупно, подчеркнув: «ежедневно».

Высокий шагал ровно и четко, как солдат на параде, а Вольф тяпал длинными ногами, как попало, и, если на мостовой была выбоина, обязательно попадал в нее каблуком. Шляпу свою так и забыл на скамейке и пришлось возвращаться за нею, когда уже отошли два квартала.

Шли и в сторону порта, — туда, где в тесных утицах сжался презираемый иностранцами старый город. И чем дальше уходили от вымерших отелей и асфальтовых мостовых, тем улицы становились люднее, и бойкая речь зазвучала на перекрестках. Чинно, чтобы не привлечь внимания полиции нравов, прохаживались проститутки. Итальянские рабочие в харчевнях ели что-то вонючее и весело ругались. Хромой старик катил по булыжнику шаретку. нагруженную пустыми жестянками из-под керосина. Величественно, как погребальная процессия первого разряда, двигался ассенизационный обоз. Было шумно, и не то, чтобы весело, а как-то по-своему, по-домашнему, оживленно.

— Пойдемте к «Зеленому Попугаю»! — предложил Метальников, который, по-видимому, знал город лучше своего спутника. — Там иногда бывает любопытно. И сейчас как раз подходящее время.

Вольф молча кивнул головой. Ему все равно — куда. Только бы кофе с ликером.

Свернули в самый тесный из узких переулков, где было почти темно, несмотря на газовые фонари, горевшие на ввинченных в стены кронштейнах. Переулок извивался змеей и неожиданно закончился почти круглой, как дно колодца, площадкой. В полуподвале облезлого дома — небольшое кафе, — и где-то в самом деле кричит попугай, хотя, быть может, и не зеленый.

Нет столиков на тротуаре, у входа, да и негде было бы их разместить, не загромоздив окончательно всю площадь. Зато внутри — набито битком, и новые знакомые едва разыскали для себя два свободных места. Кофе оказался кислый, горький и мутный, как помои. Вольф с отвращением отодвинул свою чашку.

— Ничего не поделаешь! Ограничимся ликером.

Люди сидели и ходили вокруг, шумели, пили, играли в кости. Почти у всех были пушистые усы, тщательные проборы и дешевые, но недавно купленные костюмы. Из карманчиков торчат углы цветных шелковых платочков. И у всех — толстые, тяжелые палки с металлическими набалдашниками. Все, видимо, знакомы друг с другом, перекликаются по именам и кличкам, но держатся как-то настороже и не любят поворачиваться спиной к соседу.

— Сутенеры! — объяснил Метальников. — Это их клуб — и биржа.

— Вот оно что!

Слишком уже их было много. Не верилось, что все — мерзавцы.

— Сколько их, однако…

Одни приходили, другие уходили, — одинаковые. Некоторые — зеленовато бледные, со следами жестокой болезни на запудренных лицах. Говорили все о самом обыденном, — еде, о напитках, о погоде. Иногда только проскальзывали быстрые, скользкие фразы, пересыпанные странными терминами, которых не понимал Вольф.

Расплачиваясь, небрежно швыряли пятифранковики, но аккуратно пересчитывали сдачу, — и оставляли на чай не больше двух су, выбирая самые стертые и помятые.

— Нет, я не могу! — покачал головой Вольф. — Должно быть, слишком душно здесь. Нехорошо мне…

И правда было душно, а табачный дым висел густым неподвижным облаком, заволакивал потолок, грубо расписанный гирляндами цветов. Но Метальников сидел невозмутимо, сам пускал клубы дыма из крепкой сигаретки. Чуть-чуть повел плечами на заявление Вольфа.

— Теперь везде душно.

— Не в том дело! Противно мне! Женщину, которая торгуешь собой, я всегда сумею понять. А вот эти… Они унижают! Падших женщин унижают. И нас тоже! Потому что, значит, для падших женщин даже они, вот такие, лучше нас, которые нанимают и платят.

Метальников выслушал с удовольствием.

— Верно! Иногда хорошо вот так себя проверить — и унизить.

— Тогда давайте еще ликеру. Или я уйду. Невозможно так.

Пили нехотя, но торопливо, хотя от жгучего сиропа уже першило в горле и противно склеивались губы. Завсегдатаи посматривали с недоброжелательством и опаской. Один сказал что-то такое, в ответ на что Метальников стукнул кулаком по столику и рявкнул, весь налитый кровью до синевы:

— Молчать!

— Что такое? Что он сказал? — зашевелился Вольф, с трудом приподнимаясь. — Дайте, я его изобью! Мне не стыдно испачкать руки. Если он…

Но Метальников уже остыл, a сказавший, как ни в чем небывало, спрятался в свою пивную кружку. И пришлось опять пить, пить надоедливо и упрямо, пока, наконец, последняя рюмка не опрокинулась и не потекла по дешевому щербатому мрамору липкой зеленой струей.

Домой шли тоже вместе: оказалось, что живут в одной части города. У Метальникова не сгибались теперь не только спина, но и ноги в коленях, а Вольф, как будто, приобрел дюжину новых суставов и все норовил сложиться вчетверо. Полицейские агенты следили за обоими с настойчивым вниманием, но все обошлось благополучно. Метальников затащил своего спутника на пятый этаж, причем на каждой площадке долго отдыхал, восстанавливая нарушенное равновесие. Почтительно и твердо сказал разъяренной хозяйке, выглянувшей на звонок:

— Вот ваш квартирант, сударыня. Позаботьтесь о нем. Ему немножко нездоровится.

Спускаясь вниз, слишком быстро миновал дюжины полторы ступенек, но и тут не утратил солидности и даже пытался заколоть порванные брюки английской булавкой.

 

IV.

К папе Фаликону на два праздничных дня приехала погостить из пансиона дочь, хорошенький темноглазый подросток в черном монашеском платье с белым плоенным передником. Пансионское платье она, конечно, сейчас же сняла и облачилась в домашнее, розовое с кружевами и бантиком. Густые волосы никак не укладываются в прическу, а из розовых рукавов выглядывают красные гусиные руки. Мать ухала в гости, в Сент-Андрэ, брат Фаликона ушел играть в шары, — и девочка гордо заняла позицию за табачным прилавком. После монастырской тоски ей тут — как в раю. Но хочется быть большой, и она делает строгое, задумчивое лицо, развешивая табак и раскладывая его в бумажные фунтики.

Папа Фаликон с раннего утра надел крахмальный воротничок и новый пиджак, и разрешил себе стаканчик абсента. Жарко, и воротничок трет шею, но зато — празднично. А от абсента и еще оттого, что за прилавком стоит почти взрослая дочь, Фаликон весь тает и никак не может растаять масляной улыбкой.

На перекрестке, перед кафе, — целый митинг. Рабочие, клиенты Фаликона, тоже нацепили воротнички, почистили сапоги и шляпы. Впереди — длинный день отдыха, и рабочие не спеша обдумывают, как воспользоваться им наилучшим образом. Возможностей много. Можно пойти играть в шары. Можно поехать в парк, на народный бал, где сегодня бесплатный вход при двух оркестрах. Можно с утра напиться и залечь спать. Можно пойти в манеж на собрание союза рабочих-строителей. А не плохо и просто стоять вот так, жмуриться от солнца, покуривать и наслаждаться богатым выбором возможностей.

Табачный прилавок торгует хорошо, но у стойки дело идет пока еще довольно вяло. И Фаликон с особой любезностью встретил бритого русского, который пришел точно в свой обычный час: без четверти двенадцать.

Немного в стороне от стойки есть маленький столик, предназначенный для тех клиентов, которые рассчитывают пробыть здесь подольше. Фаликон подставил Метальникову стул и сам присел напротив.

— Доброго утра — и желаю вам приятно провести праздники… А ко мне приехала погостить дочь. Совсем уже большая девица, неправда ли?

— Отличная дочь! Помогает по торговле?

— О, это только каприз, вы понимаете? Девочке нравится. Пусть присматривается, это не повредит. Никакое знание не повредит, хотя я надеюсь, что ей уже не придется из нужды стоять за прилавком, как ее родителям.

Фаликон тает, — и его крахмальный воротничок тоже размяк уже, утратил свою лощеную белизну и прочность. У Метальникова белки глаз после вчерашнего покрылись красными жилками, и от этих жилок глаза кажутся злыми. Но на самом-то деле он смотрит на девочку за табачным прилавком не со злостью, а со скрытой, глубоко запрятанной лаской.

— Право же, у вас отличная дочь! Только я, на вашем месте, не оставляли бы ее здесь подолгу. Здесь иногда ругаются, говорят нехорошие слова. И бывают не совсем трезвы.

— Ах, Боже мой! Я говорил то же самое. Но она плачет, вы понимаете? Ей тоже хочется посмотреть на жизнь. И потом, — ведь не все только ругаются. Некоторые говорят умные вещи. Нехорошего она не поймет, а от умного что-нибудь останется.

Нет, сегодня никак не выбить папу Фаликона из его праздничного настроения.

— За ваше здоровье, господин Фаликон!

— Я сегодня уже позволил себе немножко, вы понимаете? И у меня слабая голова, а нужно торговать. Но ради вас и за ваше здоровье — так уж и быть! Один маленький стаканчик.

Слышно сквозь праздничный городской шум, как на соседнем дворе стучат деревянные шары. Это — местная игра, которая с успехом заменяет собою все другие виды спорта. Даже сам папа Фаликон не прочь был бы размять мускулы в партии — другой. Но торговля — прежде всего. И тут как раз ввалилась в кафе целая толпа: мужчины, женщины, даже дети. Идут в загородную прогулку и по пути решили немножко подкрепиться.

Метальников залпом осушил свой первый стакан и, утолив острую жажду, тянул второй не спеша.

Посматривал за окно, на белый, раскаленный макадам, и вспоминал, нельзя ли чем-нибудь из вчерашнего дня позаимствоваться и на сегодня. Обещал прийти сюда человек с растрепанной бородкой, но едва ли придет. Таких, внезапно возникших и столь же внезапно оборвавшихся знакомств у Метальникова было уже много. Случайные люди выскакивали над толпой, как пузыри на луже, — и бесследно лопались. Наверное, и этот тоже лопнет, хотя было, почему-то, жалко. Никаких великих дел вчера совместно не совершили, а вот — жалко.

Камышовая занавеска сегодня совсем не спасает от уличных мух, слишком часто ее тревожат при входе и выходе. И мухи гудят, ползают по столику, садятся на бритые щеки Метальникова. От праздничных посетителей пахнет потом и скверной помадой.

— Господин Фаликон, сколько вам следует получить?

Расплатился, но у самого выхода задержался немного, чтобы закурить от автоматической газовой зажигательницы. И камышовые пряди брызнули прямо ему в лицо, а тяжелый каблук больно наступил на ногу.

— Запоздал я немного, в силу разных обстоятельств… А вы не ушли еще?

Бородка у Вольфа всклокочена больше вчерашнего и даже, как будто, сделалась еще жиже. Но глаза — обыкновенные, выпуклые и сонные. Смотрят и не видят.

Нет, не лопнул новый пузырь.

— Не ушел еще, как видите… Но очень уж тесно здесь сегодня! Перейдемте лучше куда-нибудь в другое место.

— Идемте, где вчера были. Хотя бы в «Ротонду»… Это там, где-то, около вокзала.

Чтобы не обидеть и Фаликона, Вольф взял у монастырской девочки голубую коробку папирос — «Levant», — вежливо раскланялся. Девочка посмотрела на его бородку, на измятую шляпу — и фыркнула.

— А у меня семейная драма! — рассказывал Вольф, отмеривая крупными шагами путь от Фаликона до «Ротонды». — Хозяйка моя обиделась окончательно и приказала очистить квартиру. Вы, говорит, и денег не платите, и по ночам пугаете меня, бедную женщину. Я уже, мол, из-за вас на лекарство от нервов целых шесть франков истратила… Что же, я и не спорил. Смирился и слушал. Потому и запоздал немножко… Сегодня же хочу переехать. Там мне и самому было неудобно: слишком высоко подниматься. Иной вечер раза четыре сорвешься, пока ползешь. А лестница без ковра, жесткая.

— Да, жесткая! — с чувством согласился Метальников. — Отвратительная лестница.

— Ну, вот… Я, признаться, задолжал немножко, но хозяйка уже и денег не просит. Только, говорит, уезжайте, пожалуйста! Она, действительно, пожилая и ей неприятно.

В «Ротонде», за кружкой темного пива, Вольф припомнил, что есть еще одна новость: открытка от итальянца. Пишет, что драма кончается и завтра он вернется домой.

— Кстати, и ему тоже надо комнату. Заодно подыщу. Из прежней его выселили за неплатеж и даже вещи задержали. Ужасно глупо!

— Что — глупо?

— Да вот… Куда у нас деньги деваются, хотел бы я знать? Две недели тому назад получил я порядочный перевод. Хотел костюм заказать. А от перевода почти уже ничего нет, — ни костюма, ни денег. Надо бы немножко остепениться, что ли…

— А зачем?

— Ну, все-таки… Надо же… А впрочем… И в самом деле — так сойдет. Вот, что пиво кислое — это скверно.

Как раз перед террасой «Ротонды» перекинулась через дорогу каменная арка железнодорожного полотна. И над уличной толпой, над крышами трамваев, над пестрыми дамскими зонтиками, то и дело, сотрясая стены домов, проносятся тяжелые скорые поезда. За открытыми окнами вагонов выступают мимолетно лица пассажиров, — все чужие, далекие, ненужные лица. И так же чужды те, что сидят в трамваях, идут под зонтиками, пьют за соседними столиками кафе. Иные лица встречаются по дороге очень часто, уже примелькались, но от этого не стали ближе.

— Нет, не стоит остепеняться! — убежденно повторил Вольф. — И, если скорее, чем полагается, придет конец, — тем лучше. Даже пить уже надоело. Что же это такое? Я, вот, сбежал из отечества по собственной воле, а вы, как я подозреваю, по независящим обстоятельствам. Вы не думайте, что я в превратностях вашей карьеры хочу копаться! Нет! Это мне безразлично. Но оба мы, как кажется, с разных концов пришли к одной и той же точке. Пришли и уперлись. Вы, вот, хоть какой-то там каучук добывать собираетесь… А у меня и этого нет. Я просто разочарованный литератор. Самая последняя мразь, одним словом. Зачем же мне остепеняться, скажите пожалуйста?

— Я вам и не советовал. Это вы сами…

— Я знаю, что сам! С другим человеком спорить — бесполезно. Все равно, не переубедишь. À с самим собою — можно. Себя самого нет-нет, да и уломаешь… Нет, положительно, никуда не годится пиво. Вы сегодня свободны? Пойдемте вместе искать комнату.

Метальников согласился с большой готовностью. И даже рад был, что подвернулось что-то похожее на дело. Ходил, смотрел, горячо торговался. Сам

Вольф готов был удовлетвориться первой попавшейся конурой.

— Не все ли равно? Лишь бы было, где спать. А отходя ко сну я, обычно, обстановки не рассматриваю. Некогда. Лишь бы до подушки довалиться.

— Нельзя так! Если делать, так делать. Посмотрим еще в соседней улице.

Во многих домах не было дома хозяев, по случаю праздника, и это затрудняло поиски. Вольф начал уставать и впал в уныние, но его спутник был тверд и угрям, — и добился своего.

Новая хозяйка — тоже старушка, но маленькая, хилая и кем-то на всю жизнь испуганная. А комнаты — тесные, как клетки, но светлые. Две — свободны, третья занята какою-то барышней. Барышня эта на секунду показала носик в дверную щелку и сейчас же сконфуженно скрылась. Из двух клетушек Вольф выбрал себе меньшую, предоставив лучшую итальянцу, а Метальников заблаговременно выработал со старушкой домашнюю конституции: ключ от входной двери и право возвращения во всякое время ночи.

— О, я понимаю! — закивала дрожащей головой старушка. — Молодым людям иногда нужно развлечься… Я понимаю! Но я должна вас предупредить…

И объяснила, понизив голос до шепота:

— Дама, которая живет с вами рядом — очень почтенная дама. И она имеет солидного покровителя, который бывает у нее два раза в неделю. Я надеюсь, что молодой человек не допустит по отношению к ней ничего такого…

Ее успокоили. Нет, молодой человек ничего такого не допустит. Если только, конечно, сама дама… Нет? Ну, тем лучше!

После таких трудов и хлопот нужно было отпраздновать новоселье. Отпраздновали.

 

V.

Что бы ни говорили мизантропы, а хорошие обычаи прививаются быстро.

Итальянец приехал на другой день после того, как Вольф перебрался на новую квартиру, а еще неделю спустя, ровно в двенадцать без четверти, папа Фаликон ставил уже в ряд на цинковой стойке три рюмки для пикона. Две с гренадином — для русских и одна с лимоном — для итальянца. Если кто-нибудь случайно запаздывал, хозяин не убирал лишней рюмки. Он твердо знал, что в конце концов будут налицо все трое.

Итальянец часто приходил первым, еще до срока. Был он маленький и черный, как и полагается южанину, с синевато белыми крупными зубами и с быстрыми обезьяньими ухватками. Входя, он всегда что-то напевал, но на полдороге от двери до стойки резко обрывал пение, ловко плевал в самый дальний угол и, высоко подбросив на ладони толстое су, опускал его в игорную машинку. Пока жужжал раскрашенный кружок и звякал выигранный жетон, подходил Метальников, — бритый, вычищенный, в блестящем воротничке и сверкающих, хотя и подержанных, башмаках.

Метальников тоже вынимал медную монету и методически ставил на желтое.

Каждый выигранный жетон как раз оплачивал стоимость рюмки пикона. Но к приходу Вольфа, который, конечно, всегда запаздывал, этих жетонов набиралось или два, или пять, или даже восемь, — во всяком случае, число, которое не длилось на три.

И Вольфу приходилось доигрывать.

— Вы слишком опаздываете! — сердился иногда Моргано на своем итало-франко-русском языке. — Сегодня нам опять придется пить по четыре пикона каждому. Это чересчур много!

— О, можно оставить до следующего раза! — любезно предлагал Фаликон.

— До следующего раза? У нас в школе было написано на видном месте: «не откладывай до завтра того, что можешь сделать сегодня».

И ловким движением большого пальца Фаликон смахивал всю кучку жетонов в денежный ящик.

Пробыв у Фаликона с полчаса — иногда немного дольше — все трое шли обедать. Их воззрения на пищу сходились, как многие другие воззрения. Нелепо тратить лишние деньги на еду. Лишь бы быть сытым. И они обедали в скверном кабачке, насквозь провонявшем прогорклым салом и кислыми томатами. Здесь совсем не полагалось скатертей, а салфетки менялись раз в две недели, но картофеля и макарон давали достаточно. Вино тоже было сносное и недорогое: шестьдесят сантимов за литр.

Метальников ел молча и деловито, Вольф лениво ковырял вилкой в облупленной тарелке, а итальянец развлекался разговором. Впрочем, разговор этот не мешал ему управляться с едой.

Из всех троих по временам был занят работой только итальянец. Метальников терпеливо ждал, когда ему, наконец, вышлют пароходный билет на проезд в Конго. Вольф никак не мог найти стальных перьев по своему вкусу и, поэтому, давно уже не писал ни одной строчки. Зато итальянец часто исчезал на день и на два, участвуя в постановках кинематографических картин. Иногда он возвращался с плохо смытыми следами грубого грима на лице и за рюмкой пикона или за дессертом излагал очень ярко те необыкновенные события, в которых он только-что участвовал. Он бывал контрабандистом, авиатором, членом каморры, патером, гвардейским лейтенантом, придворным Генриха Четвёртого, выездным лакеем и наполеоновским маршалом. И восхвалял кинематограф, предсказывая скорую и окончательную гибель «настоящему» театру с его картонными деревьями и полотняным небом.

— Завтра меня будут гильотинировать, клянусь Мадонной! Самая настоящая гильотина, с настоящим ножом и настоящей корзиной для отрубленной головы… Это очень расширяет жизнь, уверяю вас! А прошлый раз мне пришлось, спасаясь от таможенных, лезть по самым настоящим скалам, и я чуть не сломил себе шею. Разве возможно что-нибудь подобное в вашем старом театре из полотна и картона?

Однажды он явился к Фаликону с большим опозданием — позднее забывчивого Вольфа — и в костюм с чужого плеча. Вся щека у него была заклеена куском розового пластыря, а левая рука лежала в черной повязке.

— Ого! — быстро сообразил Вольф. — Вы были нынче ночью в полицейском комиссариате? Не надо было сопротивляться! Они очень ловко умеют бить.

Было наиграно уже восемь жетонов и Моргано, прежде всего, внес свою лепту до числа, длящегося на девять. Ему не везло, и он проставил медными монетами больше двух франков, стараясь, во что бы то ни стало, догнать число жетонов до двенадцати.

— Сегодня мне нужны четыре пикона, не меньше! Я устал.

И он рассказал, что сегодня, рано утром, ему пришлось изображать, вместе с двумя другими артистами, немецкого шпиона.

— Ходят слухи о войне, и мы обновляем репертуар. Теперь очень ценятся фильмы с хорошими шпионами.

По сценарию, они должны были подплыть в моторном катере к неприятельскому порту и произвести взрыв. Все это было устроено, конечно, на самом настоящем взморье, и при помощи настоящего динамита. По оплошности механика, мина взорвалась раньше, чем следовало. Столб воды поднялся перед самым носом катера чуть не до облаков; катер сейчас же затонул.

— Мы все очень натурально плавали и звали на помощь, могу вас уверить! К счастью, оператор не растерялся и продолжал съемку со своей барки. Когда он кончил и подъехал, чтобы выловить нас из воды, двое уже пускали пузыри, но зато такая картина будет цениться дороже золота. Придется только слегка изменить сценарий.

Осколками разлетевшегося в щепки борта итальянцу повредило руку и лицо, — но он нисколько не был этим огорчен, потому что дирекция сейчас же выдала ему двести франков сверх жалованья, — на леченье и в награду за пережитое беспокойство.

Воздав должное Фаликону, трое пообедали в своем обычном кабачке. Две стофранковые бумажки причиняли итальянцу острое беспокойство и шевелились в кармане, как живые.

— Сегодня мы должны сделать что-нибудь выдающееся! — заявил итальянец.

Но Метальников возразил скептически:

— Это не так легко… Конечно, мы можем, например, вместо пива выпить шампанского или нанять авто и поехать ужинать в Антиб. Но все это нельзя еще назвать выдающимся!

— Заплатим все долги и будем пить только минеральную воду! — предложил Вольф. Тут было, действительно, нечто выдающееся, но настолько несерьезное, что даже не подверглось обсуждению.

Моргано грустно вздохнул.

— Придется ехать в Монте-Карло! Ничего не поделаешь.

Они лениво добрались до площади Массены, так же лениво забрались в трамвай, решив не пользоваться железной дорогой, чтобы затратить на поездку как можно больше времени. Трамвайный вагон со скрипом и визжаньем повез их мимо опустевших загородных вилл, мимо садов и цветочных плантаций, мимо влажных береговых скал и мимо придорожных кабачков. В вагоне ехало еще дюжины две людей, тайно мечтавших о большом выигрыше и потому с преувеличенным вниманием любовавшихся видами. Ведь мечту об удаче человек всегда старается спрятать как можно дальше от посторонних глаз. Итальянец, по-видимому, не был заражен этим предрассудком. Он мечтал вслух и так громко, что было слышно даже сквозь грохот и визг колес:

— Если мы выиграем, мы купим себе земельный участок и займемся садоводством. У нас будет хороший погреб и мы будем счастливы.

— Или поедем вместе с Метальниковым в Конго и будем торговать неграми! — поддержал Вольф, закрывая глаза. — Это интереснее, чем сажать гвоздику. Можно также открыть хорошее кафе. Я даже присмотрел место. Метальников будет патроном: у него представительный вид. А мы — гарсонами. И ведь это страшно выгодно: мы будем иметь все напитки по оптовой цене…

Трамвай миновал резиденцию князя, — грозные крепостные стены, скрывшие за собой маленький мирный городок с беломраморным морским музеем, — обогнул игрушечный порт с ангарами для гидропланов и дремавшей на якоре княжеской яхтой. Пассажиры перестали любоваться видами, нахмурились и торопливо ощупывали свои бумажники. У дам уже начинали выступать на лицах красные пятна, как раздутые угольки из-под слоя золы. И тут, наконец, трамвай подкатил к блистательному храму золота.

«Храм золота» — так сказал сейчас итальянец и Метальников негодующе сморщился.

— Как это вы можете употреблять такие тусклые, избитые слова?

— Что же делать? У меня мало слов — и очень много желания произносить их как можно больше!

В преддверии храма, где выдаются билеты на право входа в игорные залы, итальянец едва не потерпел новой аварии: администратор нашел его недостойным входа в святилище. Моргано совал ему под нос свои бумаги, — отличные бумаги, до военного диплома триполитанской войны включительно, — но администратор только морщился и толковал что-то неопределенное относительно подвязанной руки и розового пластыря.

— Бросьте, не надо! По крайней мере, деньги останутся в кармане! — советовал Метальников.

— Нет, извините…

Моргано — не из таких, чтобы отступать перед первым встречным препятствием. Наговорил администратору таких любезностей, что тот позеленел от злобы и, чтобы отвязаться, направил итальянца к какому-то другому лицу, с более широкими полномочиями. И, хотя розовый пластырь к этому времени уже наполовину отклеился, Моргано, все-таки, вышел победителем.

С Вольфом дело обстояло хуже, — даже совсем безнадежно. Тот забыл дома все свои документы и тщетно хотел отделаться старым конвертом от заказного письма.

Вольф, впрочем, очень быстро примирился со своей печальной участью.

— Ну, черт с ними… Я вас подожду в парке. Все равно, долго не заиграетесь! Хотя обидно, все-таки… Могли бы пропустить из одного только уважения к старым заслугам.

À у Метальникова, к большому удивлению его спутников, оказался сезонный билет.

— Откуда это?

— Так себе… Остатки прежнего. Когда-то тоже поиграл немного… Идемте!

Вольф, отвергнутый, остался дремать в парке, а двое проникли в святилище. Лакей у входа вызывающе напомнил:

— Будьте любезны снять шляпы.

И покосился на итальянца с крайней степенью презрения, а Метальникову отвесил умеренный поклон.

Золото, духота, пыль, вспотевшие, иступленные лица, духота и золото. На крайних от входа столах блестели, впрочем, и пятифранковики, как рыбья чешуя на лавочном прилавке. Жужжала рулетка, неслышно шныряли в толпе надзиратели, лакеи и сыщики. Двое потоптались немного в проходах между столами, присматривались.

— Все то же самое! — дрогнул бритыми щеками Метальников. — Скучно.

— Да, и скверно пахнет! — согласился итальянец.

И обоим захотелось в парк, к счастливому Вольфу. Но раз уже пришли — нужно играть.

Миновали пятифранковые и подошли к золотому. Здесь было больше зрителей, чем играющих, а играющие сидели основательно, расставив локти. Дамы тем крепче сжимали свои сумочки, чем они становились легче. Брызгали слюной, потели. Мужчины старались быть спокойными и красивыми. Почти все записывали на особых разграфленных бумажках вышедшие ставки.

Итальянец разменял свои банковые билеты на десяток золотых кружочков, поровну поделился с Метальниковым. Тот сунул деньги в карман и отошел к другому столу.

— Пить нужно вместе, а играть — отдельно.

Итальянец поставил по золотому на pair и на passe — и взял оба. Оставил на том же месте ставки вместе с выигрышем, и потерял на passe, но на pair опять выиграл. Из пяти золотых получилось семь. Так медленно выигрывать было, действительно, скучно. Двинул сразу четыре монеты на manque, rouge, impair и на девятку. Это была у него счастливая цифра: девятка. Вышло: passe, noir, pair… Итальянец переждал несколько минут, чтобы колесо счастья повернулось в другую сторону, и бросил на сукно оставшиеся золотые почти не глядя, куда они падают.

— Zéro! — выкрикнул крупье. Моргало заложил руки в карманы и пошел прочь от стола.

Долго не мог в тесной толпе найти Метальникова. Наконец, заглянул случайно в одну из гостиных, где на удобных диванах вздыхали проигравшиеся несчастливцы, и разглядел там широкую деревянную спину.

— Как дела? Я уже готов.

— И я готов.

Молча и слегка торжественно проследовали через пышный вестибюль и оба вздохнули полной грудью, когда выбрались на свежий воздух. Метальников вынул почему-то свой сезонный билет, изорвал его на мелкие кусочки, хотя плотный картон с трудом поддавался под пальцами, и бросил клочья в канаву парка.

— Рассердились? — спросил итальянец.

— Нет. Просто — надоело. Все равно, никогда не буду здесь больше.

Вольф мирно спал, поджав длинные ноги и склонив голову на плечо, а около него кружился ястребом монтекарлиец-полицейский, обеспокоенный таким нарушением хорошего тона. Разбудили Вольфа и облегчили душу полицейского. Уселись втроем на одной скамейке, смотрели, как снует публика от казино к кафе и обратно. Все нарядные, сытые, хорошо вымытые и причесанные люди. И у всех, как у сутенеров в «Зеленом Попугае», есть что-то неуловимо общее, какая-то единая душа, расселившаяся во множестве разных тел.

Вольф не расспрашивал своих новых друзей о результате игры, а прямо приступил к делу.

— Плохо, господа! Нужно поужинать и нужно выпить. Даже можно не ужинать, но выпить — необходимо. А денежный перевод я получу только через три дня, не раньше. Фаликон, конечно, даст в долг, но не следует злоупотреблять Фаликоном.

Итальянец почесал за ухом. Нужно было, пожалуй, оставить одного золотого петушка про запас.

Оправдывался сбивчиво и, кажется, начинал уже впадать в раскаяние, но в это время Метальников молча добыл из кармана все пять монет, которые пришлись на его долю.

— Откуда? Неужели отыграли свое?

— Я и не играл совсем! Чтобы играть — нужны тысячи, да и то завлекает только в самом начале. Вот, Вольф знает. А так — не стоит. Скучно!

Воспрянули духом, чуть не расцеловали в бритые щеки. Но Метальников был сдержан и сух, и вдруг зачем-то рассказал деловито, хотя никто не просил его об этом:

— Когда-то я получил большое наследство и все его отдал на дело, которое считал справедливым. Потом дело это рухнуло, и я вместе с ним, — и поселился здесь. Одно время было очень горько и обидно жить. Тогда как раз подвернулся случайный остаток этого наследства. Я начал играть и играл, по-видимому, удачнее, чем вы, Вольф. Был даже богат, очень богат. Потом и это кончилось и теперь только скучно. Просто скучно. Идемте же домой, господа… Пора ужинать!

Возвращались по железной дороге. И все время ужасно хотели быть веселыми, шутили и хохотали, и даже возмутили до злых мутных слез какую-то проигравшуюся барышню. Но всем было тоскливо и в полутемном тусклом вокзале Вольф сказал растерянно, стряхивая пыль с измятой шляпы:

— Черт нас понес в этот скверный притон… И вообще — неладно мы живем, господа! Неладно, вы понимаете?

 

VI.

Время выяснило, что хозяйка на новой квартире у Вольфа — старушка редкостная. К самому Вольфу она относилась с трепетным обожанием, а шумного итальянца побаивалась. Когда постояльцы поднимались поздним утром, растрепанные, сонные и кислые от похмелья, она осторожно просовывала тоненький носик в комнату Вольфа и спрашивала так ласково, что невозможно было отказаться:

— Может быть, вы хотите маленький стаканчик рому с горячей водой?

Бог знает, зачем она постоянно держала у себя этот ром. Сама она ничего не пила и даже, как будто, ничего не ела, — или, во всяком случае, питалась скромнее подпольной мыши. И ром-то был, понятно, скверный, и Вольф ненавидел этот напиток всеми силами души, но. все-таки, никак не мог отказаться.

Итальянец хозяйку презирал.

— Глупая женщина. Хозяйка должна высасывать кровь. А она — глупая! Не люблю таких.

А ром пил с удовольствием. Просыпаясь, кричал петухом и пел арию из «Паяцев», чтобы прочистить горло. Старушка пугалась, роняла на пол все, что держала в руках, и потихоньку молилась.

Бывали дни, слишком душные и пыльные, когда совсем не хотелось выходить на улицу. Кое-как добредали до Фаликона, где поджидал Метальников, и едва одолевали по два пикона. Фаликон от жары ссорился с женой или предсказывал самую каторжную карьеру младшему брату. Даже игорная машинка действовала неохотно и ее приходилось колотить кулаком по верхушке, потому что иначе монеты не проскакивали в щели.

— Обдать? — ворчал Вольф. — Какой дурак обдает в такую жару? Я хочу домой!

Чтобы не расстраивать компании, вcе шли вслед за Вольфом. Метальников никогда не приглашал к себе, — и никто не знал даже, где он живет. Это был, просто, его каприз или, может быть, старая привычка к конспирации.

Располагались у итальянца, так как его комната была побольше. Моргано и Вольф ложились на узкую железную кровать, которая жалобно кряхтела под двойной тяжестью, a третий располагался отчасти на кушетке, а отчасти на столе. Так они лежали и предавались сладкому бездействию. Когда хотелось пить, кто-нибудь высовывался из окна и требовал из лавочки, помещавшейся в нижнем этаже, холодного пива.

— Это возмутительно! — сказал однажды Вольф, стряхивая с бородки пивную пену. — Я нахожу, что мы утратили все человеческие чувства, — и даже простую любовь к ближнему. Мария-Роза, вероятно, тоже хочет пить, а ведь мы не обеднеем от одного лишнего стакана.

— Она не придет!

— Попробуем! Я лично думаю, что она уже достаточно приручилась… А покровитель был у нее вчера вечером и, стало быть, сегодня она свободна.

Отправился в третью комнату, вел там тихие, но убедительные переговоры и вернулся вместе с Марией-Розой. Соседка заявила, густо краснея и запахивая полы тоненького халатика:

— Я очень извиняюсь, господа… Но сегодня жарко. И я совсем не одета!

Кроме этого халатика, притом же не совсем свежего, на ней, действительно, ровно ничего не было. Но сама Мария-Роза была еще молода и недурна собой, — и трое заявили единогласно, что не имеют ничего против ее туалета.

— Стаканчик пива, сударыня… Это освежает! И позвольте придвинуть вам вот это кресло… Оно самое удобное, хотя две пружины испорчены.

Мария-Роза выпила пива, — один стаканчик, потом другой. Оживилась, и глазки у нее заблестели. Сказала, покачивая ногой, — так, слегка, чтобы полы халатика не слишком развевались:

— Вы очень странные люди, господа! Вы поздно встаете и ничего не делаете. Особенно вот вы, с бородкой! Почему вы даже не обреетесь?

— А зачем же нам работать, дорогая Мария-Роза? У нас нет ни жен, ни детей, ни даже порядочных любовниц. Милосердный Бог о нас заботится, и мы имеем не только пищу, но даже и холодное пиво. Кроме того, вы просто ошибаетесь, — и особенно по отношению к синьору Моргано.

— Ах, господин Моргано… Я знаю! Мне очень жаль, что патрон не позволяет мне ходить в синема. Я знаю, что господин Моргано иногда работаешь. Но вот вы сами… и ваш товарищ…

— Я еду в Конго добывать каучук. А мой товарищ пишет стихи и драмы. Мы смертельно хотели бы ничего не делать, но это нам никак не удается.

Мария-Роза с сокрушением покачала головой.

— Это очень дурно. Вы — такие молодые и сильные. Мой патрон — уже пожилой человек, но он работает с утра до ночи. Он называет это: делать счастье.

Говорила о своем покровителе, как будто служила приказчицей в его конторе, — и это тронуло Вольфа.

— Ваш патрон — негодяй! Он держит вас в черном теле.

— Не говорите так… Все-таки это — обеспеченное положение, а совсем не то, что каждый вечер ходить по улицам. Он дает мне готовую квартиру, два франка в день на еду и по золотому в месяц на булавки… Нет, я очень довольна патроном!

— Мать моя! — вскочил с постели итальянец. — Даже я мог бы предложить лучшие условия… Готовая квартира, три франка в день, не считая вина — и пара золотых? Кром того, я закажу вам новый пеньюар специально для жаркой погоды, весь из одних дырочек… Идет?

— У вас слишком не солидное положение, господин Моргано. А с патроном я могу быть спокойна, по крайней мере, еще года на два… Он обещал даже со временем выдать меня замуж и сделать приданое. Конечно, два золотых вместо одного — большой расчет, но все-таки…

— О-о! — Моргано окончательно вышел из себя и сделал страшные глаза, которых так пугалась хозяйка. — Есть ли на свете что-нибудь гнуснее женщин? Оставайтесь при вашем патроне, Мария-Роза! Бутылка хорошего вина все-таки лучше самого сладкого поцелуя. Видите ли, я их когда-то уже пробовал, эти поцелуи…

— Вы были влюблены, и она вас обманула? — с большим интересом спросила Мария-Роза. Даже забыла запахнуть свой халатик.

— Конечно, я был влюблен! Но закройтесь, пожалуйста, — иначе я невольно похищаю часть собственности вашего патрона… И она обманула, вы говорите? Нет, Мария-Роза, женщины никогда не обманывают. Обманываются сами мужчины.

— Может быть, вы недостаточно давали ей на булавки?

— На булавки? Посмотрите на нее хорошенько, господа! Вы можете посмотреть, потому что сейчас ее туалет в полном порядке… Вам не страшно, когда вы на нее смотрите? Вам должно быть страшно, потому что она говорит правду до последней буквы… Все они так или иначе ждут от нас этих булавок, — а потом всаживают их в наше собственное тело, по одной, по одной, понемножку! И в сравнении с другими вы — святая, Мария-Роза; потому что вы грешите в невинности… Разве женщины когда-нибудь отдают нам беззаветно свою любовь? Мы глотаем пыль из-под их пяток, а он снисходительно улыбаются и высматривают, — нет ли кого-нибудь, кто дал бы больше! Вы — святая, Мария-Роза, и ваш глупый патрон, не подозревает, каким сокровищем он владеет. Вы одна из всех безбоязненно обнажаете женскую душу.

Мария-Роза поняла очень немногое из этой речи, а то, что она поняла, показалось ей обидным. Чинно оправилась и поджала губы. Вольф отвернулся к стене, щипал бородку. Один только Метальников сидел невозмутимо, положив ноги на стол, и блаженно улыбался.

— Я обращаюсь к вашему свидетельству, Вольф! — настаивал на своем итальянец. — Ваша первая молодость тоже уже прошла… И, конечно, вы имеете достаточно опыта…

— У меня нет никакого опыта! — коротко оборвал Вольф. — Лучше пейте пиво и говорите о сегодняшней погоде.

Обиженной Марии-Розе все-таки не хотелось уходить. Она только что дочитала уголовный роман и у себя в комнате ей было совершенно нечего делать. А эти господа, правда, иногда говорят разные глупости, но в общем — очень милые люди и не позволяют себе ничего лишнего.

После долгого молчания Вольф заговорил первый, исполняя в точности свой собственный совет:

— Дует сирокко. Я чувствую, что дует сирокко. Он действует на нервы.

— Это правда! — согласился Метальников. — В такие минуты мне хочется начать трезвую жизнь.

— Вчера вечером мой патрон гоже был ужасно сердит! — сообщила Мария-Роза.

— Сердит? Это только потому, что он — грязная каналья! Вчера был отличный вечер.

— О, конечно, не от погоды… Он жаловался, что за последнее время его комиссионные дела идут ужасно плохо. Вы ведь знаете, у него есть контора, которая продает виллы и разное такое… И вот, он говорит, что теперь все продают, но никто не хочет покупать. А когда никто не покупает, он не может получить процента.

— Берегитесь, Мария-Роза! Он просто хочет сбавить вам с булавок.

— Ах, нет… Он ведь очень честный и почтенный человек. Он говорит, что это по случаю войны!

Собиравшийся задремать Метальников широко открыл глаза.

— Глупости… Мы, правда, не читаем газет, но никакой войны нет и не будет.

— Патрон — коммерческий человек, а коммерческие люди все знают заранее. Иначе они не могли бы удачно устраивать дела.

Итальянец заворчал, укладываясь рядом с Вольфом:

— Я видел сегодня какие-то телеграммы, когда проходил мимо редакции. И патрон отчасти прав, потому что там говорится уже о каком-то ультиматуме. Но, конечно, никакой войны не будет… Немцы просто хотят кое-что заработать на всем этом, вы понимаете?

И вопрос оказался исчерпанным, — тем более, что все пиво было уже выпито.

 

VII.

Надоедливая летняя пыль мешает дышать, проникает в самые незаметные щели, превращает зеленые листья в сухую серую жесть. И даже золотые буквы на вывеске Фаликона блестят не так ярко, как зимой, хотя каждую субботу младший брат хозяина выносит из кафе складную лестницу и протирает всю вывеску мокрой тряпкой. Зато спрос на прохладительные напитки все возрастает, — не только благодаря жаре, но еще и по случаю какого-то особого тревожного настроения, которое чувствуется в пыльном воздухе.

У людей, даже очень мало знакомых друг с другом, явилась неодолимая потребность делиться мыслями и толковать между собой о внешней политике.

Внешняя политика — очень благодарная тема. Когда в прежние, спокойные времена посетители кафе заводили споры по поводу налогов, роялистов, трехлетнего срока или рабочего вопроса — пан Фаликон хмурился и упорно уклонялся от всякого участия в обсуждении этих опасных тем. На десять клиентов приходятся в среднем два роялиста, три клерикала, столько же социалистов, один легкомысленный полу-анархист и еще один — дикий. Все они, за исключением последнего, дорожат собственным мнением и презирают противников. Отдать кому-нибудь из десяти явное предпочтение — это значит, так или иначе, лишиться значительной части выгодной клиентуры. Нет, Фаликон терпеть не мог внутренних осложнений. Разумеется, его собственные симпатии целиком были направлены в сторону порядка и церкви, — недаром же его дочь обучалась в католическом пансионе, — но в этом окраинном квартале противная партия имела, все-таки, значительный перевес.

Нет уж, лучше было держать язык за зубами. И потом, все эти роялисты и социалисты — они горячатся так, что забывают о своих стаканах. А стойка с напитками — не митинговая трибуна. Большие кафе, с тысячами посетителей, могут, пожалуй, даже укрепить над своими стойками какой-нибудь партийный плакат. Но для маленького Фаликона это — излишняя роскошь.

Гораздо лучше внешняя политика, особенно если ставится ребром вопрос о войне. Во-первых, приходится то и дело провозглашать тосты: за армию, за союзников, за грядущие победы. А самое главное — из-за внешней политики посетители могут ссориться без всякого убытка для хозяина. Спор-то ведь идет только из-за деталей, а в основном все сходятся — и это основное папа Фаликон умеет резюмировать. Он сказал, еще когда пошли только первые слухи:

— Во всяком случай, мы не желаем воевать! Война вредит торговле, промышленности и сезону. Но если нас заставят… Они убедятся, что меч Франции еще не заржавел!

И с этим основным положением все были согласны: вольнодумцы и клерикалы, роялисты и социалисты. Некоторые горячие головы, правда, забегали вперед и без обиняков толковали о реванше, но хозяин благоразумно советовал:

— С этим нужно еще обождать, господа! Ведь ждали же мы сорок четыре года. Подождем и еще немного. Если возможно обойтись совсем без войны, то это тоже большое счастье для Франции.

Клерикалы и социалисты дружно кивали головами и говорили:

— Да, да! С этим можно еще обождать.

Многие благоразумные граждане, забегавшие в кафе на минутку, чтобы принять аперитив перед едой, теперь запаздывали к обеду на добрых четверть часа. И когда жены встречали их не особенно любезно, граждане сразу принимали повышенный тон:

— Конечно, ты ничего не видишь дальше своей кухни! От меня пахнет абсентом? Скажите пожалуйста… Что же, ты хочешь, чтобы я перед супом наполнял свой желудок немецким пивом?

Три постоянных посетителя — двое русских и один итальянец — пользовались теперь в кафе исключительным вниманием, и хозяин готов был открыть им самый неограниченный кредит. Но трое предпочитали пить за наличные и прибегали к кредиту только в случаях крайней необходимости. Если дела были плохи, они меньше вертели игорную машинку, — вот и все.

— В случае войны вы, конечно, подлежите призыву в войска? — справился у Вольфа Фаликон. И был очень поражен, когда узнал, что у себя на родине Вольф числится резервистом самого последнего разряда.

— У нас много людей и мы можем спокойно встретить любого врага… Но напрасно вы так волнуетесь, господин Фаликон! Я уверен, что никакой войны не будет… Европейская война при современных условиях боя, — да вы понимаете, что это такое значит?

И, кое-как справляясь с непослушным языком, он рисовал картины всеобщей бойни, кровавые и полные ужаса, а вокруг мирно звенели трамваи, хлопали извозчичьи бичи и матери катали своих детей в высоких рессорных колясочках.

Фаликон, вместе с другими слушателями, поддавался не столько убеждениям Вольфа, сколько этой привычной картине ненарушимого мира — и на некоторое время проникался оптимизмом.

Итальянец чувствовал себя не совсем удобно. Ведь его правительство, все-таки, числилось в союзе с врагами, — и пока еще совершенно неизвестно было, в какую сторону повернется дело. Жена Фаликона беспокоилась за свою девочку. Ее пансион — в Бордигере, у самой границы. Если Италия тоже начнет враждебные действия… У матери даже в глазах темнело от страха.

Моргано хмуро молчал и кусал себе губы. И его мрачное настроение разделял Метальников. Они оба проводили дни, как прежде, а пили даже больше и с какой-то обостренной жаждой, но даже рассеянный Вольф скоро заметил, что с его постоянными спутниками не все обстоит благополучно. К концу дня, после доброй порции вина и ликеров, Метальников становился зол и раздражителен, щеки у него багровели, а глаза смотрели тускло и неподвижно. И его широкая, упрямая спина окончательно теряла всякую способность сгибаться. А итальянец начинал придираться к ни в чем неповинной посторонней публике и неистово ругался.

В пятницу вечером трое сошлись под парусиновым тентом «Ротонды». Итальянец днем был на работе. Если даже и начнется война, то, все же, публика не останется без кинематографов. И вместе с подлинными героями будут умирать в темном зале их серые тени.

— Сегодня на мою долю пришлась поездка на авто! Семьдесят километров в час — и по неважной дороге. У меня до сих пор еще шумит в голове. Как вы думаете, Вольф, чем можно быстрее успокоить головную боль: вермутом с виски или стаканчиком портвейна?

— Коньяк, дорогой мой! Только один коньяк помогает от всех болезней.

Метальников вытащил из бокового кармана пакет, весь залепленный иностранными марками.

— Угадайте, что это такое?

— Завещание американского дядюшки?

— Смотрите!

Вытряхнул на столик содержимое пакета. Итальянец с Вольфом рассматривали, недоумевая. Прежде всего — план океанского парохода с помеченной красным крестиком каютой. Потом — целая коллекция ярлыков для багажа, больших и маленьких. И наконец — билет, солидный билет на проезд из Генуи прямо в Африку.

Двое с некоторым почтением посмотрели на третьего. Конечно, было уже давно известно, что Метальников собирается в Конго, но все-таки этот факт вызывал некоторые сомнения.

— Мать моя! — по бабьи всплеснул руками итальянец. — Так ведь это же по крайней мере полдюжины шампанского!

Однако, после основательной поверки общей наличности, пришлось ограничиться простеньким барзаком. В высоких прозрачных рюмках вино отливало зеленоватыми тенями и, все-таки, сообщало обстановке некоторую торжественность.

— Я очень недоволен! — грустно сказал итальянец, поглаживая пальцами хрупкий стеклянный стебелек рюмки. — Всю жизнь я с большим трудом нахожу друзей — и слишком легко их теряю. И я должен сказать еще, что вы вносили в нашу компанию что-то солидное. У вас такой выдержанный вид, настоящий английский. Я очень уважаю также и моего друга Вольфа, но мне кажется, что он скоро сопьется. И тогда я опять останусь совсем один. Право же, я очень недоволен!

— До отхода парохода остается еще целых шестнадцать дней! — отозвался Вольф, изучивший билет во всех подробностях!.. — И эти шестнадцать дней мы проведем достойным образом. Простите меня, синьор Моргано, но вселенная ровно ничего не потеряет, если я, действительно, сопьюсь. Но если бы вы только знали, как мне хочется самому уехать в это Конго. Я даже согласен привыкнуть к запаху новых калош…

Метальников быстро спрятал билет обратно в толстый конверт.

— Ну, нет! Никто не уступает своей последней ставки. Лучше вернитесь домой, Вольф… Вы слишком зажились здесь, за границей! И ведь вы можете вернуться, когда только захотите, во всякое время… Лишь бы хватило денег на дорогу… А я… Нет, я не уступлю вам своего билета!

И Вольф поторопился перевести разговор на другую тему: почувствовал, что нечаянно задел за больное место. С ними нужно вести себя очень осторожно, — с этими солидными, скрытными людьми. Никогда не знаешь заранее, когда сделаешь им больно.

Барзаку хватило ненадолго, — но и вечер уже кончался. После автомобильной гонки итальянец чувствовал себя утомленным, — и трое поднялись из-за стола раньше обычного времени.

Расставаясь на перекрестке, Метальников объявил торжественно:

— Ровно через две недели, господа, приглашаю вас на прощальный ужин. Предоставляю вам самим выбрать помещение.

— Помещение? Конечно, у нас дома, черт возьми! Это всего дешевле и удобнее. Старушка дает нам стаканы и необходимую посуду. Можно заказать паштет, жареную пулярду — и побольше всевозможных жидкостей.

— А в качестве дамы мы пригасим Марию-Розу! — поддержал итальянец.

Метальников отправился домой, в сторону рабочего предместья. Миновал Фаликон. Там все уже спало и над уличным фонарем тускло поблескивала запылившаяся за неделю вывеска.

С широкого шоссе свернул налево, поднялся в гору по недавно проложенному переулку, еще изрытому ямами и засоренному известью и щебнем. Здесь вместо огромных каменных ящиков — доходных домов — попадались все чаще маленькие особнячки, — белые и желтые коробочки с жидкими молодыми садиками перед фасадом. Садики огорожены тоненькими железными решеткам и все вместе, в ночной темноте, слегка напоминает кладбище.

У одной из желтеньких коробочек Метальников остановился, открыл калитку. В кустах что-то зашуршало и на песчаную дорожку выпрыгнула мягким комком большая рыжая кошка. Пошла навстречу, приветливо мяукая, потерлась у ног. Потом подняла хвост трубой и мелкой дробной рысцой побежала вперед.

В желтой коробочке всего две комнаты и кухня. Хозяин — резчик по дереву. Это благородное ремесло за последние годы сильно упало и одну комнату приходится сдавать внаймы.

Комната — ничего себе, самая обыкновенная. Когда Метальников зажег свечу — осветились гладкие белые стены, испещренные темными пятнами гравюр и открыток. На подоконнике — банка из-под варенья, а в банке — цветы. Жесткая кровать аккуратно прикрыта потертым серым одеялом. Кошка прыгнула на кровать и занялась туалетом, вопросительно поглядывая на высокого бритого человека. Удивительно, почему он не ложится. Уже поздно. И когда свернешься клубочком у него в ногах — очень тепло и удобно.

Но бритому человеку, должно быть, не хотелось еще спать. Он присел у стола, подпер голову руками, задумался. Вино, по-видимому, было слишком легкое: мысли шли быстро и ярко, не уклоняясь от прямого пути. Свеча разгоралась сильнее, на открытках и гравюрах можно было теперь разобрать рисунок. Если бы заглянул сюда Вольф, он, наверное, был бы очень удивлен и выбором сюжетов, и русскими подписями. Спросил бы, пожалуй, широко открывая выпуклые глаза:

— Что такое? Летний вечер в усадьбе? И виды Кремля? И даже тройка! Зачем вам все это понадобилось, скажите пожалуйста?

Но ведь Вольф-то здесь еще не был, — и даже не мог прийти, потому что не знал адреса.

Кошка громко замурлыкала, чтобы напомнить о своем присутствии. Добрых четверть часа урчала и поскрипывала, как испорченные часы, но, наконец, потеряла терпение и прыгнула с кровати на стол, описав в воздух красивую широкую дугу. Пламя свечи метнулось и заколебалось, — и неожиданно отразилось на красном бритом лице двумя блестящими искорками.

Этого рыжая кошка совсем уже не могла понять. Метальников плакал.

 

VIII.

Рано утром в субботу младший брат Фаликона навел лоск на вывеску, побрызгал водою каменный иол кафе и приготовил на стойке батарею стаканов и рюмок. Сам хозяин до полудня отлучился по делам. Нужно было кое-чем пополнить запас напитков: важное занятие, которое папа Фаликон не решался никому доверить.

Жена хозяина не выспалась и вяло отпускала ранним посетителям пакетики капораля. Ее все больше одолевали разные заботы и, конечно, она не меньше любого дипломата чувствовала себя заинтересованной в грядущих событиях.

— Полноте! — легкомысленно утешал Мишель. — Если что-нибудь случится — вот посмотрите, как мы ловко прижмем им хвост.

Конечно, ему легко было так говорить, не имея ни кола, ни двора, и чувствуя всего двадцать четыре года за плечами. И жена хозяина ответила сердито:

— Ты, кажется, только и ждешь, чтобы хорошенько подраться?

— Драка — хорошая вещь! Она развивает соображение и укрепляет мускулы. И напрасно вы думаете, что для вашего кабачка пойдут хуже во время войны. Солдаты — самые лучшие потребители табаку и выпивки. Я могу вам ручаться за это головой. Ведь я сам чуть-чуть не сделался сержантом, сударыня! Если бы только не маленькая история с нашим лейтенантом…

— Хорош сержант, который за всю свою службу только и знал, что сидел под арестом! Лучше бы ты помог мне открыть новый ящик табаку, чем говорить все эти глупости… Я все-таки надеюсь, что люди еще не совсем обезумели.

— Ах, сударыня! — вздохнул клиент, церковный сторож, наполняя свою табакерку нюхательным табаком. — Если смотреть с точки зрения церкви, то мир, действительно, обезумел. Но мы должны быть тверды и встретить несчастие, как подобает настоящим французам.

У сторожа одна нога была на четверть короче другой, — и его мужеству, может быть, способствовало сознание, что он-то сам, во всяком случае, останется дома. Жена хозяина ничуть не утешилась, и вернувшийся к обеду папа Фаликон только прибавил новых волнений.

— Совсем плохо обстоит дело с кредитом! И еще ходят слухи, что спирт в оптовой цене подорожает на двадцать процентов. Это сильно отразится на всех напитках, а ведь ты знаешь нашу публику! Если накинуть одно су на консомацию, так они совсем перестанут сюда ходить. Уж пусть бы вопрос о войне поскорее разрешился так или иначе. Я вздохнул бы спокойнее.

В это время пришел Метальников и Фаликон постарался согнать со своего лица мрачные тени.

— Доброго утра! Два с гренадином и один с лимоном? Сию минуту… Что нового слышно в ваших кругах? Может быть, вы имеете какие-нибудь новые сведения?

— Новые сведения? Дело в том, что я окончательно уезжаю в Конго. Билет уже получен.

И Метальников похлопал ладонью по тому карману, где лежали багажные ярлычки вместе с билетом.

— Вот как? Еще раз желаю вам удачного путешествия… Однако же, у вас сегодня очень утомленный вид. Много хлопот перед отъездом, не правда ли?

— Очень много! — согласился Метальников. Он и в самом деле был озабочен вопросом, как поместить всю коллекцию ярлыков на одном единственном чемодане. Даже поделился этой задачей с Вольфом, когда тот занял свое место у стойки, но Вольф отнесся к вопросу с полным равнодушием. Потом рванул бородку и спросил озабоченно:

— Вы не видели сегодня итальянца? Поднялся чуть свет и куда-то исчез. А вчера говорил, что свободен до будущей недели… Надел новый галстук и даже брал у меня сапожную щетку… Что бы это такое значило, как вы думаете? И вообще, суета пошла какая-то…

— А вы не любите суеты?

— Как вам сказать… Во всякой суете надо принимать самому непосредственное участие… А смотреть на нее со стороны — только обидно и беспокойно.

Папе Фаликону не нравится, когда его верные клиенты говорят между собою по-русски, потому что это лишает его возможности вставлять свои здравомысленные сентенции. И после прогулки в городе у него разыгрался аппетит, — уже пора обедать, — а третья рюмка пикона, с лимоном, до сих пор стоит нетронутая и напрасно выдыхается. Фаликон берет рюмку и рассматривает ее на свет. Со дна лениво поднимаются последние газовые пузырьки.

— С вашего позволения… За ваше здоровье, господа!

Жена недовольна.

— Не хватало еще, чтобы ты спился! И так уже со всех сторон одни только неприятности.

— Боже мой! Неужели я не могу выпить глоток другой с добрыми друзьями?

Почтальон, который только что разнес утреннюю почту и теперь тоже утвердился у стойки, сочувственно кивает головой. Жена не сдается.

— Я знаю, что говорю! Если он выпьет немножко утром, так до самого вечера уже никуда не годится. И тогда вся работа лежит на мне одной.

— Ну, ну! Когда это я заставлял тебя непосильно работать?

— А посмотри на мои ноги, как они опухли! Или я, по-твоему, целые дни лежу на перине?

Атмосфера сгущается, и это хорошо чувствуют постоянные клиенты. Им становится жаль доброго старого времени, когда повсюду царствовали мир и спокойствие. Уж в самом деле: лучше бы все это поскорее кончилось так или иначе.

Итальянец не пришел, и нет никакого смысла ждать его дольше. Метальников и Вольф по давно надоевшей дороге побрели обедать.

Улицы пусты: сейчас самое мертвое время. В каждой квартир идет пар из миски с супом и это всеобщее насыщение похоже на какой-то величественный и таинственный обряд. Могут где-нибудь падать и возникать государства, может шумно перевертываться новая великая страница человеческой истории. Все равно, миска с супом должна появиться на своем месте в узаконенное время.

Даже у газетной редакции, перед длинными таблицами новых телеграмм, — совсем маленькая кучка читателей. Между тем, содержание телеграмм таково, что легко могло бы испортить самый хороший аппетит.

Для великой северной страны, такой далекой и теперь такой милой, жребий уже выпал. Невозможное становится истиной, безумный бред — трезвой и жестокой правдой.

— Что же будет дальше?

Метальников пожал плечами.

— Ведь вы знаете, что я еду в Конго! Война вызовет усиленный спрос на каучук.

— Провалиться бы ему, этому вашему каучуку… Что вы меня водите за нос, Метальников? Делайте какое угодно каменное лицо, — все равно, я знаю, что для вас этот вопрос решается совсем не так просто… И вообще — положительно, я начинаю злиться! Скажите пожалуйста, они обедают! Их исконный враг добрался до последней ступени наглости — а они обедают! Сейчас пульс у истории — сто шестьдесят, в минуту, а они обедают… Нет, я начинаю злиться! Я уеду домой.

— У вас не хватит денег на дорогу — и негде занять! — рассудительно напомнил Метальников. — И единственное, что мы можем сейчас сделать — это тоже пообедать.

И они пошли дальше, в душе очень недовольные друг другом.

Пообедали наскоро, стараясь не вслушиваться в разговоры, которые доносились до них с соседних столов. Потом у Метальникова оказались какие-то неотложные деловые письма, а Вольф ощутил желание посвятить несколько часов литературе.

— Мы сегодня увидимся?

— Не знаю. Может быть.

— Я тоже не могу назначить никакого определенного места. Я не знаю, когда мне удастся освободиться…

Положительно, союз, так хорошо наладившийся, готов был дать солидную трещину. По крайней мере, два члена этого союза, расставшись, вздохнули с явным облегчением.

Вольф и не подумал отдаваться своему литературному призванию, а Метальников только наклеил марку на давно написанное письмо и бросил его в ящик. Потом один почему-то поехал за город, выбрав самую длинную и медлительную трамвайную линию, а другой совершил огромную прогулку пешком, нисколько не заботясь о проносившихся подошвах. И, кажется, обоим одинаково хотелось затеряться в проносившемся мимо них озабоченном людском потоке, растворить в нем свои напряженные мысли. А поток шумел мимо, отбрасывал их прочь, как водоворот — легкую щепку. И в конце концов, Вольф, словно щепка на берег, попал в свою комнату.

Итальянца все еще не было. Старушка посмотрела на трезвого и мрачного квартиранта — и испуганно предложила рому.

— Рому? Хорошо. Только без воды, пожалуйста!

От рома пахло скипидаром и клопами. Вольф понюхал, отхлебнул капельку — и, задумчиво посвистывая, отправился в соседнюю комнату. навестить Марию-Розу. Соседка ждала патрона и приняла гостя совсем не любезно.

— Он. очень рассердится, если застанет вас здесь! А теперь такое тяжелое время.

— Хорошо, Мария-Роза. Поцелуйте меня — и я уйду.

— Честное слово?

— Конечно! Но поцелуйте так, как будто вы меня любите. Понимаете?

— Но я совсем не люблю вас! У вас такая противная борода. Вот тот ваш товарищ, который иногда приходит к вам в гости — это настоящий мужчина!

— Пустяки, Мария-Роза… Разве так трудно полюбить на одну минуту? А для меня это очень важно. Я хочу попытаться еще немножко пожить иллюзиями. Обнимите меня, посмотрите мне ласково в глаза. Можете даже погладить по голове. А потом — поцелуйте.

— Я попробую.

Старалась добросовестно. Очень боялась, что каждую минуту может войти патрон, и в то же время ей было немножко жаль этого человека, который говорил малопонятные вещи и так просительно смотрел своими выпуклыми глазами. Мария-Роза старалась. И была очень огорчена, когда Вольф сказал грустно:

— Нет, это совсем не то! Конечно, вы не виноваты, моя милая, но это совсем не то. Я еще помню, как целуют тех, кого любят. И выходит совсем иначе.

— Может быть, если бы вы обрились… Я попробую еще раз, если хотите?

Но Вольф не воспользовался таким самоотверженным предложением. Вежливо поблагодарил Марию-Розу и сказал, что ему очень хочется спать. В своей комнат лег, не раздаваясь, закутал голову старым пальто, чтобы ничего не видеть и не слышать. Однако же, сквозь поредевшее сукно доходил до слуха даже малейший шорох. Слышно было, как шепталась с жилицей старуха, как топтался у входной двери, а потом долго и ворчливо бормотал за стеной патрон. По улице то и дело проезжали тяжело нагруженные подводы, ревели автомобили, кричали газетчики.

Уже давно смерилось, когда Вольфу, наконец, удалось задремать. И беспокойная, отрывистая дремота постепенно перешла в болезненно глубокий сон, похожий на обморок. Этот сон был так крепок, что пришедший поздно ночью итальянец должен был прибегнуть к экстренным мерам и вылил за шиворот спящего друга целый стакан воды. Вольф сел, отряхиваясь, с красными полосами на лице и злобно перекошенным ртом.

— Это гадость! Вы поступаете, как настоящая свинья!

— Вы сами — свинья, мой друг, если можете спать в такую минуту! Объявлена общая мобилизация.

— Общая мобилизация? Война?

— Ну, да! Сейчас уже расклеивают приказ по всем улицам.

— Но мобилизация — еще не война! — упрямо огрызнулся Вольф и передернул плечами, чтобы отлепить от спины мокрую рубашку.

— Мать моя, да когда же вы проснетесь?

И, сложив ладони рупором, итальянец заорал во всю силу легких:

— Всеобщая мобилизация! Да здравствует война!

Этот воинственный кличь всполошил всю квартиру. В комнате Марии-Розы упал стул, разбилось что-то стеклянное, потом в коридоре послышались шлепающие шаги, — и на пороге показался патрон. Он задыхался от ожирения и испуга, был бос и дрожащими пальцами пристегивал подтяжки. Из-за его плеча выглядывала Мария-Роза.

— Что такое? Указ о мобилизации?

— На каждом перекрестке, сударь…

Патрон сжал пухлые кулаки.

— Ага, господа немцы… На этот раз вам не пройдет даром… Вы испортили мне все дела, — хорошо! Теперь ваши дела тоже немножко запутаются… Где же мои башмаки, Роза? Разве ты не понимаешь, что мне нужно сейчас же идти в мэрию?

Вольф распахнул окно и выглянул на улицу.  В городе было тихо, — зловеще-тихо.

 

IX.

Длинную, длинную череду годов опускалась над городом ночь. Улицы и площади заплетались ожерельями огней, и в неверном свете этих огней люди еще долго, почти до самой зари, что-то делали, над чем-то хлопотали, пока не сваливались с ног усталые, исчерпавшие сутки до конца. А с рассветом начинался точно такой же день, какой уже был накануне, и так же, в положенное время, сменяла его всегда одинаковая, беспорядочная, плохо освещенная ночь. Это штампованное однообразие по временам надоедало даже самым искренним любителям порядка и покоя. Тогда выдумывали праздник, устраивали карнавал, таскали по улицам чудовищные колесницы, раздавали бездельникам и безработным звонкие франки, чтобы те кричали, пили, плясали и, вообще, изображали веселье. Но всем было ясно, что это разнообразие — такое же не настоящее, как картонная Жанна д’Арк или набитый гнилой соломой его высочество Карнавал. Махали рукой на всю эту фальшь, рассчитывали бездельников и безработных, — и опять принимались за прежнее, похожее на заведенный самой вечностью маятник: день — ночь. День — ночь!

И так вот — десятки лет. Все одинаковое, прежнее, бывалое, надоевшее. Но как под золотым плащом Карнавала — гнилая солома, так и в этом неподвижном движении таилось, должно быть, что-то еще особое и очень значительное, хотя и не видное с первого взгляда. Во всяком случае, скучный маятник вдруг остановился, хотя дни и ночи сменялись по-прежнему.

И проницательные люди имели удовольствие заявить во всеуслышание:

— Я давно это предвидел и даже предсказывал заранее. Вот оно, видите: совершилось!

Предсказаний никто не хотел помнить, но так как, действительно, совершилось, то не о чем и разговаривать. Еще вчера утром вставали, как всегда, готовились провести обычный день и обычную ночь.

А сегодня то тайное, что было скрыто под видимым однообразием, закончило свою хитрую работу и больше не было места ни картону, ни мишуре, ни размалеванным шутовским лицам.

У хромого церковного сторожа был еще большой запас табаку, а объявленная мобилизация не имела к нему лично никакого отношения. И все-таки он не мог усидеть в своей сторожке, а побежал туда, где, по его мнению, можно было узнать больше всего новостей: к Фаликону.

Несмотря на довольно поздний час, табачная лавка была еще заперта. Окна изнутри завешены клеенчатыми шторами, а черный ставень на двери мрачно опоясался железным болтом. Пришедшие раньше сторожа собрались напротив, у аптеки. Там была тень и потому ждать прохладнее, хотя никто не нуждался ни в пилюлях, ни в примочках. Аптекарь впрочем и не склонен был заниматься торговлей. Он стоял у конторки с пером за ухом, проверял свои счетные книги и сдавал с рук на руки все свои дела помощнице, бледной взволнованной барышне.

— Я давно предсказывал… — начал было сторож, но его никто не хотел слушать. Большинство из собравшихся — итальянские рабочие-каменщики. А постройкам теперь конец. И, стало быть, — конец их работе.

И много еще женщин. Им пора уже стоять у газовых плит и варить суп, но ничего не поделаешь: маятник остановился. Мужья ушли на сборные пункты. Пожалуй, вернутся голодные, но в крайнем случае можно удовлетворить их стаканчиком вина и остатками вчерашнего ужина.

— Да, да, я давно предсказывал!

Чего-то не хватает на бойком перекрестке. Не слышно настойчивых звонков и не гудят медные провода трамвая. Почтальон — официальное лицо, и он с готовностью дает объяснение:

— Движение временно приостановлено. Только временно, господа… И правительство советует вам всем сохранять полное спокойствие!

Но и почтальона тоже не слушают. Все думают, в сущности, об одном и том же, но это одно для каждого отдельного человека имеет тысячи различных причин и следствий. Итальянцы понемногу разбредаются по домам, но толпа не редеет. Аптекарь все еще роется в своих счетных книгах. Как глазница черепа, мрачно смотрит запертая наглухо дверь Фаликона.

Подошли еще двое. К этим толпа скоро начинает присматриваться подозрительно: они слишком высоки ростом и говорят между собою на каком-то непонятном языке. И уже кто-то пустил недоброжелательный слух:

— Немцы!

Ого! Толпа сдвигается плотнее. Один иностранец, бритый, краснеет и хмурится, другой яростно теребит бородку.

— Кто тут говорит о немцах? — Сторож повертывается на своей более длинной ноге, как флюгер на стержне, и простирает руки по направлению к бритому. — Какая пустая голова смеет тут говорить о немцах? Да здравствуют наши союзники!

Другой иностранец, с бородкой, достается монтеру из автомобильного депо, страстному социалисту и антиклерикалу. В обычное время монтер и сторож так же несовместимы, как огонь и вода, но ведь сегодня остановился скучный маятник, разделивший людей по полочкам общежития. И оба иностранца чувствуют это очень хорошо, потому что сторож и монтер одновременно пытаются заключить их в самые тесные объятия.

— Все это отлично! — сказал Вольф, — но право же я не рожден для триумфов. Благодарю вас… Очень благодарю вас… Но все-таки…

На их счастье, в этот момент произошло событие, которое заставило всю толпу немедленно перекочевать от аптеки к дверям Фаликона. Из ворот дома, в котором помещалось кафе, выскользнула плюгавая, обшарпанная девчонка с огромным ключом в руках и направилась прямо к черному ставню.

— Кто это такая, вы не знаете?

— Это? Их домашняя прислуга, вероятно! Просто, девочка для черной работы…

Девочка сунула ключ в замок и железный болт с грохотом отскочил, слегка задев по ногам кое-кого из собравшихся. Не так-то легко было унести ставень, но тут уже взялись добровольные помощники: монтер и молочник. Церковный сторож давал директивы:

— Осторожнее, господа… Поднимите повыше… Правее… Теперь ставьте… Вот так!

Затем поднялись клеенчатые шторы, и зрители увидели, наконец, давно знакомую картину: выставку табачных товаров на подоконнике и смутно рисовавшуюся в глубине батарею бутылок. Все на своих местах. Не было только ни самого хозяина, ни его младшего брата. Хозяйке пришлось одновременно работать и у стойки, и у табачного прилавка. Глаза у нее были заплаканы, а руки плохо слушались, — и дело не спорилось. Разумеется, никто не протестовал, что ему приходится долго ждать своей очереди, a получивший неверную сдачу сейчас же возвращал лишние су. Маятник остановился — и в человечестве произошла диковинная перемена.

Сторож и монтер одновременно заказали себе по абсенту. И, высоко подняв стаканы с мутной зеленоватой жидкостью, многозначительно переглянулись.

— Два пикона, если позволите! — скромно попросил Вольф. На итальянца они уже не рассчитывали: Моргано положительно отбился от рук.

Только когда все жаждущие были уже удовлетворены, а новых не прибывало, хозяйка получила возможность немножко передохнуть и поделиться своими печалями. Ее муж? Да, конечно, он из старого класса и, наверное, останется здесь, в территориальной армии. Все-таки, он оторван от дела и ей приходится справляться одной. Ведь нельзя же совсем прикрыть торговлю! Другое дело, если бы здесь было только кафе. Но разве может целое предместье обойтись без табачной лавки?

A младший брат пойдет в первую голову. Он уже в казарме и их полк готов выступить с минуты на минуту.

— Парень не пропадет! — решил монтер. — В нем всегда было что-то военное. Посмотрите, он еще вернется декорированным, — и в хороших чинах.

— Да, будем надеяться, что он вернется… Еще два пикона с гренадином?

Нет, сегодня двое русских не хотят больше пикона. Они вместе вышли из кафе и Метальников начал:

— Дело в том, что у меня есть несколько срочных писем…

— Полноте! Вы должны были написать их еще вчера. Право же, в одиночестве вы будете себя чувствовать нисколько не лучше. Вдвоем мы можем, по крайней мере, поругаться и это нас развлечет… Идемте! Будем наблюдать, что делается в городе.

И они пошли.

За несколько утренних часов первая суматоха успела уже улечься и жизнь приноровлялась к новым рамкам. Люди уже не толклись на улицах без всякого дела, а озабоченно сновали туда и сюда. Подростки бойскауты сновали на велосипедах с казенными пакетами. Гудели автомобили, торопясь на реквизиционный осмотр. У одного из отелей поспешно заколачивали двери и окна, и снимали немецкую вывеску. Только женщины, по-видимому, так и не вернулись сегодня к своим газовым плитам, — и некоторые, чтобы скрыть следы слез, слишком поспешно и густо напудрились. Теперь они уже не плакали. Вольф заметил удивленно:

— Смотрите, — а ведь многие из них готовы были реветь белугой, провожая супруга в двухмесячную поездку по торговым делам. Можете вы мне объяснить, что такое война? Я думал, что во время войны просто сходятся две армии и начинают взаимно истреблять друг друга, — и это все. А на деле оказывается сложнее… Вы не можете объяснить?

— Нет, — покачал головой Метальников. — Я надеюсь понять это со временем… Когда уеду в Конго.

Они обошли весь город, посмотрели на городское казино, где в шикарном зимнем саду располагалось уже, как дома, армейское интендантство, заглянули на призывные пункты, запруженные взвинченной и в то же время сосредоточенно спокойной толпой, на казарменные дворы, где шла спешная подгонка казенной одежды. Здесь было весело. Что поделаешь? Маятник качался слишком долго и некоторые из призванных отрастили себе солидные животы. И красные форменные штаны никак не хотели держаться на предназначенном им месте.

— Ну, старичок! — советовали таким кадровые солдаты. — Вам придется немножко побегать.

А старички проклинали свои сытные обеды и спокойную жизнь за конторкой.

Из широкой боковой улицы вылилась на площадь Массены многолюдная процессия. И с нею вместе наполнил всю площадь громовый напев, — такой знакомый и радостно горделивый, — напев Марсельезы. Впереди процессии колыхались два скрещенных, как будто слившихся в одном объятии, знамени: одно — республики, другое — красно-бело-зеленое, со щитом на белом иоле.

— Смотрите! — закричал Вольф, хватая за руку своего спутника. — Вот он что делает, наш артист!

Итальянское знамя нес никто иной, как сам Моргано. Его яркий галстук развязался и концы трепались по ветру, шляпа съехала на затылок и голос охрип от напряжения. Он сейчас же заметил друзей и крикнул им что-то неразборчивое. От быстрого движения шляпа слетела совсем, исчезла под ногами задних рядов. А скрещенные знамена ласкали друг друга широкими развевающимися складками, гимн гремел и разрастался все шире. Кто тут мог думать о какой-то старой шляпе?

— Плохое начало для немцев! — усмехнулся Метальников. — Недурной полк вышел бы из этой компании…

— Да… И наш Моргано не так уже плох в качестве полковника!

И Вольф прибавил еще с неприкрытой завистью:

— Право, я не думал, что он так быстро определится.

Процессия прошла мимо, звуки Марсельезы поднялись куда-то высоко к небу и там растаяли. Площадь опустела, — и так же пусто сделалось вдруг на душе у двух друзей. Не сговариваясь, направили свои шаги к взморью, где было еще пустыннее. Сели на скамейку лицом к морю, чтобы видеть одну только его бесконечную гладь. Море было тихое, слишком тихое. Слабый шепот прибоя не заглушал отголосков встревоженного города.

Долго сидели молча, потом Вольф вынул карандаш и записную книжку и принялся что-то высчитывать. Писал целые колонны цифр, перечеркивал и писал снова. Крупно вывел конечный результату подчеркнул дважды.

— Вот это — сколько мне нужно, чтобы вернуться домой! Если считать по самому краткому расстоянию, то выйдет меньше, но на кратком расстоянии сидят немцы. Остается путь морем, через Англию или через Италию. Если ехать на Париж, Калэ, Лондон…

Говорил долго, старательно обсуждал все мелочи, и нисколько не заботился о том, слушает ли его Метальников. Все обсудив, резюмировал безнадежно:

— Не хватает приблизительно девяти десятых всего капитала… Надо послать телеграмму! Вот если бы еще в корреспонденты… Но какой я к черту корреспондент?

Солнце село. —и в надвигающихся сумерках зашагали домой. Город не думал еще готовиться к ночи: маятник остановился. Все так же кипела бойко наладившаяся работа, — и удивленно мигали вспыхивавшие один за другим фонари.

Около кафе «Ротонды» сгрудилась большая толпа, — все больше дети и женщины. Загородила весь тротуар и поневоле пришлось остановиться.

— Что здесь такое? — спросил Метальников.

Женщина посмотрела на него темными строгими глазами. Объяснила коротко:

— Они уходят!

И, словно дополняя эту фразу, такую короткую и такую значительную, в дальнем конце улицы зарокотала настойчивая барабанная дробь. Приближалась неторопливо, — но так как толпа ждала молча, затаив дыхание, — скоро слышны уже были и мерные удары тысячи каблуков об мостовую.

— Они уходят! — повторила женщина.

Да, они уходили.

Еще вчера, пока маятник не остановился, многие из них, пожалуй, были приказчиками, кассирами, музыкантами, профессорами и журналистами. Сегодня они сделались солдатами, спаялись в одно мощное тело и шли не туда, куда направляли их обычные будни, а к какой-то другой, новой и великой цели. Оставленные ими жены и дети стояли по сторонам дороги и смотрели на них в молчаливом прощании. А они улыбались, — слегка недоумевающей, детской улыбкой.

Только когда голова длинной колонны уже повернула к вокзалу и всего несколько шагов еще оставалось ей пройти по родному городу, толпа на тротуарах вдруг всколыхнулась, откуда-то посыпались цветы густым пахучим дождем. Разлился волной многоголосый крик, в котором можно было понять не тоску расставания, а призыв к победе. Солдаты нагибались на ходу, подхватывали букетики цветов и вкладывали их в дула ружей, как бутоньерки. Потом размахивали своими кепи и кричали в ответ, что они вернутся победителями, — или не вернутся совсем. Вчера это было бы так похоже на заурядное хвастовство, но сегодня говорили от души и от души верили.

За колонной потянулись зарядные ящики, потом — обоз. Гривы лошадей и мулов были украшены разноцветными лентами, как будто они участвовали в свадебном поезде, а на серой брезентовой покрышке самой последней подводы мирно сидели рядышком полковые любимцы: терьер и кошка.

Все та же женщина, уже как давно знакомая, тронула за локоть Метальникова:

— Вы видели? Они ушли… Ведь они должны победить, это правда?

Метальников ничего не ответил, потому что в глазах самой женщины был уже достаточный ответ. Этот ответ был прост и ясен, но посторонний затруднился бы передать его своими словами. А Метальников очень остро и жутко чувствовал себя сейчас именно посторонним человеком. И, должно быть, то же самое испытывал и его спутник, потому что тот вдруг заторопился:

— Попытаемся пробраться вперед… Пора домой.

Они пробрались без всякого затруднения и ускорили шаги, когда перешли на ту сторону железнодорожного полотна, под каменной аркой. Шли все скорее и скорее, пока усталость не заставила остановиться на минуту, чтобы перевести дыхание.

— Так то, дорогой мой! — сказал Вольф, словно ставил точку после большой и убедительной речи.

Метальников поднял на него потускневшие глаза.

— Что — так-то?

— Да вы же видите… Вся моя философия — насмарку! Да и у вас, кажется, не все благополучно по этой части. Я ведь видел, как вы только что махали шляпой, и слышал, как вы кричали. Но это, конечно, так себе, пустяки… А самое главное вот что: что же, мы так и будем только шляпой махать? Маловато, как будто, а?

Метальников отвернулся.

— Не знаю. И мне совсем не интересно, что именно вы видели и слышали. Я, ведь, уезжаю в Африку…

 

X.

На третий день мобилизации папу Фаликона временно отпустили домой. Он вернется, когда до него дойдет очередь, чтобы пополнить территориальные войска, а пока может заниматься своими личными делами. Так, по крайней мере, ему сказали в военной канцелярии. Фаликон почтительно откозырял, повернулся налево кругом и отправился в свое осиротевшее кафе.

Осиротевшее — таким, по крайней мере, считал его он сам. Что может выйти из торговли без настоящего хозяйского глаза? Он уже подсчитывал в уме возможные убытки и был приятно разочарован, когда нашел все в полном порядке. Жена, правда, успела уже порядочно похудеть, но это только делало ее еще более моложавой. И не хватало младшего брата, которого никак не могла заменить плюгавая девчонка, но зато у табачного прилавка плотно утвердилась приехавшая из пансиона дочь. Целуя ее, папа Фаликон слегка прослезился.

— Дитя мое, я не рассчитывал, что нам понадобится когда-нибудь твоя помощь! Прежде, когда ты бралась за торговлю, это было нечто вроде игры.

— А почему тебя не взяли в солдаты, папа? Разве ты уже слишком стар?

— Слишком стар? Почему это ты выдумала? — и Фаликон постарался втянуть в себя непокорный живот. — Просто до меня не дошла еще очередь. Ты довольна, что я вернулся?

— Да, конечно… Хотя мне кажется, что теперь все должны быть солдатами! Ты ведь еще такой сильный.

Молодость иногда бывает очень жестока в своей святой непосредственности. И Фаликон заметил обиженно, что правительство, наверное, знает лучше какой-то девчонки, сколько ему нужно солдат. Затем он принес большую корзину и принялся укладывать в нее бутылки со всевозможными сортами абсента, который стоял на полках. Только что вышел приказ от военного губернатора с запрещением этого жгучего напитка.

Жена вздохнула.

— Опять убытки… И чем только кончится вся эта история?

— Убытки? — переспросил Фаликон, взваливая на плечи корзину. — Не думаю! Вместо абсента выпьют немножко больше вина, — вот и все. Мы обязаны быть честными гражданами и не можем протестовать, если начальство находит абсент вредным!

— Хорошо, но теперь ты и сам не имеешь права его пить. Ты помнишь, как на прошлой неделе…

Папа Фаликон покосился на дочь.

— Ну, ну… Не все можно говорить при свидетелях! А все эти бутылки я спрячу в погреб. Знаешь, в тот, в дальний, которым мы никогда не пользуемся.

Покончив с абсентом, Фаликон достал лист толстой розовой бумаги, банку чернил и изготовил огромный плакат, который красноречиво рассказывал всему перекрестку:

«Только плохие патриоты извлекают выгоду из бедствий отечества. Кафе Фаликона сохраняет прежние умеренные цены. Кроме того, все гг. военные имеют 25% скидки».

Жена хозяина сочла этот плакат порождением чистейшего безумия. Однако, владелец соседнего кафе, давно пытавшийся конкурировать с Фаликоном. должен был убрать в тот же день свой новый прейскурант с повышенной расценкой. И все-таки, новые клиенты шли не к нему, а к Фаликону.

Впрочем, новых клиентов было немного. Издали кучка посетителей, толпившаяся у дверей табачной лавки, имела вид совсем не похожий на прежний: пиджаки и рабочие блузы терялись в массе красных панталон и синих шинелей, — но вблизи были слышны знакомые голоса и из-под военных козырьков смотрели знакомые лица. Были тут и монтер, и молочник, и владелец маленькой виллы в переулке, и еще многие из тех, что никогда не забывали свой утренний аперитив за стойкой Фаликона. Иные уже жили в казармах, другие ночевали у себя дома, ожидая, когда их полк выступит в поход, — но у всех было достаточно свободного времени, чтобы потолкаться час другой среди старых знакомых и поделиться новостями. А новости сыпались теперь, как горох из мешка.

Приезжих из окрестных городков еще издали соблазнял розовый плакат. Сосед-кабатчик, скрепя сердце, тоже объявил скидку для военных, но было уже поздно: его кафе выглядело совсем пустынным и унылым. Кроме того, он пытался наверстать скидку продажей отдельных ликеров, чего никогда не могло случиться с Фаликоном. Там каждый получал за свои деньги именно то, что требовал.

Иногда у табачной лавки вспыхивало особое оживление. Это значило, что кто-нибудь из постоянных обитателей квартала получал приказ о выступлении, — и забегал перед отъездом, в полной походной амуниции, чтобы торопливо пожать дюжину дружеских рук и сделать последний глоток доброго вина. Сам хозяин провожал его до порога и присоединял свой голос к хору прощальных напутствий и советов:

— Привезите мне немецкую каску… Обязательно натирайте ноги спиртом… А вы не забыли фланелевый набрюшник? Захватите еще по пути средство от мозолей… Вы хорошо подогнали ранец?

Заботились точно так, как если бы человек отправлялся на воскресную охоту, — и в эти минуты особенно избегали говорить о смерти и о кровавых ранах. Всякому известно, что уходящий на войну должен готовиться и к ранам, и к смерти, — но из этого еще не следует, что ему можно пренебрегать своим желудком или понапрасну натирать мозоли.

Предложение создается спросом. Жена хозяина давала теперь самые лучшие медицинские советы, а наиболее штатский человек — церковный сторож — оказался первым специалистом по вопросам стратегии и тактики. В кармане он всегда носил календарь с перечислением всех армий и флотов воюющих держав. На стене, у табачного прилавка, висла только что отпечатанная карта всей Европы. При помощи календаря и карты сторож разработал весьма подробный план кампании. И этот план всем понравился: он предсказывал победу.

—- У вас умная голова! — похвалил монтер. — И вы рассуждаете, как настоящий француз. Я никогда не думал, чтобы ваша профессия…

— А что вы можете сказать о моей профессии?

Пана Фаликон настораживался за стойкой, но монтер сам отходил торопливо от опасной темы:

— Нет, нет… Я хотел сказать только, что, ведь, вы не получили военного образования.

Внутренний мир, вызванный войной, по-прежнему царил в Фаликоне и ни одна дерзкая голова не пыталась его нарушить.

Когда миновали первые дни тревоги, жены вернулись к своим газовым плитам. Но даже и здесь, на кухне, не было прежнего строгого однообразия. Маятник-то, все-таки, остановился. И от троих друзей — двух русских и одного итальянца — тоже никак нельзя было требовать, чтобы они аккуратно являлись к своему утреннему пикону. Итальянец показывался в кафе то слишком рано утром, то поздно вечером. Много курил, мало пил, часто покупал открытки и торопливо исписывал их тут же, у прилавка. Иногда вместе с ним приходил кто-нибудь из его земляков, и они перебрасывались стремительной южной речью, в которой часто попадались слова «легион» и «Гарибальди».

Заходил и Вольф, теребил бородку, лениво высасывал бутылку — другую пива. Жена хозяина обходилась с ним ласково и заботливо, как с большим, но не совсем умным ребенком. Он был очень рассеян, часто просил повторить обращенные к нему вопросы. Потом потихоньку скрывался, стараясь не привлекать к себе чужого внимания.

И только один Метальников был тверд и неизменен. Он входил каждый день ровно в двенадцать без четверти, становился у обитой цинком стойки прямой и высокий, как случайно уцелевшая колонна разрушенного античного храма. Заказывал спокойно:

— Три пикона, пожалуйста! Один с лимоном и два с гренадином.

Случалось, что подходили в это время Вольф или даже итальянец, но чаще бывало, что Метальников ждал напрасно. Тогда он выпивал одну за другой все три рюмки и молча уходил, протеснившись сквозь толпу людей в синих шинелях.

— С нашим русским что-то неладно! — сказал однажды папа Фаликон после его ухода. — У него хорошая выправка, но мне кажется, что он не совсем здоров.

— Вот и неправда! — вступилась дочь, поправляя в волосах трехцветную кокарду. — Я знаю. Наверное, у него умерла невеста!

А жена Фаликона нашла, что русскому следовало бы каждый вечер пить ромашку: это очищает кровь и уничтожает меланхолию. Но на том дело и кончилось: у всего семейства было достаточно своих собственных хлопот.

Дни пошли за днями, и казалось уже, что вместо остановившегося маятника налаживается новый. То и дело проходили через город новые войска. Спустились с гор альпийские стрелки в кокетливых круглых беретах и в белых парусиновых гетрах, все молодые, похожие на мальчиков, темноглазые и веселые. Оглушая звонкой медью трубных сигналов, проскакала нарядная конница. Проезжали артиллерийские батареи, телеграфные парки, воздухоплавательные отряды. И битком набитые вагоны увозили все это на север, где уже гремели пушки, жарили пулеметы, и первая за эту войну кровь давно оросила родную землю. Но пушки гремели там, далеко, а сюда отзвуки войны доходили уже значительно смягченными. И жизнь налаживалась, монтеры и молочники привыкли к своим синим шинелям, как раньше привыкали к передникам и рабочим блузам.

— Я думала, что это будет интереснее! — сказала дочь Фаликона. — А на самом деле — ничего особенного…

Освободившись от монашеского надзора, она читала теперь, в свободное от торговли время, иллюстрированные романы, — и, конечно, выбирала только те, где на картинках были нарисованы военные. Военные, с перьями на широкополых шляпах, в сапогах с раструбами, в расшитых плащах и с огромными шпагами, которые убивали направо и налево. Разве был хотя сколько-нибудь похож на этих рыцарей хотя бы тот же молочный торговец?

— Ты просто еще слишком глупа, моя милая! — довольно резко возражал папа Фаликон. — В нынешней войне твой кавалер д’Артаньян годился бы только на огородное чучело. Когда ты вырастешь, то поймешь, что переживаешь теперь такую историю, какой не видывал мир от начала творения.

И если папе Фаликону случалось когда-нибудь уклоняться от истины, то, во всяком случае, не в ту минуту, когда он произносил эту фразу. Мир загорелся пожаром, как куча сухих стружек, подожженных озорником мальчишкой, и те, кто затеял этот пожар, не высказывали никакого раскаяния. Они шли напролом, они заранее отвергали все законы, божеские и человеческие, которые ставила им на пути людская совесть.

— Ах, Бельгия, Бельгия! — заплакала жена Фаликона, когда до нее дошла одна из самых потрясающих новостей. — Кто подумал бы еще месяц назад, что такой маленький народ может быть таким храбрым?

Пожар разгорался, и к союзным флагам, украшавшим теперь вход в табачную лавку, все прибавлялась новые. Дочь Фаликона завела целую серию кокард национальных цветов и надевала их поочередно, чтобы никого не обидеть.

Однажды в полдень Метальников, одиноко покончив с тремя пиконами, подошел к табачному прилавку, чтобы купить папирос. Это случилось, когда была очередь русской кокарды и, разумеется, как только подошел высокий бритый человек, девочка постаралась повернуться так. чтобы кокарда была видна возможно лучше.

— Это напоминаешь вам родину, неправда-ли?

Метальников выронил сдачу и долго собирал ее прежде, чем выпрямиться.

 

XI.

В тот же день, вечером. Метальников звонил у дверей маленькой испуганной старушки. Открыла Мария Роза и, извинившись за неисправный туалет, сейчас же исчезла. Уже из своей комнаты отозвалась на вопрос гостя:

— Конечно, он дома! И, наверное, спит. Он теперь ужасно много спит.

Вольф лежал, вытянувшись во всю длину кровати, лохматый и весь обсыпанный табачным пеплом, но не спал, а внимательно рассматривал потолок. Когда вошел Метальников, — он лениво сел, спустил ноги на пол.

— Ага… А я только что вспомнил, что сегодня пятница. Ваша последняя пятница во Франции!

Гость молча положил на стол объемистый пакет и от неосторожного движения в этом пакете звякнуло что-то, очень похожее на бутылки. Вольф кашлянул удовлетворенно.

— Это разумно! У вас хорошая память. Вы знаете, я чертовски отощал. Не хватает даже на пиво, не говоря уже о такой роскоши, как обед. Я надеюсь, что там есть и закуски?

— Немножко. Паштет, колбаса и жареная курица.

— И это он называет немножко? Вы скромны, как полководец, выигравший сражение. Только подумать: жареная курица! Ужасно хочется есть, черт возьми… Но братство прежде всего! Итальянец вернется через полчаса, и мы должны его подождать.

Чтобы как-нибудь сократить мучительное ожидание, Вольф медленно развязал пакета, извлекал оттуда по одной разные аппетитные вещи и располагал их на столе в стройном порядке. Внимательно перечитал надписи на бутылках. А когда все было готово, привел Марию-Розу, несмотря на ее отчаянное сопротивление.

— Посмотрите! Как вы думаете, что значит вся эта роскошь?

— Ого… Вы получили деньги? Но пустите меня… Уверяю вас, что я совсем не одета.

— Я не смотрю на вас, Мария-Роза! Мои взоры направлены на жареную курицу. Вы тоже получите крылышко, не беспокойтесь… Мой бритый друг уезжает в Африку и устраивает прощальный ужин.

— Он все-таки уезжает? Теперь, когда все воюют? Но ведь это так страшно… А вдруг по дороге его возьмут в плен или даже потопят?

— Что же делать… Курица-то все равно будет уже съедена. И потом — не говорите мне, пожалуйста, о немцах. Лучше ступайте и поскорее оденьтесь. Кажется, уже идешь синьор Моргано.

Итальянец тоже был голоден, — и к пиршеству приступили без всяких промедлений. Мария-Роза, в праздничном платье из розового крепона, изображала хозяйку, а Вольф — виночерпия. Итальянец совал себе в рот огромные куски, жадно глотал вино и в то же время — болтал.

— Пусть там наши дипломаты раздумываюсь, сколько им угодно… Молодая Италия хорошо знает, что ей нужно делать! Если бы вы знали, как у нас кипит теперь работа! Нет, война — отличная вещь. И ведь это не маленькая драка из-за каких-то чахоточных пальм и сыпучих песков, как было у нас в Триполи. Наш старый мир решил выздороветь и прибегнул к кровопусканию. Это конечно, болезненно, но зато посмотрите, как он потом помолодеет…

— Да, может быть, это к лучшему! — согласился Вольф, который не успел еще удовлетворить свой аппетит и потому не был расположен к спорам. — Мир посвежеет и тогда выметет прочь всякий негодный сор, вроде меня, например. Я с удовольствием вымел бы себя самого, — настолько я теперь лишний человек… Дайте мне еще колбасы, Мария-Роза!

— Так вы, все-таки, уезжаете? — вспомнил итальянец, покончив сразу и с дипломатией, и с куриной ножкой. — Разве ваша фирма не прекращает своих дел?

— Почему же? — пожал плечами Метальников. — Морские сообщения не прерваны, а спрос на каучук все возрастает. Я думаю, что она недурно заработает на этой войне.

— Мать моя! Я не мог бы сейчас заниматься торговлей… Но раз уже так случилось — желаю вам счастливого пути.

И все, за исключением виновника торжества, подняли стаканы.

— Вы не хотите выпить за свой счастливый путь? — удивилась Мария-Роза.

— Нет, я выпью, — потому что я все-таки уезжаю на этих днях. Но дело в том, что я еду не в Африку. Я хочу встретиться с немцами не среди океана, а где-нибудь поближе! — И он вынул из бумажника почтовую расписку. — Билет, как видите, отправился обратно, а багажные ярлыки я оставил себе на память. Они печатают очень красивые ярлыки! Один носит на ошейнике моя кошка.

— Вы не едете в Африку?

И Вольф расплескал целый стакан красного вина, что, впрочем, ничему не повредило, так как на столе не было скатерти. Итальянец тоже казался несколько разочарованным. Он не любил, когда люди отказывались от хорошо обдуманного решения. И даже Мария-Роза протянула удивленно:

— Ах, так это, значит, была только шутка?

— Нет, тут что-то не так! — забормотал Вольф, отодвигаясь от стола, чтобы пролитое вино не попало на брюки. — Или я совсем не понимал вас до сих пор…

— Видите ли, мне очень неприятно, что я обманул вас всех, но для меня самого это выяснилось окончательно только сегодня. Я иду волонтером, только и всего… Я недурной стрелок и хороший ходок. Может быть, я и пригожусь на что-нибудь там, на войне… А каучук пусть добывает кто-нибудь другой. Вы понимаете, Вольф, что я не мог терпеть больше!

— В самом деле, ведь это же так просто! — удивился Вольф. — Знаете, жена Фаликона сказала мне вчера: — «Он очень переменился, этот ваш друг. Должно быть, он опасно болен…» Ну, я то знал, что у вас за болезнь… И оказалось так просто! Ведь у нас общий враг, — у нас и у Франции, — и, пожалуй, у половины мира. À умереть за хорошее дело можно и на чужой земле.

— Э, у вас, у русских, скверная привычка: слишком часто говорить о смерти! — рассердился Моргано. — На войну идут не умереть, а победить! И мы, трое, — мы победим. Потому что ведь мы отправляемся все вместе, неправда-ли?

— А ваш гарибальдийский легион?

— Мать моя! Там у меня есть соотечественники, но нет друзей… Не беспокойтесь, это дело будет улажено. Я уже хорошо знаком с комендантом. Если попросить хорошенько, то, конечно, нас зачислят в один отряд!

— Позвольте, синьор Моргано! — обиженно возразила Вольф, — Мне кажется, что вы не справились о мнении третьего.

— A разве вы не идете вместе с нами?

— Разумеется, я иду. Но если я — художник, то это не значит еще, что я должен подчиняться только инстинктивным импульсам… Слушайте, я буду рассуждать здраво и логично… Я еще не стар и вполне здоров. Я терпеть не могу войны, но раз уже она началась — с нею нужно возможно скорее покончить. А чтобы она скорее кончилась — все молодые и сильные обязаны выступить против врага. Я мог бы вернуться на родину, но теперь это довольно затруднительно даже с деньгами в кармане, а денег у меня нет. Кроме того, у меня на родине очень много сильных и здоровых людей, и там до меня, пожалуй, еще не скоро дойдет очередь. Следовательно, я должен исполнить свой долг, здесь, в гостях у наших союзников. Все это нисколько не пахнет бессознательными эмоциями, неправда-ли? А если я не знаю, с которого конца заряжается ружье, так это ровно ничего не значит. Меня выучат. Что, разве я глупее какого-нибудь немецкого пивовара?

И он облегченно вздохнул, как человек, наконец-то избавившийся от надоедливой тяжести. Метальников сидел и улыбался, — совсем так, как улыбается школьник, только что получивший высший балл на трудном экзамене.

Только одна Мария-Роза была смущена и недовольна. Она долго крепилась, но. наконец, не выдержала и горько заплакала, не смущаясь тем, что слезы текут прямо на ее праздничное розовое платье.

— О, Боже мой, Боже мой… Вот вы все уходите на войну, а что же останется нам, женщинам? Патрон перестал выдавать мне на булавки, но я не жалуюсь. Я проживу как-нибудь и без этого золотого… Но вы все такие милые люди… Вы знаете, что я не позволяла себе с вами ничего особенного, потому что хотела быть верна патрону… Но все-таки вы такие милые… И я никогда еще… никогда не была хозяйкой за столом… Я совсем не знаю, что мне делать, когда вы уедете…

Ее утешили, как могли, и она вымочила друзей своими слезами, целуя их поочередно.

После ужина трое отправились в город, — никак нельзя было сидеть дома после того, что случилось. И когда прочли новые зловещие телеграммы — сжали кулаки уже не в бессильной ярости, а с твердой и спокойной решимостью. Хорошо… Празднуйте пока ваши победы! Со временем за все будет заплачено полностью.

Смешались опять с жизнью улицы, воинственной и тревожной, с наслаждением переживая новое, еще не испытанное чувство, — чувство неразрывной общности со всей этой военной толпой, с этим грохотом барабанов и фанфарой труб. Бродили, пока не погасли фонари и не настала ночь, суровая, молчаливая ночь войны.

На утро поднялись с рассветом и одними из первых стояли уже у ворот какого-то школьного здания, где поместилось, прямо под открытым небом, бюро по приему добровольцев. Здесь же собрались другие русские, поляки, чехи, болгары, итальянцы, греки и даже неведомо как сюда попавшие люди с далекого Кавказа. Всякого привлекла сюда, быть может, своя собственная маленькая причина, но здесь, у ворот бюро, все слились в одной общей цели. И, знакомясь, говорили друг с другом на смеси полудюжины языков.

— Тут много хороших металлов! — решил Моргано, зорко присматриваясь к добровольцам. — И, если сплавить их всех вместе, получится отличная бронза.

В самой живой науке есть кое-что книжное и пахнущее пылью. В добровольческом бюро представителем науки был врач, — и сквозь врачебный осмотр многоязыкая толпа пробиралась, как сквозь игольное ушко. Забракованные уходили, как приговоренные к смерти, и даже Вольф пережил несколько неприятных минут. У него чуть-чуть не хватило в груди, но он заставил измерить себя еще раз, надулся, как мог сильнее — и все сошло благополучно.

Каждый из троих получил поздравление офицера, свой военный билет — и два франка на угощение. Так уже полагалось по священной традиции. Первая партия должна была отправиться к месту формировки отряда уже в тот же день, вечером, — и, разумеется, расторопный итальянец добился места в этой партии и для себя самого, и для своих друзей.

Сборы в дорогу не могли занять много времени и до вечера осталось еще несколько свободных часов. Трое, не торопясь, прошлись через весь город и как-то совсем незаметно остановились у дверей Фаликона. Переглянувшись, кивнули головами — и Метальников бодро скомандовал у стойки:

— Три пикона, господин Фаликон! И приготовьте покрепче, потому что это уже в последний раз.

— Два с гренадином и один с лимоном?

— Как всегда.

Жена хозяина внимательно посмотрела на Метальникова.

— У вас сегодня очень свежий вид, сударь! Вы, наверное, начали пить ромашку?

Метальников хотел уклониться от прямого ответа, но невоздержный язык синьора Моргано открыл тайну. А тайна эта сейчас же распространилась по всему кварталу, — и кафе так переполнилось синими шинелями и красными штанами, что папа Фаликон начал опасаться за целость своей стойки. Одним из передовых прибежал церковный сторож и заявил, крепко пожимая руки новым солдатам:

— Ведь, я опять предсказывал, что так должно случиться… Пусть теперь скажет кто-нибудь, что мы не одолеем! Ах, если бы только не моя проклятая нога…

Да, я тоже вместо резерва попросился бы на самые передовые позиции, если бы только было на кого оставить мой домик! — вздохнул владелец маленькой виллы.

Монтер только ощупал крепкие мускулы Метальникова и удовлетворенно крякнул. Он был совершенно согласен с церковным сторожем.

Вечером Мария-Роза проводила своих соседей до вокзала. Ей очень хотелось посмотреть, как они поместятся в вагоне, но на перрон никого не пускали без специальных пропусков, и она взяла торжественное обещание, чтобы ей выслали фотографию всех троих в походной форме.

— Я повешу ее над своей кроватью. Патрон не может рассердиться на это, неправда-ли?

Когда все уже сидели в вагонах, на перрон пробралась-таки какими-то неведомыми путями девочка-подросток с двумя кокардами в прическе: русской и итальянской. Торопливо пробежала вдоль всего поезда, заглядывая в каждый вагон. И, разглядев в одном из них растерзанную бородку Вольфа, бритые щеки Метальникова и черные глаза Моргано, бросила им целую охапку цветов, — последний привет солнечного юга.

Вольф окликнул девочку, чтобы передать с нею поклон папе Фаликону, но в эту минуту поезд уже тронулся. Это был неудобный воинский поезд, с грубыми деревянными скамьями, установленными в простых товарных вагонах, и однако же ехать в нем было веселее, чем в роскошном южном экспрессе, потому что весь он был наполнен молодыми, крепкими и веселыми людьми. Люди смеялись и пели, стараясь попадать в такт, который отбивают колеса, — и посылали воздушные поцелуи путевым сторожихам. И многим из этих людей казалось, что никогда не бывало еще такого радостного вечера, никогда так не пахли цветы и никогда не звучали так свежо и чисто молодые голоса. Ведь ехали-то не к смерти, а к победе!

 

XII.

Прошло два месяца, только два месяца.

Срок — ничтожный для мирного времени, когда исправно работает будничный маятник, но большой, слишком большой для войны. Уже тысячи пудов пороху сгорели в мгновенных вспышках, засыпали города и деревни тяжким дождем свинца и стали, и на полях, рядом с глубокими траншеями, поднялись невысокими холмиками бесчисленные братские могилы. И все-таки — не было еще видно конца, а церковный сторож, ссылаясь на авторитетные источники, утверждал, что все это — только маленькое начало.

Золоченая вывеска Фаликона совсем поблекла. За все это время ее ни разу не удалось протереть начисто, потому что плюгавая девчонка никак не могла до нее дотянуться, а младшего брата хозяина не было дома.

Да, его не было, — и все, что от него осталось — это маленькая черная подушка, обтянутая крепом, с приколотой к ней военной медалью. Подушечку эту доставили из штаба вместе с кратким извещением о смерти Мишеля и с пространным приказом по армии, где излагался его подвиг, — в назидание живым. То был хороший подвиг и, прочитав приказ, папа Фаликон целый день крепился, чтобы не заплакать. И сдался только ночью, зарыв голову в подушки.

— А я-то еще иногда говорил ему, что он никуда не годится… И все-таки — лучше он остался бы дома таким, каким был!

Но это была только минутная слабость, простительная в ночном безмолвии. И утром папа Фаликон почувствовал себя бодрым и успокоенным, посмотрев на новенькую блестящую медаль. Эта медаль так недавно еще блестела на груди брата, когда он умирал в полевом лазарете.

Война не ждет, не признает скучного маятника. Жена хозяина едва только успела осушить одни слезы — и уже должна была проливать другие. Сам папа Фаликон уехал в Алжир, чтобы пополнить гарнизон какого-то городка на границе пустыни. И в кафе остались только женщины.

Мать и дочь, при помощи плюгавой девчонки, без труда справлялись теперь со всей работой. Мобилизация закончилась, все разместились по назначению, и ожидавшая своей очереди толпа синих шинелей почти растаяла. Спрос на табак и на напитки сильно понизился и у матери оставалось достаточно времени для шитья и для домашних работ, а у девочки — для чтения иллюстрированных романов.

Однажды церковный сторож принес свежее известие:

— Доставили раненых!

Для раненых давно уже были приготовлены опустевшие отели, но до этого дня кровавая волна не успела еще докатиться к южному побережью. Зато за первой волной последовали и другие, почти каждый день, без перерыва. Раненых было много. Большинство выздоравливало, некоторые умирали. И, так как церковный сторож имел дело только с последними, его рассказы носили довольно мрачный характер. Слушая его, жена хозяина усиленно сморкалась, а девочка рассеянно перебрасывала страницы книги.

Выздоравливавшие гуляли по городу и даже по временам заглядывали в кафе. Все они были худы, черны от солнца и непогод, и у всех глаза смотрели задумчиво и строго из глубоко запавших орбит. И почему-то они избегали рассказывать сами о том, что пережили в огне, а в ответ на вопросы излагали события холодно и сухо, как в официальных реляциях. Впрочем, может быть, им просто надоело уже в сотый раз говорить об одном и том же.

В сущности, рассказы их были довольно однообразны и из этих рассыпанных единиц очень трудно было бы составить связное целое. Война теперь слишком велика, чтобы ее мог охватить взглядом один человек, лежащий в сырой траншее или спрятанный за стальным щитом скорострельной пушки. Эти люди могли сказать только, что дрались хорошо и сделали все возможное, чтобы победить врага. И девочка у табачного прилавка опять со вздохом принималась за романы. Там были такие замечательные, такие захватывавшие дух герои.

Так вот, прошло два месяца. Был обеденный час, когда еще остававшиеся постоянные клиенты уже приняли свой аперитив — и кафе совсем пустовало. 

Жена хозяина вязала чулки, ее дочь читала. День выдался пасмурный и ветреный, — и выход на улицу, вместо камышовой занавески, защищала уже стеклянная дверь.

Дверь хлопнула и вошел солдат в выцветших брюках, в порядком изношенной шинели. Лицо у него было худощавое и черное от загара, на плохо выбритом подбородке топорщилась светлая щетина, а правая рука висла на перевязи. Это был раненый — из выздоравливающих.

Солдат спросил себе папирос в зеленой обертке и, с трудом открыв левой рукой пакетик, принялся закуривать. Потом посмотрел на девочку, на хозяйку и спросил, выпустив густой клуб дыма:

— Хозяина нет дома?

Хозяйка объяснила, поддевая спущенную петлю: да, хозяина нет дома. Он призван и уехал.

— Да, да! — солдат кивнул головой, как будто знал это и раньше. — А его брат… Этот веселый молодой человек, который мыл посуду… Да, я понимаю!

Хозяйка сделала только легкое движение головой, но солдат понял его именно так, как следовало. Теперь он уже узнал все, что хотел и мог бы уйти, — но вместо этого он вдруг передвинулся к стойке и попросил как-то смущенно, выговаривая слова с сильным иностранным акцентом:

— А что если бы… если бы я попросил у вас три пикона. Один с лимоном и два с гренадином?

Жена Фаликона опять спустила петлю, — и даже не одну, а несколько, — и удивленно уставилась на солдата. Разглядела большие выпуклые глаза, светлую щетину, которая явно стремилась превратиться в жиденькую бородку.

— Боже мой, это вы? А я даже не предложила вам сесть… Но где же ваша борода?

— Знаете ли, на войне она меня слишком развлекала, и я решил ее остричь. Там некогда много думать, а когда я не думаю — борода мне не нужна.

Девочка выбралась из-за прилавка, придвинула стул гостю. Тот сел, кряхтя, как старик, потер левой рукой колени.

— Все еще побаливают кости… Общая контузия и перелом руки. И все наделал один бризантный снаряд… Это такая штука… Впрочем, вы, наверное, уже очень хорошо знаете, что такое бризантный снаряд?

— Да, мы уже наслышались здесь обо всех этих ужасах! Но вы поправляетесь, неправда-ли? И ваши товарищи… Они тоже зайдут сюда, я надеюсь? Вы их ждете?

— Нет, сударыня. Они сами меня ждут там, за Марной. И я вернусь туда, как только совсем поправлюсь. Мне досадно, что я немножко отстал от них… Хотя времени еще хватит!

Он побарабанил пальцами по цинковому листу стойки, посмотрел на девочку и, вспомнив о прощальных цветах, ласково улыбнулся.

— Слушайте, девочка! Когда вы совсем подрастете, эта великая война давно уже будет кончена, а когда подрастут ваши дети, о ней останется одно только смутное воспоминание. И люди, пожалуй, будут судить о ней вкривь и вкось, как они судят о многом, чего не могут понять. Так вот, скажите им, что вы видели человека, который был на этой войне, оставил там двух друзей и вернулся только затем, чтобы набраться сил дли новой борьбы. И человек вам засвидетельствовал, что эта война была — хорошая война. Она отняла у меня кое-что — и все-таки я благословляю ее. Она создаст для ваших детей новую жизнь. А нам, старым и ненужным — нам она дала возможность умереть почетной и гордой смертью!

Хотя в этой маленькой речи было очень много синтаксических ошибок, девочка, по-видимому, поняла кое-что, так как ответила серьезно:

— Да, сударь! Я запомню.

А хозяйка потянулась дрожащей рукой за бутылкой с пиконом и спросила, стараясь не смотреть на гостя:

— Но разве ваши товарищи… ваши товарищи…

Она не договорила. Совсем не нужно договаривать то, что понятно само собою.

Вольф придвинул рюмку.

— Приготовьте только один, сударыня… Трех, пожалуй, будет слишком много. Только один.

Сборник «Лукоморье». <Первый альманах рассказов.> Военные рассказы. Пг.: Типография Товарищества А. С. Суворина — «Новое Время», стр. 217-310, 1915

Добавлено: 05-12-2021

Оставить отзыв

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

*