Февральская революция и октябрьский переворот

I.

«Февральская революция — революция буржуазная. Октябрьская революция — революция истинно-народная, рабоче-крестьянско-солдатская, короче сказать, социалистическая».

Так поют, вопиют, взывают и глаголют большевики. И так подтягивают им «левые» эс-эры, верные пажи и оруженосцы рыцарей октябрьской ночи.

Однако, точно-ли февральская революция была революцией только буржуазной? И точно-ли октябрьский переворот был социалистической революцией?

Те, кто переживал незабвенные дни конца февраля и начала марта, те, кто участвовал в низвержении царского самодержавия, никогда не забудут глубоко народного характера этой революции.

О, конечно, это не была социалистическая революция. Но это было огромное всероссийское движение трудовой демократии, в первых рядах которой шла революционная и социалистическая интеллигенция, поддерживаемая могучим напором рабочих и солдат, т. е„ крестьян, одетых в серые шинели.

Немудрено, что с самого начала и начавшаяся формироваться революционная власть, и программа первого Временного правительства были если не социалистическими, то и не буржуазными, но глубоко демократическими, проникнутыми духом социального творчества.

Конечно, в первые дни революции новые органы управления еще находились в некоторой преемственной связи с дореволюционными учреждениями. Однако, они скоро освободились от этих примесей. Так молодая, только что вылупившаяся из яйца птица еще носит на себе следы приставшей к ней скорлупы, но скоро сбрасывает их с себя, чтобы свободно ходить, а вскоре и летать.

Временное правительство формально было выдвинуто строго цензовой, преимущественно помещичьей и буржуазной, Государственной Думой в лице комитета ив представителей различных думских фракций. Но выбор тех или других членов правительства подтверждался тем самопроизвольно выросшим из самой революции представительством трудовой демократии, которое под именем Петроградского Совета Рабочих и Солдатских Депутатов играло первое время такую роль в направлении общей политики страны.

Третьеиюньская Дума, принадлежавшая по самому характеру своему и основам своего избрания к учреждениям царского периода, противоречила глубоко демократическому духу февральской революции и могла вести отныне лишь призрачное существование. Уничтоженная формально лишь в октябре месяце, она, в сущности, умерла уже в марте. И старания вдохнуть в нее жизнь, исходившие от цензовых и умеренно демократических элементов, были бессильными попытками гальванизировать распадавшийся труп.

Во главе угла управления становились, таким образом, Временное правительство и контролировавший и подталкивавший его Петроградский Совет Рабочих и Солдатских Депутатов. Разумеется, было бы трудно формулировать в строго научных терминах эту фактически создавшуюся конституцию. Но мы не будем далеки от действительности, если скажем, что Совет играл в общем, роль парламента, тогда как Временное правительство — роль ответственного пред ним министерства.

Надо только в эту приблизительную формулу отношений между Временным правительством и Советом вести несколько дополнительных пояснений. Временному правительству принадлежала не только исполнительная, но и законодательная власть. Совет же не был законодательным учреждением в тесном смысле слова. Но он был более, чем простой парламент. Если революционное законодательство в виде декретов и циркуляров исходило главным образом от Временного правительства и сотрудничавших с его членами разных комиссий из специалистов, то можно сказать, что большинство этих мер было внушено и, во всяком случае, одобрено Советом.

Совет, как представитель народной демократии, бывшей главным орудием революции в лице петербургских рабочих и петербургского гарнизона, имел огромное моральное значение. Вот почему, несмотря на присутствие в первом Временном правительстве лишь одного социалиста, Керенского, влияние широко демократических и социалистических идей отражалось очень сильно на программе и действиях первоначального кабинета.

Конституционалисты-демократы и даже более умеренные элементы составляли большинство членов Временного правительства. И, однако, фактическое установление республики, всеобщая подача голосов, включающая и женщин, отмена смертной казни, гражданское полноправие солдат на фронте, притом в действующей армии, и в размерах, неизвестных ни одному современному, хотя бы и самому демократическому, государству, полнейшее равноправие всех народностей и отмена всяких ограничений, связанных с национальностью, введение в суды непосредственных представителей народа, безусловная свобода печати, собраний, союзов в действительная неприкосновенность личности, — все это во многих отношениях далеко переступало границы требований, выставляемых обыкновенно либералами и умеренными демократами. И все это свидетельствовало о том давлении, какое Совет оказывал на Временное правительство.

В области внешней политики Совет своим знаменитым, поистине историческим манифестом к народам всего мира резко отмежевывался от империалистской войны и обращал братский призыв к рабочим классам как враждебных нам, так и союзных с нами держав, оказать решительное сопротивление захватным стремлениям своих капиталистических правительств.

Короче сказать, во всех сферах общественной жизни веяло свежим дыханием весны. Несмотря на ужасную, вконец истощившую русский народ войну, во всей стране чувствовалась великая воля к политическому и социальному творчеству, страстное желание создать новый, лучший строй, осуществить широко демократическую программу реформ, дать удовлетворение основным потребностям трудящихся масс.

Особенно партия социалистов-революционеров, скоро ставшая самой могущественной политической организацией в России, много сделала для придания социального характера революции, унесшей старый порядок. Своим лозунгом «вся земля всему народу», который составлял один из главных пунктов революционного народничества в течение нескольких десятков лет и теперь был широко подхвачен крестьянством, социалисты-революционеры поставили в очередной порядок исторического момента такую радикальную реформу, представляющую собою целую земельную революцию. Не будучи социалистической, она, тем не менее, пробивала существенную брешь в частной капиталистической собственности и давала возможность всякому трудящемуся прилагать свой труд к общей матери-земле.

К несчастию, игравшая столь значительную роль в первоначальном Временном правительстве партия ка-дэ не оценила надлежащим образом значение совершившейся демократической революции, и прежде всего в области внешней политики. Такой выдающийся ученый и, казалось бы, опытный политик, как Милюков, продолжая коснеть в предрассудках империализма, принимавшего притом в России книжный и педантический характер, шел на поводу у буржуазных правительств союзных с нами держав и в течение почти двух месяцев сознательно тормозил глубоко мирную, чисто интернационалистическую политику русской трудовой демократии.

«Война до окончательной победы», «разгром германского милитаризма» и т. п. лозунги, служившие ширмой для захватных стремлений правительств согласия, нисколько не уступавших в этом отношении империалистским вожделениям центральных держав, — эти «патриотические» клики глубоко противоречили настроению огромного большинства русского народа и создавали почву для все усиливавшегося недовольства нашей трудовой демократии той линией поведения, какой следовало в международных вопросах первое министерство.

Наступил первый кризис власти, в результате которого Милюков был вынужден уйти. Но и коалиционное министерство, в состав которого, рядом с представителями умеренной и радикальной буржуазии, вошли обладающие большим удельным весом представители партии социалистов- революционеров, народных социалистов и социал-демократов меньшевиков, не сумело резко порвать с внешней политикой предшествующего кабинета.

Мы не можем останавливаться в нашем кратком очерке чересчур долго на причинах этой межеумочной тактики. Она объяснялась столь же общими условиями, сколько и личными особенностями того политического деятеля, в котором и в России, и за границей любили видеть в этот момент истинного воплотителя русской революции и который поэтому пользовался огромным авторитетом.

С другой стороны, буржуазные элементы коалиционного министерства, несмотря на искреннее желание некоторых из них возвыситься над классовыми интересами, не могли стать решительно на точку зрения своих социалистических коллег. В лучшем случае они нейтрализовали их политику, делали ее колеблющейся, нерешительной, лишенной творческого энтузиазма.

Это обнаружилось главным образом в сфере международных сношений, где, несмотря на уход Милюкова, не замечалось резкого разрыва с его политикой. Когда русская армия была еще сильна и могла служить сильным козырем в руках нашего революционного правительства, министерство иностранных дел упустило этот момент для надлежащего давления на империалистические правительства союзников в видах скорейшего заключения справедливого демократического мира, мира без победителей и побежденных.

Точно также коалиционное правительство лишь слабо поддерживало делегацию, отправленную заграницу Петроградским Советом рабочих и солдатских депутатов и Всероссийским съездом Советов с целью созыва народной социалистической конференции в Стокгольме. Вместо того чтобы облегчить работу этих «аргонавтов мира», наше иностранное министерство точно забыло об их существовании. И его дипломатические агенты зачастую даже вели закулисные интриги против них и помогали империалистским правительствам союзников в их борьбе против делегации, которая тщетно старалась свести для братского обмена мыслей социалистические и рабочие организации разных стран, еще недавно составлявшие отдельные, но солидарные части разорванного теперь войной на два враждебные лагеря интернационала.

Лучше обстояло дело в области внутренней политики, где на первый план выступило радикальное изменение аграрных отношений, выразившееся в грандиозном плане социализации земли, с которой партия социалистов-революционеров связала неразрывно свое имя. Этот план принимал форму хорошо разработанного закона, создававшего практические условия для осуществления исконного желания русского народа.

Но и внутренняя политика юной русской демократии представляла некоторые теневые стороны, которые, по мере того, как шло время, ставили все большие препятствия дальнейшему развитию фактически установившегося республиканского строя и, в конце концов, создали новый, на сей раз чрезвычайно опасный кризис власти, поведший к октябрьскому перевороту.

Одним из главных изъянов этой внутренней политики было чересчур продолжительное оттягивание созыва Учредительного Собрания. Историческое и политическое значение этого первого полномочного парламента Российской Республики огромно. Учредительное Собрание — под разными названиями Великого Собора, Земского Собора, Народного и Учредительного Собрания — было заветною мечтою лучших людей русской интеллигенции, начиная с декабристов. Наконец-то великий народ достигал своей цели: создать полномочный орган своей подлинной воли и через него сделаться господином своих судеб. Надо было ковать железо, пока оно было горячо, пока энтузиазм охватывал все слои населения и препятствовал классовым и групповым интересам слишком брать верх над общими интересами трудовой демократии, стремившейся осуществить путем революции не только политические, но и социальные задачи момента.

К несчастию, представители русской передовой мысли были чересчур увлечены идеею выработать, возможно, совершенные условия выборов в Учредительные Собрания. Специальная комиссия, занимавшаяся этим делом, трудилась над задачей с крайним усердием и большим знанием. Но время шло, месяц проходил за месяцем, и такая огромная страна, как Россия, которая обнимает целый мир народностей, находящихся на различных ступенях развития, не могла, конечно, ждать, пока соберется Учредительное Собрание, не создавая временных учреждений, необходимых для решения чисто практических вопросов, в особенности, же тех, которые были связаны с ужасными затруднениями, вызванными войной.

Повсюду возникали местные группировки рабочих, солдат и крестьян, получавшие названия Советов и являвшиеся очагами политических и социальных стремлений трудовой демократии. Рядом с Петроградским Советом должен был естественно сложиться и Всероссийский Съезд Советов рабочих и солдат, объединявший упомянутые местные организации. Крестьянские Советы образовали свой Всероссийский Съезд крестьянских депутатов. Эти обширные, сильно расплывающиеся представительные тела выделяли из себя особые административные учреждения, называвшиеся Центральными Исполнительными Комитетами и отправлявшие всю действительную работу.

Параллельно с ростом этих классовых органов трудовой демократии стали расти и органы местного самоуправления, — думы и земства, — на широкой демократической основе участия уже всего населения к распоряжении своими делами. И рано или поздно должно было, за отсутствием все отлагавшегося и отлагавшегося Учредительного Собрания, возникнуть стремление к образованно новой, более общей и в известном смысле высшей власти, основанной на одновременном представительстве Советов и местных самоуправлений. Демократическое Совещание, имевшее место в сентябре, и было процессом рождения этой власти, которое под именем Временного Совета Российской Республики, или «предпарламента», должно было заменить отсутствовавшее всероссийское представительство, стать предварительной законодательной палатой, дающей известную опору Временному Правительству и подкрепляющей чересчур неустойчивый государственный механизм.

Увы, предпарламент, открытый 7 октября, упал 25 октября, как карточный домик, при первом же толчке большевистских заговорщиков. Дело в том, что, несмотря на видимость и внешние формы своего политического существования, он был мертворожденным детищем, — как и само правительство 25 сентября, которое он был призван дополнять и поддерживать, и которое явилось, в результате третьего кризиса власти, очень мало жизнеспособным.

Коалиция буржуазных и социалистических элементов изжила свой короткий век и свое историческое значение. Когда, среди огромных внешних и внутренних затруднений, оно уступило место так называемой директорш, а эта в свою очередь стала искать новых комбинаций власти и хваталась за всевозможные способы расширения и укрепления своего престижа, — коалиционному началу собственно уже не могло быть места в процессе развитая русской революции. Немудрено, что повторение коалиции было лишь ее разжижением и дискредитированием, и, что, к несчастно, своим неизбежным падением она нанесла сильный удар и самой демократической республике…

 

II.

— Тем лучше — перебьет меня здесь сторонник большевизма, — тем лучше, ибо если демократической республике нанесен тяжелый удар, то живет и здравствует созданная нами рабоче-крестьянская «коммунистическая» республика. Вы, буржуа и мнимые социалисты, совершили в феврале буржуазную революцию, свалив царя. Мы, большевики, совершили в октябре социалистическую революцию, низвергнув власть буржуазии и мнимосоциалистических соглашателей.

Благодаря нам начинается новая эра, эра коммунизма, который с каждым днем укрепляется в России, а скоро должен зажечь революционным огнем Европу и весь мир…

Посмотрим же, что на самом деле дал коммунистического и даже просто социалистического переворот темной октябрьской ночи.

Он обещал осуществить истинное правление трудящихся масс, вручив всю власть Советам рабочих, солдат и крестьян и разрушив все формы парламентаризма, все органы демократии, считаемой им глубоко буржуазным началом.

И он дал нам ряд то сталкивающихся в своих действиях, то практически подчиненных учреждений, — Советов, — которые, по крайней мере, в данный момент, являются ничем иным, как случайным собранием людей, избранных, где по двухстепенной, где по трехстепенной системе выборов, совершенно неподготовленных к роли законодателя, и покорно, почти без всякого обсуждения, голосующих то, что представляют на их формальное утверждение народные комиссары, зачастую обходящиеся и без этих «буржуазных формальностей».

Насильственно разогнав Учредительное Собрание, он лишил Всероссийскую Республику единственного органа, где могла бы проявляться и вырабатываться в одно гармоничное целое воля целой массы народов и племен, населяющих великую страну, единственного органа, при помощи которого вся Россия могла бы выступать с достаточным авторитетом во внешнем мире, в семье культурных наций, защищать свои интересы, отстаивать свои права, участвовать во всемирной исторической жизни.

Большевизм обещал нам дать справедливый демократический мир, по котором изжаждался русский народ, истомились все народы, мир без победителей и побежденных, без захвата чужих земель, без грабежа и конфискаций, известных под именем контрибуций, е правом каждой народности располагать своею судьбою.

А что мы получили? После целого ряда громких фраз то о победе над германским империализмом, то о священной войне с хищническими правительствами всей вселенной нам преподносят позорный мир, мир — «несчастие», мир сепаратный, лишающий Россию сотен тысяч квадратных верст и ограбляющий ее на целые миллиарды, которые нам придется платить, согласно немецкой формуле, за содержание русских военнопленных, наконец, мир, отрывающий нас от союзных демократий и оставляющий нас одинокими, без всякой поддержки и защиты, пред лицом могучего и хорошо организованного врага.

И если начавшееся среди рабочего класса центральных держав брожение не выльется в форму революционного восстания против правительств юнкеров и империалистически настроенных заводчиков и фабрикантов, то трудно сказать, где остановятся хищнические аппетиты Германии, Австро-Венгрия и их более мелких союзников.

Большевизм обещал внутри России последовательно провести повсюду начало самоопределения народностей, удовлетворить законные стремления различных национальностей и областей к политической и культурной автономии. И он почти тотчас же после своего появления у власти ополчился против Украйны, Дона, Кавказа, а теперь и против Финляндии, преследуя нелепый план пропагандистской войны во имя коммунизма и насильственно вмешиваясь во внутренние отношения между различными классами данных народностей и областей.

А этот самый коммунизм, который людьми октябрьского переворота ставился основною целью их революционной деятельности? Во что превратился он?

Украденный у эс-эров, но окаррикатуренный, искаженный, наскоро принятый закон о социализации земли способен создать в деревне только ряд недоразумений и грозит вызвать весною, же страшную поножовщину среди крестьян, которые будут бродить, как в лесу, между противоречивыми параграфами декрета и, лишенные органов практического осуществления социализации, будут вынуждены прибегать к индивидуальным захватам, где каждый может и сколько каждый может. Аграрная война грозит, таким образом, возгореться между отдельными крестьянами, отдельными деревнями, отдельными волостями, уездами и областями. И в результате этого частного и коллективного насилия, несомненно, получится обнищание огромной массы земледельцев и скопление земельной собственности в руках кулаков и мироедов, которые уже торопятся записаться в ряды активных большевиков и при помощи политики насилия, проходящей чрез все органы большевистской власти сверху донизу, станут всемогущими тиранами деревни.

Но социализация земли еще не социализм. Перейдем же к тем мерам, в которых большевизм пытался воплотить всего полнее и последовательнее свой не просто социалистический, — этого для наших смольных героев еще мало, — а коммунистический идеал.

Главы «рабоче-крестьянского правительства» знали, или, по крайней мере, были наслышаны, что коренное преобразование социального строя должно начинаться с перехода производительных общественных сил из рук капиталистов в руки самого общества. И вот наши стремительные революционеры принялись социализировать или национализировать различные капиталистические учреждения.

Увы! Эта социализация или национализация свелась исключительно к разгрому этих учреждений.

Так, например, первым шагом к социализации фабрик и заводов было введение так называемого рабочего контроля. Но при страшно низком уровне технических навыков тех импровизированных рабочих, зачастую из неопытных крестьян, которые были привлечены войною на заводы и затопили ядро профессиональных, умственно и нравственно развитых рабочих; при слепом озлоблении, питаемом большинством теперешнего рабочего персонала к техникам и инженерам; при разгуле эгоистических стремлений, вызванных тягостями и ужасами продолжительной войны, пресловутый рабочий контроль повел только к беспорядкам, хаосам и закрытию фабрик.

Рабочие делали невыносимою жизнь технически образованных служащих на заводе, Они устанавливали для себя невозможно короткий при данных условиях рабочий день. С другой стороны, они назначали себе столь-же невозможно высокую для данных обстоятельств заработную плату. В иных случаях их наивный эгоизм доходил до требования «списать с основного капитала» учреждений известную сумму и употребить ее на увеличение вознаграждения рабочих. Эти злополучные «коммунисты» и не понимали, что основной капитал, этот предмет их дележных вожделений, являлся лишь цифровым выражением стоимости фабричных зданий, машин и т. п. материальных условий производства, всякое уменьшение которых грозило сокращением самого производства и, стало, быть, в конце концов, уменьшением заработка трудящихся.

В результате инженеры и техники убегали с заводов, работа шла, как попало, и хозяева предпочитали оставлять свои заведения в руках большевистского государства, если… если только рабочие на том, или другом заводе не были настолько смышлены, чтобы, понимая неизбежное крушение предприятия, обращаться самим к капиталисту с просьбою вести дело, как прежде, и лишь прикрываться ширмою «рабочего контроля».

Еще поучительнее — увы, поучительнее в отрицательном смысле — были коммунистические опыты большевиков над финансами, кредитом и вообще банковым делом. Национализация этих учреждений, представляющих высшие, наиболее сложные и хрупкие органы капиталистического хозяйства, соперничала по своей продуманности и целесообразности с действиями впавшего в безумие человека, который, чтобы заставить идти отстающие часы скорее, стал бы гвоздить по ним молотком и в довершение выбросил бы их за окно.

Национализация, т. е. по существу ликвидация всяких операций частных банков, совершенно остановила движение средств обмена и платежа и крайне затруднила и без того чрезвычайно замедлившееся обращение продуктов производства и потребления. Капиталы попрятались, и наивное отыскивание их при помощи ревизии счетов и осмотра безопасных ящиков в банках дало только новый повод специалистам издеваться над сердитым бессилием Смольного ввести коммунизм в капиталистическом обществе, не имея возможности организовать общественное производство в отсталой и разоренной войною стране с неудержимо падающею мирной промышленностью и случайно разбухшим персоналом рабочих в арсеналах пушечных и ружейных заводах.

Прибавьте к этому разгром большевиками местных органов самоуправления и различных учреждений, игравших роль питающих труб, при помощи которых резервуар государственного бюджета наполнялся платежными и кредитными средствами. Прибавьте к этому героическую операцию «аннулирования», отмены государственных долгов, лишившую нас и заграничного кредита. И вы поймете, почему при исчисляемом самими коммунистами из Смольного дефиците в 20 миллиардов рублей на текущий счет (при 28 миллиардах расходу и 8 миллиардах доходу) рабоче-крестьянское правительство принуждено питаться только беспрестанным выпуском новых бумажек в размере 60 миллионов рублей в день и… мечтами о том, не удастся ли ему взыскать с каждой крестьянской лошади сверх двух лошадей по 100 р. и столько же с каждой десятины мужицкой земли сверх 25 десятины. Тогда как «хозяйственный мужичок», которого имеет в виду эта мера, по-видимому, думает на счет этого налога свою думу и подставить агентам коммунистического фиска не кошелек, а — виды!

Вот в чем действительно октябрьский переворот проявил свою «революционную» сущность по сравнению с февральской революцией, так это в радикальной перемене фронта по отношению к основным гражданским и политическим свободам. Фификая на демократию, на неприкосновенность личности, на свободу печати, слова, собраний, союзов, большевизм возвратился к политике самодержавия и усугубил те приемы его управления, против которых была направлена победоносная февральская революция и от которых юная демократическая Россия стала, было отвыкать.

Владычество Смольного самодержавия ознаменовалось возобновлением гонений на интеллигенцию, на прессу, на высшую и среднюю школу, на профессиональные союзы, запрещением уличных демонстраций, запрещением стачек служащих и, стадо быть, при теперешнем «коммунистическом» строе, стачек всех вообще рабочих.

И что всего знаменательнее, может быть, при этом походе возродившегося деспотизма против демократических элементов новой России, так это возвращение прежних, царских, способов мышления и прежних, царских же, приемов управления.

Интеллигенция объявляется, напр., врагом народа, изменницей законным властям из Смольного. Бог мой! Что нового в этих вещаниях по сравнению с царской демагогией 80-х годов, когда интеллигенции «высаживали днище» во имя любви народных масс к возлюбленному монарху, или с царской же демагогией времен Столыпина, патетически восклицавшего: «вам нужны великие потрясения, — нам нужна великая Россия»?

Бастующие чиновники, служащие и рабочие в правительственных учреждениях клеймятся «саботажниками», «предателями» и подвергаются всевозможным преследованиям со стороны нынешних властей. Опять-таки что нового в этих деяниях и в этой словесности по сравнению с подвигами и циркулярами царских министров, ну хотя бы мерами Витте и Дурново против железнодорожных и прочих стачечников 1905 г., — мерами, кстати сказать, воспроизводящими в свою очередь обычную тираническую политику западноевропейской буржуазии по отношению к бастующим государственным служащим? Здесь итальянец Пеллу, француз Клемансо и россияне Дурново и Ленин свиваются в одну гирлянду и отплясывают один и тот же танец насильников и угнетателей.

А меры против печати, а обосновка их «бес лести преданными» публицистами, философами и поэтами Смольного? Разве мы уже не привыкли к этому царскому произволу, к этой верноподданнической словесности при Романовых? Размах преследований прессы теперь больше, цинизм аргументации преследователей ярче — вот, пожалуй, единственная разница между деспотизмом Смольного и деспотизмом Царского Села.

Закрыть почти все органы печати — до этого не доходили даже Плеве и Столыпин. Но аргументация-то права на закрытие та, же самая, что и при царях. Когда я прочитал в одной из большевистских, с позволения сказать, газет блестящее соображение, что Его Величество Смольный хорошо делает, конфискуя и запрещая «контр-революционную» печать, ибо дать свободу этой печати отравлять души верноподданных солдат и рабочих это значило бы одно и то же, что дать врагам возможность свободно отравлять удушливыми газами наши войска, я чуть было не прослезился от радостного волнения: о, небо, я помолодел на несколько лет! Ведь, как раз эту аргументацию я читал в покойном «Колоколе» и Покойном «Русском Знамени».

Пресловутые военно-революционные трибуналы и трибуналы по делам печати являются при настоящих условиях специальными судилищами для лиц и для органов печати, которые в глазах современного правительства представляют собою опасные силы, колеблющие социалистический рай, существующий в воображении смольных самодержцев.

Любопытна во всем этом водовороте закружившихся общественных классов, национальностей, личностей, мировоззрений и взглядов та психология свершителей и сторонников октябрьского переворота, которая заставляет их видеть в современном хаосе и распадении не только старого царского, но и начавшегося было формироваться юного демократического строя, зарю нового периода человечества, нечто такое, подобного чему не было до сих пор в истории, и что входит ныне в мир благодаря русскому большевизму.

И эта вера в необыкновенность, в исключительность результатов злополучной октябрьской ночи идет в двух направлениях. У большевизма есть свои оптимисты и свои пессимисты.

О взглядах оптимистов распространяться долго нечего,

В вульгарной форме их можно видеть каждый день на столбцах всех этих «Известий», «Красных Газет» и прочих «Правд» и неправд, которые величиною шрифта в своих кричащих аншлагах на первой странице хотят создать в умах своих наивных читателей соответствующее представление и о величине, совершающейся во всем мире социальной революции, начатой будто бы в России октябрьским переворотом.

Любопытнее взгляды пессимистов, тем более что в наиболее рельефной форме они выражены Р. В. Ивановым-Разумником, едва ли не единственным заметным представителем русской передовой интеллигенции, которого с сожалением видишь в большевистском лагере.

Этот автор тоже верит в торжество всемирной, начатой Россией революции, но торжество лишь «далекое». Для ближайшего исторического момента он, наоборот, с какой-то болезненной жаждой выискивает признаки предстоящего — временного, но ужасного — крушения этой революции.

В своей статье «Две России», помещенной во втором сборнике «Скифов» (1918), он пишет в стиле апокалиптического импрессионизма:

«Воскрешенный Иисус, Народ родной страны» — вновь рождается ныне в огне войны, в грозе и буре революции. К старому возврата нет: «она загорелась, звезда Востока! Не погасить ее Ироду кровью младенцев»… Не погасить, но и нам — не изменить предначертанного мировой историей крестного пути возрожденного народа к новой исторической Голгофе. Это — горькая чаша, но, по-видимому, неизбежная, нас она не минует; принимая ее, мы не должны забывать, однако, что Голгофа для идеи — грядущее ее воскресение «в силе и славе». И потому — будем готовы к дальнейшему тяжелому, тернистому пути, по которому уже идем с самого начала «великой русской революции» (стр. 218).

И далее:

«Вера во всемирность русской революции, в далекое торжество ее — вера наша. И только вера эта поможет нам пережить тяжелые надвинувшиеся и грядущие дни распятия и «положения во гроб» русской свободы — подобно тому, как вера в воскресение Распятого оживила’ сердца верующих христиан. Вера в грядущее поможет пережить надвигающееся настоящее. Впереди — темные дни торжества черных сил, которые ныне собираются на одной стороне пропасти вместе с развалинами «Святой Руси» (стр. 226).

И наконец:

«В этой благой вести, которую русская революция несет с собою в мир, — наша вера и наша надежда на светлое будущее. Какая бы тьма ни упала теперь на землю, какой тернистый, крестный путь ни суждено будет пройти русскому народу, — мы за распятой видим воскресшую свободу, мы за тьмою видим восходящее Солнце» (стр. 231).

Статья помечена ноябрем 1917 г., значит, была написана после того, как совершился октябрьский переворот. Если вдуматься в приведенные нами цитаты, особенно в общий смысл всей статьи, и если перевести рассуждения автора с библейского языка на язык гражданский, то точка зрения Р. В. Иванова-Разумника может быть представлена приблизительно так.

Октябрьский переворот, это и есть настоящая, социалистическая революция, которая совершилась в России и которая является сигналом такой же социалистической революции во всем мире. Но, тем не менее, октябрьский переворот, этот давно жданный Мессия, будет в ближайшем будущем временно подавлен темными силами реакции, — буржуазией, воглашателями, социалистами не-большевистского лагеря, — и возродится в новой форме, с новою силою лишь позже. И тогда, лишь тогда наступят новы небеса и нова земля. к пока мы, истинные, мы, чистые социалисты, мы, «коммунисты», — выражаясь по-ленински, — должны быть готовыми ко всяким испытаниям, ко всяким страданиям. Ибо сначала «Голгофа», и лишь затем воскресение Христа, чистого социализма, и его вознесение, и его новое пришествие, во еже судити живым и мертвым.

Мы решительно не согласны с этим взглядом, с этим историческим, хочется сказать, апокалиптическим построением. Для нас настоящей великой революцией была революция февральская, огромный народный, в известном смысле национальный и даже интернациональный — захвативший все народности России — порыв, порыв, в котором выражалась воля всей страны, всей демократии к политическому, социальному, но не социалистическому творчеству.

И эта революция была настоящим Христом, который приносил нам новый «закон», новую «истину», новые приемы управления, основанные на свободе личности и на солидарности граждан, на минимуме принуждения, на широкой практике демократических основ. Во главе общественных партий становились партии социалистические, и прежде всего партия социалистов-революционеров, которая своей аграрной программой придавала социальный характер великому политическому преобразованию. Но все мало-мальски демократические, хотя бы и буржуазные партии по необходимости принимали участие в процессе созидания новой республиканской России и все втягивались в общественную работу ее переустройства.

Только этим путем могло бы наладиться сшивание различных партий и различных интересов под гегемонией социалистической демократии. Вне раскрепощающего общественного движения остались бы лишь сравнительно незначительные кучки и группы реакционеров, которые стояли бы, за старое. Сама классовая борьба постепенно принимала бы, если хотите, более широкие, но и более мягкие формы, исключающие гражданскую войну…

Октябрьский переворот насильственно перерывал эту нить правильного демократического развития. Не его били, заушали и распинали, а он бил, заушал и распинал. Он был не Христом, а тем служителем насилия, который гнал истинного Христа на Голгофу, умерщвлял его и прикладывал камень ко гробу. Именно октябрьский переворот вводил в управление молодой демократической Россией те формы деспотизма и произвола, которые носили на себе этикетку «священного насилия», а были точным воспроизведением и даже усугублением приемов самого подлинного царского насилия.

Октябрьский Христос Иванов-Разумника насильничал, распинал, раздирал социалистическую демократию на две части, вел себя, как победитель среди побежденной низшей расы, открывал поход против интеллигенции, многострадальной истории которой как раз наш автор посвятил немало рассудительных страниц, — возобновило практику обысков, арестов, запрещений и расстрелов демонстраций, закрытий и разгромов газет, раздувал пламя огромной гражданской войны не только между социалистами и буржуазией, но я между — и даже больше всего между — социалистами и социалистами…

Тучи реакции надвигаются. Это так. Самая непримиримая, самая отсталая часть буржуазии в союзе с крупными землевладельцами, в союзе с представителями старой военщины стягивает свои силы. И, увы! та Голгофа, о которой говорит Иванов-Разумник, ждет не только его коммунистического на словах, но насильничающего на деле ложного Христа октябрьской ночи. Она ждет и действительного Христа февральских революционных дней, широкую демократическую всероссийскую революцию, которая открывала настежь двери огромной работе всех творческих прогрессивных сил страны.

Но мы надеемся, мы глубоко уверены, что скоро спадут чешуи с глаз той части трудящихся масс, которая ослеплена большевистским Христом и идет за ним, всаживая штык, посылая пули в грудь своих братьев.

И если русской трудовой демократии удастся восстановить свой единый фронт, если гораздо лучше ее сорганизованная, дисциплинированная, культурная трудовая демократия других стран, захваченная намечающимся среди нее революционным процессом, придаст нашим трудящимся массам больше положительности, серьезности, прочности, то Голгофа будет уделом, лишь октябрьского Христа.

Торжество же великой русской революции, а вместе с тем и торжество всемирной революции, отнюдь не будет тем «далеким» праздником воскресения, к которому стремится, которого жаждет Иванов-Разумник, пока что приглашающий нас, однако, в каком-то ожесточенном экстазе мученика, заблаговременно и надолго лечь в гроб…

Мы верим в скорое и окончательное воскресение демократической, республиканской, социалистической, воистину революционной России.

Н. С. Русанов.

Мысль. № 1. Пг.: Издательство Товарищество Революционная Мысль. Типография Ю. Я. Римана, стр. 182-198, 1918

Добавлено: 06-11-2020

Оставить отзыв

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

*