Гуссейн

Мы лежим на террасе санатория в качалках, спрятанные от солнца.

Зеленый клочок оазиса кажется совершенно затерянным в бесконечно раскинувшемся перед нами море желтого песка.

Глаза убегают далеко в даль, туда, где на солнце белеют лошадиные кости, где, одиноко покачиваясь, на корабле пустыни лениво тянется закутанный бедуин.

Маленький оазис, наполненный виллами и дачами, затих под полуденными лучами египетского солнца.

Больные Гелуана отдыхают после завтрака в качалках или дремлют за книгой.

И только где-то страшно нелепый и чуждый раздается шум роликов скетинг-ринга.

Какой-то любитель европейских развлечений, несмотря на жару, тренируется на крохотном треке гелуанского скетинга.

Как я далек от всей сутолоки и суеты забытых впечатлений больших европейских городов.

Радостно вдыхая чистый воздух пустыни, окутанный зеленовато-голубой дымкой неба, я чувствую себя оторванным от забот мира существом, преисполненным только одной беспредельной радостью созерцания и покоя.

Далеко впереди прячутся низкие холмы, и за ними исчезают последние верблюды небольшого каравана.

Мимо террасы по аллее сада мягкой походкой прошли два высоких стройных араба в белых длинных рубашках, перебрасываясь односложными фразами на своем странном наречии.

— «Удивительный народ, женщины!» — сладко потянулся лежавший со мной молчаливо и мечтательно доктор.

Маленький, толстенький, — владелец санатория для туберкулезных больных, он поражал своей жизнерадостностью и пользовался симпатиями больных.

Женщины, как женщины, по моим наблюдениям, его совершенно не интересовали, и я немало удивился, услышав из уст доктора многообещающую реплику.

— «Вот  смотрю я на этих красавцев, — показал доктор по направлению удаляющихся арабов, — и вспоминаю один случай из своей практики».

И, не дождавшись моего вопроса, доктор повернулся поудобнее и стал рассказывать.

— «Приехала ко мне позапрошлой весной из Петербурга пациентка лечиться от чахотки.

Явилась она с матерью, почтенной старой дамой, державшейся строго и важно.

Но сама барышня была один восторг.

Представьте себе мечтательное личико, бледное, словно восковое, белокурые, словно русалочьи, волосы и зеленоватые, то потухающие, то вспыхивающие глаза.

И притом худенькая, болезненная и нежная как мечта… Прямо, как мечта!..

Вы знаете, я не способен на сентименты, но это очаровательное существо покорило меня с первых минут разговора.

Они остановились в моем санатории и начали курс лечения.

Старался я об ее спасении, словно это была родная дочь, хотя мне пришлось столкнуться прямо с непреодолимыми препятствиями.

Эта странная девушка, хрупкая и нежная, оказалась с большим характером и никак не хотела подчиниться санаторскому режиму.

Она смялась надо мной просто и откровенно и третировала все мои лечебные приемы, как приемы шарлатана.

С особенной энергией она отстаивала за собой право прогулки после заката солнца.

Как вам известно, мой милый, здесь вечером резко падает температура, и для туберкулезных выходить и гулять целыми часами до ночи далеко не безопасно. Натали, так звали мою непокорную девицу, целыми днями грелась на солнце на террасе, а по вечерам отправлялась бродить по Гелуану. Мне было непонятно, куда она ухитрялась исчезать.

Здесь так тесно, что не разгуляешься, и все-таки она находила такие места, где ее никто не мог разыскать.

Бывало спросишь ее:

— Где вы вчера, вечером, изволили гулять. Она оскалит зубки, приблизит свое лицо, так, что ресницами чуть не щекочет, и начнет хохотать:

«Что, высокочтимый эскулап, не нашли?!

И не пытайтесь: я по вечерам люблю одиночество».

Пробовал было я maman жаловаться. Ничего не вышло.

Оказывается, дочка давно завоевала себе независимость.

Однако африканское солнце незаметно делало свое дело.

Щеки моей красавицы покрылись румянцем загара, и за короткий промежуток времени она прибавилась в весе.

К вечерним прогулкам я стал относиться уже более спокойно и скоро перестал обращать на них внимание.

Только одна случайная встреча навела меня на некоторые сомнения.

Однажды я возвращался из Каира поздно вечером. Поезд пришел в Гелуан около 11 час. вечера; спешил я страшно, но, как нарочно, растерял в вагоне разные мелкие покупки и, занятый их собиранием, вышел из поезда чуть не последним.

И представьте себя мое изумление.

Из последнего вагона выпрыгнула Натали, а за ней через некоторое время местный Дон-Жуан, араб Гуссейн.

Натали, полуобернувшись, как мне показалось, сделала ему какой-то таинственный знак и исчезла в дверях вокзала.

Мне это показалось подозрительным, но вывести однако какое-нибудь определенное заключение из этой, — может быть, случайной, — комбинации я не решался.

Одно было ясно: Натали тихонько ухитрилась съездить в Каир.

Я снова слегка начал следить за ней, но — ничего, никаких данных.

Гуссейн вел себя корректно, и никакого общения я усмотреть не мог.

Между тем в жизни Натали произошло событие. Приехала ее петербургская подруга Маруся, — Маруня, как она ее называла.

Были бесконечные восторги, поцелуи и объятия.

Маруня оказалась гораздо старше и опытнее своей подруги. Она держалась очень независимо и сообщила, что приехала как туристка, а не для лечения. Подруги были неразлучны, и я успокоился.

Но события все надвигались.

Генеральша получила телеграмму, очень ее взволновавшую, и на другое утро сообщила мне, что они уезжают с первым пароходом, отходящим на Геную.

Итальянский пароход отходил через два дня, и мои пациентки стали собираться.

Натали была очень грустна и на мои расспросы о причинах грусти, которую я объяснял содержанием полученной телеграммы, отвечала только односложными, ничего не объясняющими фразами.

И только впервые, накануне их отъезда, открылись у меня глаза.

Был полдень, и я дремал в качалке, — вот, как сейчас, в уголке.

На террасе сидели две подруги, отделенные от меня только полотняной драпировкой.

Я лежал ближе к двери, укрываясь от солнца, в противоположном конце террасы и, по-видимому. он не подозревали о моем существовании.

Натали была очень расстроена, а Маруня старалась ее утешить:

«Нет, ты ничего не знаешь, — говорила взволнованная Натали, и в голосе ее слышались слезы… — Я, я… ты знаешь Гуссейна… правда, ведь он удивительно красив. Словом, Маруня милая, теперь, уезжая, я открою, я должна открыть тебе правду. Я… я, — и Натали понизила голос до шепота, — я люблю его…

Ах, суди меня, обвиняй, если хочешь. Но я страдаю не от раскаяния… нет, совсем нет, Маруня, а от разлуки с ним.

О, я знаю, этот милый, примитивный Гуссейн забудет меня через пять минут после моего отъезда.

Но я… я… Ах, Маруня — это бронзовое тело подчинило, поработило меня…

Какой пошлостью мне кажется вся наша тонкая, европейская физиология страсти.

Маруня, милая, я буду все время чувствовать потребность видеть его.

Я презираю и люблю, насмехаюсь и подчиняюсь, как раба, как животное.

Ах, если бы я могла остаться еще месяц два—три, пока он не надоест, не станет мне противен?!»…

Вот дорогой друг, как услышал я это признанье, так чуть не свалился с качалки.

Я представил себе эту милую, изящную девушку в обществе Гуссейна.

И был потрясен до глубины души.

Ах, дорогой мой, мы, дожившие до сорока лет, бываем более наивны, чем наши милые, эфирно прозрачные девушки.

Но потрясенный открывшейся тайной я решился, сгорая от любопытства, играть некрасивую роль соглядатая до конца, и продолжал подслушивать.

Для меня открывался новый мир.

Маруня весело смялась над огорчением подруги и, милый друг, она высказывала такие истины о свободной любви и страсти, что я чувствовал себя старым, отжившим идиотом.

Но Маруня, утешая подругу, прибегла к сильному аргументу.

«Натали, глупенькая, — смялась она, — ну, хочешь, передай его мне, ты меня так заинтересовала, я займу его до твоего возвращения.

Ты же сама говорила, что сможешь вырваться сюда не надолго через месяц»…

— Но, друг мой, что сделалось с Натали…

Я не видел ее лица, но представляю себе, как засверкали ее зеленые глаза при этом предложении.

«Низачто»,—услышал я ее протестующий возглас, — ты конечно шутишь Маруня, все, что угодно, только не это. Только не тебе. Нет низачто… Зачем ты так смеешься надо мной?

«Ну, успокойся, — как-то неестественно рассмеялась, Маруня… — ведь я же шучу.

Охота тебе принимать все за чистую монету»…

Но Натали расстроилась не на шутку; с необычайной настойчивостью она взяла с подруги честное слово, что она прекратит знакомство с Гуссейном.

Натали словно преобразилась: уныние и слабость отлетели прочь, голос сделался сухим и властным.

О, милый мой, я видел новую фазу превращения: из девушки появилась хищная самка, боящаяся, что у нее отнимут любовника.

Скоро они обе ушли с террасы, только я оставался в качалке, предаваясь размышлениям.

Стоит ли говорить, что я чувствовал себя совершенно подавленным.

Да, батенька, какими смешными с тех пор мне кажутся идеологи женщин.

Однако доскажу до конца, чтобы позабавить вас веселым окончанием. В этот вечер Натали исчезла снова вечером и вернулась только утром.

Маман была расстроена, и, кажется, у них вышла крупная ссора.

Помню, что Маруня поддерживала ложь подруги, которой плохо верила мать.

Но старая дама думать могла, что угодно…

Но если бы она знала истину. Гуссейн… Нет, слава Богу, она не догадывалась.

Пароход отходил в час дня и мы все поехали провожать.

Т. е. поехали я, Маруня и один незаметный юноша, молчаливый поклонник Маруни. Настолько незаметный, что я о нем до сих пор даже не упомянул.

Натали сидела грустная у окна экспресса и смотрела на мелькавшие мимо поля.

Маруня же была как-то странно взволнована и оживлена.

Она дразнила молчаливого юношу и издевалась над ним с необыкновенной утонченностью.

Я сидел в позе наблюдателя, пытаясь порой развлечь старую даму, чувствовавшую себя не в духе.

У нее от вагонной пыли разболелась голова и я давал ей нюхать разные успокаивающие соли.

A потом  эти арабы так действовали бедной старой дам на нервы, что она не могла видеть равнодушно даже черных контролеров.

Потом оказалось, что она забыла справиться относительно писем в «Хедивиаль-отель» и еще более расстроилась. Пришлось и тут выручать.

Я дал клятву заехать в «Хедивиаль-отель» и выслать письма, если таковые окажутся на Геную.

На остановках Маруня заставляла застенчивого юношу покупать финики и угощала нас и свою подругу.

Но во взгляде Натали я читал смутное недоверие и тревогу.

Быть может бедняжку томило тайное предчувствие.

Наконец кончились поля и пальмовые рощи. Вдали показалась полоса моря, и выглянувшая Маруня заявила, что поезд подходит к Александрии.

Не буду вам описывать трогательной сцены прощания.

Были поцелуи, объятия, просьбы писать.

Но, дорогой мой, Гуссейн оказался джентльменом. Когда пароход дал второй свисток, в толпе на набережной я заметил его стройную фигуру.

И, право, он смотрел так грустно, что я примирился с совершившимся.

Вот и третий свисток.

Гуссейн вытащил красный узорчатый платок и махнул им в воздухе.

Натали кланяется и машет белым платком. Старая дама, величественно держась за перила, также махает концом длинного белого шарфа.

Если бы она знала, с кем прощается ее дочь!.. Гуссейн сверкает белками глаз усиленно, кажется — его ресницы дрожат. Может быть маленькая слезинка.

Пароход уходил все дальше и дальше.

И когда мы повернулись уходить, когда пароход растаял среди моря и неба, Маруня вдруг весело подпрыгнула и рассмеялась.

— «Смотрите-ка, господа, наш Гуссейн из Гелуана, — кажется, он также кого-то провожает, с невинным видом».

Она смотрела на него с невинным лицом и улыбалась. Каким образом Гуссейн попал в нашу компанию — не знаю.

Помню, что Маруня стояла с ним на площадке вагона и весело болтала к великому ужасу молчаливого юноши, ни слова не говорившего по-английски.

Вернулись мы в Гелуан, и все вошло в свою колею. Я ушел в работу и несколько дней не видел Маруни.

Дней через пять после отъезда Натали она пришла ко мне взволнованная, но серьезная, и заявила, что уезжает.

На мой вопрос: куда, — я получил ответ:

К пирамидам.

Оказывается, она устроила себе палатку около пирамид, что, как известно вам, проделывают богатые англичане.

Взяла прислугу и перекочевала туда.

Я думал, что действительно ее романтическая головка жаждет пожить в пустыне, жаждет одинокого созерцания звезд и покоя, и преисполнился уважения.

Но, дорогой мой, через несколько дней я узнал истину.

Маруня скрылась в пустыню с Гуссейном и вместе с ним поселилась в палатке.

Тогда я очень возмутился, но теперь стал умнее.

Что же, она права: каждый наслаждается жизнью как хочет и как может.

Знаю, что она прожила этой свободною жизнью боле двух месяцев.

Обед им носили из отеля «Мене-Гауз», и целые дни они скитались вместе, катались по пустыни то на ослах, го на верблюдах.

A у нас, в санатории, лежали маленькие письма бедной, обманутой Натали.

Они лежали нераспечатанными, и может быть, в них было много нежных слов для Гуссейна.

Маруня скрылась также быстро с горизонта, как быстро она исчезла из санатория. Где она не знаю.

Знаю, что через полгода бедная Натали умерла от чахотки на Капри.

Об этом мне сообщила траурной открыткой ее старая мать.

A Гуссейн… Гуссейн скрылся, говорят уехал в Триполи.

Доктор умолк, погруженный в воспоминания.

В санатории звонил обеденный колокол.

А. H. Вознесенский. Черное солнце. (Рассказы бродяги). М.: Типография П. П. Рябушинского, 1913

Добавлено: 17-10-2020

Оставить отзыв

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

*