Изгнанник

             Повесть 1840 г.

     ГЛАВА I.

Une femme doit trouver
du bonheur à souffrir
pour celui qu’elle aime.

Как роза Нина расцветала,
Лазурь небес в ее очах,
Улыбка детская играла
На свежих розовых устах.
В чертах спокойствие и томность,
Во взоре ясном — доброта,
В речах пленительная скромность
И в выраженьях простота.
Как вешний день она прекрасна,
Как день невинна и ясна,
Тиха, застенчива, бесстрастна,
Уединению верна.
Пугаясь сильных впечатлений,
Ее-б душа изнемогла
Под гнетом тягостных мучений,
Земных страданий без числа,
Ее бы скоро истомила
С суровым жребием борьба,
Когда-б до время не щадила
Девичьей слабости судьба.
Как от ночи краса дневная
Святым перстом отделена,
Так явно Ида молодая
Была с сестрою не сходна.
Лучами яркими горели
Большие черные глаза;
Она стремилась к высшей цели,
Судьбы пытующей гроза,
Ее губительная сила
Души отважной не страшила;
Она побед над ней ждала;
Ее высокого чела
Веселье детства не касалось,
На нем величье отражалось,
И с черных сомкнутых бровей,
Казалось, дума не сходила;
Улыбка редко шевелила
Ее уста, и склад речей
Всегда обдуман был у ней.
Почти всегда ее ланиты
Румянца пламенем облиты,
А в черноте блестящих глаз
Пыл сердца вспыхивал не раз.
Она сестру боготворила
И дружба крепкая вдвойне
Два сердца разные сроднила;
Осьмнадцать весн цвели они.
Больной отец был счастлив ими;
На поле брани погубя
Цвет жизни, ранами своими
Гордился он — не для себя,
Свою упроченную славу
Он с честью детям передал,
И по родительскому праву
От них венца иного ждал.
Два дорогие талисмана
Ему вручил на радость Бог;
Отняв подругу, ветерана
Лишь ими Он утешить мог.
Глубокий мир уединенья
Сестер обеих окружал,
Старик от светского волненья
Себялюбиво их скрывал.
Больной, расслабленный родитель,
Да старый доктор-утешитель,
Еще старик — отцовский друг,
Вот радость кровных двух подруг;
Они конечно не скучали,
Занятьям преданы всегда;
Но, разум юный посещали
Мечты о лучшем иногда…
Напрасно Ниночка старалась
Игривость детства поддержать:
Еще она с тоской не зналась,
И не хотела рассуждать.
Но Ида пылкая, живая,
Всегда мечтательна была,
Их жизнь семейная, простая,
Для ней томительно текла.
Ум полный первых заблуждений,
Ждал сильных, лучших впечатлений,
И сердца юношеский пыл
Волнений сладостных просил.
Склонясь на пяльцы вырезные
Чернокудрявой головой,
Потупя взоры огневые
Над испещренною канвой,
Она, задумавшись, мечтала,
Сама не ведая о чем,
И Нине часто не внимала
В самозабвении своем;
Она считалась философкой,
А Нина, чистая душой,
Качала русой головкой
Над замечтавшейся сестрой.
Ей непонятно, странно было,
Что-б сердце Иды не любило
Их мирной жизни, что-б она
В ее лета была скучна.
Хотя и ей самой, случайно,
Вспадала мысль взглянуть на свет.
Но все-ж по людям грусти тайной
У нее и не было и нет.
Хотя сердечное волненье
Скрывала Ида, — наконец
Ее задумчивость, томленье.
Заметил опытный отец:
Он знал мужскую твердость воли
Дочерней пламенной души,
И понял, что не к мирной доле,
Не для семейственной тиши
Взросло дитя его второе,
Его подобие родное;
Отца душой одарена,
Его двойник была она.
В чертах прекрасных скромной Нины
Супруги образ старец чтил,
И после жениной кончины
Он больше Нину полюбил.
Но только явным предпочтеньем
Меньшую он не обижал,
И наравне их, с умиленьем,
Своими радостями звал.
Теперь старик не без печали
О прежней бодрости вздохнул,
На образ с горестью взглянул —
И слезы на щеки сбежали…
Он вспомнил мать своих сирот,
Необходимость утешений,
Ее любви, ее забот; —
В чаду подобных размышлений
Его приятель застает:
«О чем, почтенный друг, тоскуешь?
Не на седые-ль волоски?
На слабость сил ты негодуешь?
Никак ты плакал от тоски?»
— Ох, друг мой! право не до шуток,
Пора бы людям показать
Моих хорошеньких малюток,
Да в свете не с кем им бывать!
Боюсь, затворницами свянут;
Умру, — неопытных детей
Доброжелательных людей
Как-раз ласкательства обманут!
Они в сиротстве отцветут
При мне, как дикий цвет в пустыне;
Конечно, тишь не в тягость Нине,
Да Иде скучен наш приют.
Она молчит, но грусть питает,
Она по книгам мир сует
Давно мечтательно уж знает…
«Никак в тебе рассудка нет?
Ты только грудь свою тревожишь.
Помилуй! разве ты не можешь
Своих красавиц отпустить
Ко мне, на дачу, погостить?
Жена и дочь им будут рады;
Мой дом друзьям открыт всегда;
Дай денег детям на наряды,
И вот прошла твоя беда!
Не то, и ты поедешь с нами,
Тебя, как здесь, пуховиками
Я, сколько хочешь, наделю,
Я сам понежиться люблю;
И будем, лежа, любоваться
С балкона или из окна.
Как станет быстро обновляться
Давно желанная весна;
Потом, как розы заалеют,
Как птички в роще запоют;
Как наши дети пополнеют
И краше мая расцветут…» —
Подумав несколько мгновений,
Старик утешенный вскричал:
«Ты мой спаситель, добрый гений,
В тебе мне клад Господь послал:
На все согласен; в воскресенье
Мы перейдем в твое владенье!»

 

     ГЛАВА II.

Граф Зоммер был краса улан;
Его высокий, гибкий стан,
Глаза большие, голубые,
С отливом кудри золотые
И прелесть свежего лица
Смущали юные сердца.
Когда он взор полуоткрытый
Какой-то негою повитый
В кого-нибудь на миг вперял —
Тот, взгляд невольно потуплял;
Так он умел спокойным взором
Чрез очи в души проникать —
И выразительным укором
В мгновенье ока поражать.
Он в женском обществе был скромен,
Был сладок звук его речей,
И взгляд лазоревых очей
Бывал красноречиво томен.
Его приветные слова
На сердце падали глубоко;
Он знал и уважал высоко
Приличья светского права.
Счастливец в полном смысле слова,
Он детски жизнию играл;
Ему-б печаль была обнова,
Но он и грусть по слухам знал.
Богат, прекрасен, молод, знатен,
Считал он радостями дни,
Что день, то более приятен.
У графа не было родни,
Один лишь дальний, старый дядя
Его именьем управлял,
И тот, давно на небо глядя,
Грудной чахоткою страдал;
Да видно грусть корысть питала;
Больной старик был злой скупец,
Да друг больного генерала
Оскару крестный был отец.
Один богатств своих властитель,
Он слушал только сам себя;
Во всем роскошество любя,
В столице первый расточитель
Был Зоммер; лакомый обед,
В полку пирушка холостая,
Тщеславье суетных побед —
Вот графа жизнь заповедная.
Напрасно дядюшка ворчал —
Граф помнил, что свое мотал.
Его чертоги наполняли
Друзья — искатели пиров,
И невозбранно ликовали
Вокруг расставленных столов.
И каждый, словно лицемеря,
О дружбе юноше твердил;
А тот, их ласкам детски веря,
Для них именья не щадил.
Есть люди, чья душа, рассудок,
Чье благо первое — желудок;
Для них еда — вторая часть;
Что-б слаще, лакомей поесть,
Чтоб пищу прихотям доставить,
В глазах людей не стыдно им,
По страсти к пиршествам чужим,
Себя голодными прославить!
Их унизительный порок
Нельзя оставить без упрека:
За лакомый, чужой кусок
Порочить имя человека,
Бесславить жизни нашей цель
Постыдной слабостью! Уже-ль
Прилично людям пресыщенье?
Мы-ль, Бога лучшее творенье,
Мы-ль, торжество Господних дел,
Унизим высший наш удел?
Ужели жизнь других созданий
Пернатых мошек всех родов
И алчных хищников лесов
Людских достойна подражаний!
Ужель, бездушные, они
Ведут счастливейшие дни?
Как это вздумать не обидно,
Что людям с разумом теперь
Почти становится завидно,
Что без рассудка счастлив зверь!

Оскар был ветрен, но не злобен,
И не был нравственно подобен
Столичным нашим удальцам;
Его ребяческим страстям,
Его причудливости детской,
К несчастью, не было препон,
И шумной суетности светской
Беспечно предавался он.
Он видел мир под покрывалом
Своей затейницы мечты;
У женщин слыл он идеалом
Победоносной красоты.
Но сердце графа молодого
Не знало выбора прямого;
И чувства первого тревог
Еще изведать он не мог.
Теперь с весны граф две недели
Гостил у крестного отца;
В тиши укромного сельца
Он жил у них без всякой цели.
Старик Донской открыто жил,
Он страстно крестника любил:
Он тешил нрав его затейный,
Обеды в честь его давал,
И даже круг его семейный
Оскара нежил, баловал.
Граф был их первою заботой,
Им занимались целый день;
А он, разгуливая лень,
До ночи тешился охотой.
И так, знакомая уж нам,
Семья больного генерала
Донских любимца не застала.
Мы возвратимся к двум сестрам:
Сельца весенние картины,
Свободный воздух, вид полей
Пленяли сердце милой Нины;
Она лазоревых очей
Не сводит с бархатной долины,
С цветущих жизнию лугов,
С зеленых речки берегов,
Ей взоры издали прельщает
К ручью холмов картинный скат,
Привольно грудь ее вдыхает
Цветов весенних аромат.
Она приветно птичкам внемлет,
И с обновленною душой
Природу мысленно объемлет
Всей сладкой сердца полнотой.
Одна в саду гуляет Ида,
И в даль задумчиво глядит;
Но прелесть нового ей вида
Ее души не шевелит,
Тоскою тайной безотчетно
Как прежде грудь ее полна;
Ее не радует весна,
И замечает неохотно
Природы пиршество она.
Тревожных, тягостных мышлений
Исполнен ум, грусть сердце жжет;
Чего-то ищет, что-то ждет,
Чего-то просит пыл волнений…
Она в забвении, в мечтах,
Уже пути не замечала,
И сад, и поле миновала,
Вступила в рощу — вдруг в кустах
Поющий голос услыхала —
Остановилась… лучше-б ей
Не посещать Донских полей!
Она-б не знала новой муки
Как страшно слышать эти звуки,
Хоть раз их музыке внимать
И их поэзию познать!
Близка минута роковая,
Неотразимый час настал —
Уйди, голубка молодая,
Тебя давно твой жребий ждал.
Уйди, неопытная дева,
Остерегись отравы злой
Того прелестного напева,
Вернись к беспечности былой!
Вернись, не вслушивайся в звуки,
Беги отсюда — но она
Вниманья сладкого полна,
Тайком к кусту простерла руки,
И между зелени глядит:
Вблизи, под липою густою,
На пень опершись головою,
Красавец-юноша лежит;
Ресницы темные, густые,
Полу-скрывали взор певца;
С чела, с цветущего лица
Отпали кудри золотые,
И женски-нежная рука
Ружьем охотничьим играла;
Невдалеке, у ручейка,
Собака сонная лежала;
Ленивец, нежась, отдыхал,
И пел от скуки. Он не знал,
Что песнь его девица слышит,
Что сердце пламенное дышит
У горожанки молодой
Неразрешимою тоской;
Что если раз оно утратит
Священный мир девичьих дней,
Она всей жизнию заплатит
За первый миг любви своей.
Пылка как страсть, тверда как воля,
Уж не излечится она,
Ее таинственная доля
Борьбе с судьбой покорена.
Певец замолк, — и отскочила
Она, опомнясь, от куста,
Задумалась, глаза закрыла,
И ей коварная мечта
Опасный образ повторила;
Его и сладостный напев
Глубоко в грудь запечатлев,
Она впервые прослезилась,
И с переполненной душой
Уже знакомой ей тропой
В сельцо поспешно возвратилась.
Там, беззаботна, весела,
Давно сестра ее ждала.
Давно в разубранной столовой
Собрались гости; вкус и взор
Манил обед уже готовый,
Мешался общий разговор;
Хозяева кого-то ждали,
Между собой они шептали
Кому-то праведный укор.
Но, наконец, лишь только сели,
И пирога еще не сели,
Как двери настежь — входит граф.
«Ну, крестник, нынче ты не прав»,
Вскричал хозяин, «на гулянье
Ты прогулял бы свой прибор».
Улан, приветствовав собранье.
Садится против двух сестер.
Меньшая не ждала удара —
И, от невольного стыда,
Вся вспыхнула; но взор Оскара
Томливый, ясный, как звезда,
Ее волненья не заметил:
Он беглый взгляд других очей
Себе и ей на гибель встретил.
Алее утренних лучей,
Пышней полуденного мая,
Милее розы полевой,
Поникла Нина молодая
На грудь стыдливо головой.
На ней одной остановился
Взгляд томный юноши, и он,
Внезапно тронут, поражен,
Весь очарованный, забылся:
Ее стыдливость, кроткий взгляд,
Околдовать его успели.
Давно бы юноша был рад
Найти конец искомой цели;
Оскар мечтать уж начинал,
Был в жизни чем-то недоволен,
И пустотою сердца болен;
Но в ней нашел чего искал.
Болтать и кушать продолжая
И ничего не замечая,
Другие гости, между тем,
Обед окончили совсем.
Теперь… прости меня, читатель,
Я кончу пир без лишних слов:
Обедов, пиршеств и балов
Я — не искусный описатель.
Прибавлю только, что потом
Толпой отправилось собранье —
Кто в легкой лодке, кто пешком,
На полу-сельское гулянье.
На двух-весельном челноке
Донская, Ниночка с сестрою
И Зоммер, плыли по реке:
С боков, цветущею каймою
Роскошной пажити лугов,
Тянулись рамы берегов;
Лазурь зеркального кристалла
Свод неба чистый отражала;
Вечерним солнцем озарен,
Поток струился влажным златом;
Фиалок нежным ароматом
Был свежий воздух напоен.
И долго спутники молчали,
Их души юные сполна
Красам природы отвечали,
Лишь Ида, пасмурна, грустна,
Одна в унынии сидела,
И, приклони к руке чело,
Очами черными глядела
На отдаленное село.
Граф Зоммер также замечтался:
Он молча Ниной любовался,
Как, милой детскости полна,
Из рук, умышленно, она
В струю игравшую речную
Роняла травку полевую,
Как нежной, маленькой рукой
Потом плескала под волной.
Донская прервала молчанье;
«Оставьте, граф, свое мечтанье:
Вы лучше спойте что-нибудь,
Так, право, скучно — хоть уснуть!….»
На графа Нина оглянулась
И, будто просьбу повторя,
Вдруг, зарумянясь как заря,
Приветно, детски улыбнулась.
Взволнован, тронут, восхищен,
Без отговорок начал он.
Не знаю что такое было
В его словах, но каждый звук
Просился в сердце с чудной силой,
И сердце, полно сладких мук,
В нем яд и благо находило.
О! Ида, Ида, для чего
Ты снова слушаешь его?
Зачем ему так жадно внемлешь?
Зачем ты опыт огневой
Из уст прельстительных приемлешь
Любви отверзтою душой?
Твои глаза, тоской повиты,
Опять на чуждого глядят,
И ярко-алые ланиты
Сердечным пламенем горят.
Не для тебя в нем прелесть блещет,
И голос сладостно трепещет
В волшебных звуках разливных.
Взгляни — сестра тебя счастливей:
Ей эта песнь посвящена;
И клонит голову она
Еще прекрасней и стыдливей;
Ей равно понятый язык
До глубины души проник;
К ней в сердце звуки льются сладко,
Впервые жарко ноет грудь;
Ей очень хочется украдкой
В лицо поющему взглянуть; —
Но стыдно — взгляд ее он встретит,
И в нем привет себе прочтет,
Ее смущение заметит….
А как прекрасно он поет!
Как много чувства, мысли, пыла
В его стихах: в них дышит грусть,
И Нина мысленно твердила
Куплеты песни наизусть.
Но вот он кончил…. Были полны
Их души. С тыла ветерок
Вокруг кормы их вспенил волны
И к берегам пристал челнок.
Выходят. Резвая Донская
Как прежде, шутит, говорит;
Но, безучастно ей внимая,
Безмолвны сестры, граф молчит.
А в зале гости ожидают
Красы балов; оркестр гремит;
Но танцевать не начинают,
И взор девиц к дверям летит.
Явился граф — им ждать напрасно —
Краса балов не танцевал,
И, занят Ниною прекрасной,
Красавец их не замечал.
Напрасно шепчут ей укоры
Подруг завистливых уста,
Их враг-соперница чиста,
А граф с нее не сводит взоры,
И только с нею речь ведет;
Ее победа так заметна!
И что ж? она к нему приветна,
На танцы нехотя идет;
В мазурке туры забывает
И, вниз головку опустя,
Танцуя будто размышляет,
И хмурит бровки как дитя.
А как мила невыразимо
Ее причудливость была!
Как эта тень досады мнимой
К ее чертам невинным шла!
Что ж с бедной Идой отчужденной?
Умно притворствует она,
И лишь в улыбке принужденной
Немая скорбь ее видна.
Никто-б тоски ее причину
Подозревать тогда не мог,
Она глядела без тревог
На победительницу-Нину;
Спокойны взоры и светло
Казалось думное чело;
И даже вместе не смыкались
Концы закругленных бровей;
По плечам кудри рассыпались
В красе торжественной своей,
В кругу танцующих летала
Без принуждения она,
Лишь тяжко грудь ее дышала,
Печальной тайной стеснена.
Но скоро месяц златорогий
Свой круг обычный совершил
И на затихшие чертоги
Лучами бледными светил.
Все в доме в сладостном покое
Забыли сном минувший пир;
Лишь в доме том не спали трое,
И тщетно к сердцу звали мир.

Как тягостно невыносима,
Бессонной ночи тишина,
Когда душа, тоской палима,
На жертву думам отдана!
Как несчастливец без надежды
Напрасно силится сомкнуть
Уж тяготеющие вежды —
А мысль и миг не даст уснуть!
На щеки тихо каплют слезы,
Неосушимые ничем;
Над изголовьем, между тем,
Толпятся призраки и грезы;
В груди от боли замерь стон,
И голова болит и пышет;
К заутрени далекий звон
Без дремоты страдалец слышит
И крестит грудь с молитвой он.
Беспечные счастливцы мира!
Вам чужд страдания рассказ,
Тоска утраченного мира
Не отягчает ваших глаз!
И этот вопль души навеет
На вашу нравственную лень
Одной сонливой неги тень;
Вас мир завидный возлелеет:
Чужого бедствия печаль
Вам безучастно неприятна,
Быть может, вам страдальца жаль,
Но скорбь его для вас невнятна;
Вы — от незнаемой тоски,
От неизведанного горя,
Как свод небес от влаги моря,
Неизмеримо далеки.
Блажен кто муки думам черным
Рожден душою отвечать,
Чтоб солнцем счастья животворным.
На братьев благо разливать.

 

     ГЛАВА III.

Был вечер. В спальне генерала,
Перед постелью старика,
В раздумьи Ниночка стояла;
Ее прекрасная рука
В руке отца давно лежала;
И он глядел, почти с тоской,
На замечтавшуюся Нину
«Родитель! как тебя покину!»
Шепнула дочь, «за жизнь с тобой
Отдам я счастья половину!
С тобою жизнь моя текла
Всегда так счастливо и мирно;
И мне любовь твоя была
Дороже почести всемирной!
Как страстно ты меня любил!
С какою негой попеченья
Меня лелеял — о! нет сил
Привыкнуть к мысли разлученья!
Ах! Ида, Бог тебе судья!
За что ей жить противно с Ниной?
Ее причудливость причиной
Что расстаюсь с родимым я!»
— Дитя мое, моя отрада!
Союз любви — тебе награда!
Когда ты счастлива, — к чему,
В необходимости разлуки,
Ты вымышляешь эти муки
В отраву сердцу своему?
Твоей привязанностью нежной
К отцу больному, купишь ты
Блаженство жизни безмятежной
В святом союзе чистоты.
Ты видишь, друг мой: я покоен,
Наш милый граф тебя достоин,
И любит истинно тебя, —
Ты будешь счастлива любя.
Господь мне дал тебя устроить
Как я просил Его; — мой друг!
Когда отца сменил супруг,
Твой первый долг — его покоить,
Ему предаться всей душой,
Его счастливить — без раздела;
А если б вы, как ты хотела,
В семействе жили бы со мной,
С дочерним долгом — долг супруги
Ты-б, может быть, пренебрегла;
Любовь к тебе сестры-подруги
Умно и здраво разочла.
Мы будем счастливы тобою,
Ты часто будешь видеть нас;
Но — с первою твоей слезою
Приблизит Бог мой смертный час!
Лишь долгой с Ниночкой разлуки
Не вынесть мне; — ты жизнь моя;
Меня убьет беда твоя,
Пусть ты навек мне сложишь руки.
«О! нет, до гроба, мой родной!
Клянусь! ты счастлив будешь мной!»
Невеста юная вскричала,
И с переполненной душой
На грудь отцовскую упала
Своей прекрасной головой.

Как, накануне обрученья,
Отец и счастливая дочь,
В каких мечтах проводят ночь,
Теперь не нужно объясненья
Но что же делает она,
Сестра и друг обрученицы?
Перед окном свой светлицы,
Бедняжка бодрствует без сна;
На небо чистое полночи,
Без звезд, луной озарено,
Без дум, без цели смотрят очи,
В уме, в душе ее темно.
Ее уста полу-раскрыты,
Всегда цветущие ланиты
Привычной краски лишены;
На груди руки сложены;
В уме — отчаяния сила
Способность мыслить истребила,
В глухой души ее тайник
И луч отрады не проник.
Куда и как от муки скрыться?
Чем сердца раны заживить?
Молиться? Но, о чем молиться?
Чего от неба ей просить?
Забвения? Но, сердце это
Непотухающей любви
Всемощным пламенем согрето,
Огонь кипит в ее крови;
Грудь эта — страстью только дышит;
Не даром яркий на щеках
Почти всегда румянец пышет,
И блеск и пыл в больших очах.
Измены жребия? Но злоба
Ревнивой муки ей чужда,
Хотя останется до гроба
Она в любви своей тверда,
Хотя в ней жизнь души погубит,
Но ей ли зло сестре желать?
Она так страстно Нину любит!
Ей долг и стыд велят молчать;
Ей и страдать теперь преступно:
Она родством ему близка;
Ей упованье недоступно —
От уст молитва далека.
Заря несчастную застала
В изнеможеньи у окна;
На креслах, бедная, она
Забывшись сном полу-лежала:
Но с первым солнечным лучом
Очнулась; — день неотразимый
Зажегся в небе голубом.
«Прости покой невозвратимый,»
Шепнула Ида, «никогда
Не заблестит моя звезда!
О! где ты, смерть? Когда покину
Земные цепи бытия?
Пускай обвенчанную Нину
Не возмутить тоска моя!
Когда, когда от муки сниду
В желанную могилы сень?
Господь, помилуй только Иду
В благословенный смерти день.»
И, душу горестью питая,
В знакомый сад она идет;
Вдруг видит — едет из ворот
Коляска тройкой почтовая….
Кто это, и зачем спешит
Покинуть праздник обрученья?
Кому судьба иль долг велит
Забыть его увеселенья?
Приезжих много у Донских;
Но, кто б от пира отказался,
Кто-б на счастливцев молодых
Полюбоваться не остался?
В недоумении она;
Потом, в мечты погружена,
Тропинкой ближнею проходит
В заветный липовый лесок;
Ей лучший день на мысль приводит
Вдали синеющий поток:
Вот здесь очам ее впервые
Явились очи голубые,
Здесь милый образ ей предстал,
И голос слух очаровал.
Здесь, жадно вслушиваясь в звуки,
Их сладкий яд она пила;
Там, в искушеньи новой муки —
С ним, с нею, лишняя, плыла.
С невыражаемым страданьем
На землю падает она,
И ноет грудь воспоминаньем,
Глубокой скорбью стеснена.
В тот пень упершись головою,
Под той же липою густой
Она, закрыв глаза рукою,
Лежит забытой сиротой.
Тогда как, ничего не зная,
Ее счастливица родная
Беспечно, весело, встает
И тотчас слуг за Идой шлет.
Но весть невесту поражает…
Что граф уехал поутру:
Куда, зачем — никто не знает…
Вернулась Ида, и сестру
Надеждой тщетно обольщает:
Изумлена, огорчена,
Тоскует, плачется она.
Донская тщетно уверяла,
Что служба графа отвлекла;
Вдруг им служанка принесла
Письмо на имя генерала:
Старик, дрожа, печать сорвал —
То дядя Зоммера писал:
«Граф Зоммер был мне от рожденья
«Роднёю дальной поручен;
«Я, опекун его именья,
«Давно уж был им огорчен.
«Мот, вольнодумец, расточитель,
«Он предался всем злам сует,
«И я, как ближний попечитель
«Его еще незрелых лет,
«Его обуздывать старался,
«Учил, советовал, бранил,
«А он в глаза мне насмехался
«И все по-прежнему кутил.
«Именью уж грозил упадок,
«И я решился наконец
«Восстановить в делах порядок,
«Чтоб усмирился удалец.
«Семейной, чистой нашей славе
«Вредил он; я, как друг родной,
«Просил начальство об управе
«С его безумной головой.
«Теперь он скоро послан будет
«На юг, в тифлисские полки;
«Там удаль здешнюю забудет
«И усмирится от тоски.
«Вас, генерал, по слуху зная,
«Добра заочно вам желая,
«Я известить вас поспешил,
«Что, видно, сам ваш добрый гений,
«Без худших, дальних приключений,
«Дочь вашу с мотом разлучил».

Без чувств несчастная упала,
И — преисполнена тоской
Впервые Ида зарыдала
Над полумертвою сестрой.

Скупец Оскара ненавидел:
Корыстолюбия слуга,
В цветущем юноше он видел
Лишь всех надежд своих врага.
За все пиры и ликованья
Непослушаньем возмущен,
Удар внезапного изгнанья
Давно готовил графу он.
Как вдруг он слышит с изумленьем:
Его повеса молодой
Спешит, без спросу, обрученьем
С какой-то бедной красотой.
О! как на юношу взбесился
Старик брюзгливый фон-дер-Гроль,
Как он кричал, как он бранился,
Забыв свою грудную боль:
«Глупец, повеса, вольнодумец,
Еще наделал бы проказ!
Уж я уйму тебя, безумец!
Отучит нежничать Кавказ!
Еще сестра мне завещала
В семейство русских не вводить, —
Она умно предполагала
Что русской немца не любить!
И эта верно отличила
За деньги графа-дурака,
Когда, в смешного пастушка,
Повесу мигом обратила!
Вот я их, выучу как-раз:
Марш, марш, голубчик, на Кавказ!»
И злое, пагубное дело
Быстрее доброго поспело.
Невеста, бедная, больна,
Недуг на одр ее слагает:
Напрасно к ней семья взывает —
Без сил, без памяти она!
В ланитах жар как пламя пышет,
Глаза болезненно горят;
Грудь тяжело и трудно дышит,
Слова несвязные скользят
Из бледных уст; в пылу недуга,
Зовя утраченного друга,
О чем-то просите, что-то ждет…..
То приподнимется чрез силу,
Прошепчет: «Господи помилуй!»
И вновь в подушки упадет.
В слезах, в тоске невыразимой,
В широких креслах, у одра,
Старик над дочерью любимой
Творит молитвы, и сестра,
Томима двойственным страданьем,
Скрывая скорбь души больной,
Глядит на образ с упованьем
Перед страдалицей родной.
Донские с грустью окружали
Постель их гостьи дорогой;
Врача как блага ожидали:
Но вдруг вбегает гость другой —
«Оскар!» — Друзья мои! где Нина
Невеста, сердца половина!
Взгляни! вглядись: твой друг с тобой! —
Но тщетно к ней любовь взывала,
Не различая ничего,
Смотря на друга своего
Она его не узнавала!
И горько, горько он рыдал,
В тоске мучения разлуки,
И тщетно бедной Нины руки
С безумным жаром целовал.
Потухший взор она закрыла,
К плечу припала головой,
И лишь в бреду произносила:
«Оскар! ты здесь! ты будешь мой!»
Двойных не вынеся мучений,
К Оскару Ида подошла
И от невесты отвлекла……
Пред старцем пал он на колени —
«Отец мой! друг мой!» он молил,
«Прости меня! — я вас сгубил —
Да будет гибель надо мною!
Я — ваших бед один виною!
Вам Бог бы не дал без меня
Такого тягостного дня!
Прости, воскресший мне родитель!
Вы — Нины ангел-утешитель,
Сестра моя! простите мне!
В изгнанье, в чуждой стороне
Погибнет скоро ваш губитель!»
— О! бедный сын мой! — Милый брат! —
— Любимец наш! Друзей молитвы
Тебя как щит, во время битвы,
От всяких бед предохранят! —
«Не за меня теперь молите!
Вы Нину милую спасите!
Спасите!….. Ангела сгубя,
Клянусь! я сам сгублю себя!
К вам, Ида, к вам теперь взываю,
Я вашей родственной любви
В ней жизнь и душу поручаю!
Теперь…. отец! благослови!»
— Да будет Бог и мир с тобою! —
Старик, рыдая, прошептал,
И с недоконченной мольбою
На кресло в слабости упал.

Оскар уехал. К бедной Нине
Друзья вернулись; лишь одна
Осталась Ида на долине,
Как-будто в сон погружена,
С глубокой, мертвою печалью
Глядела в даль; за этой далью
От ней, быть-может, навсегда,
Пол-сердца скрылось без следа!
Теперь и он гоним судьбою!
Он жизнь и душу ей вручил —
Так понял он какой душою
Ее Господь благословил?…..

 

     ГЛАВА IV.

Прошли два месяца. Больная
Уже давно с одра сошла,
И память с жизнью обретая,
Весь ужас горя поняла.
Болезнь и горесть изменили
Ее прелестные черты,
И в бледный призрак обратили
Цветущий образ красоты.
Неиссякаемые слезы
Мрачили ясные глаза;
Так ранний цвет садовой розы
Сжигает вешняя гроза.
Ничто не изменило Иду:
Как дуб она была тверда;
В ней тайной горести, по виду,
Никто бы не открыл следа.
Ее угрюмость так привычна
Казалась Нине и отцу:
Ее спокойному лицу
Была задумчивость прилична.

Давно уж в город перешла
Семья печальная; невеста
Ни одного на мызе места
Пройти без муки не могла.
И снова мир уединенья
Их неизменно окружал;
Старик-отец от расслабленья
Уже с постели не вставал.
Лишь только почта утешала
Семью больного генерала,
И был им дальний, милый враг
Источник горести и благ.
Печально год для них катился.
Как вдруг случайно поселился
Напротив их, с недавних дней,
Их общий истинный злодей —
Франц фон-дер-Гроль; старик, скучая,
День целый у окна сидел,
И, видно, сплин свой развлекая,
К ним в окна пристально глядел.
Скупца, казалось, занимало
Не сребролюбие одно:
Он дожидается, бывало,
Как сестры сядут под окно,
О чем-то шепчутся друг с другом,
На небо взглядывают; он,
Грудным, медлительным недугом
И страшной скукой отягчен,
Тогда с них глаз своих не спустит:
Следит, минуты не пропустит,
Когда из них хотя одна
Отдернет занавес окна,
Чтоб заниматься вышиваньем;
С каким ребяческим вниманьем,
В кудрявом рыжем парике,
В домашнем, синем сюртуке,
К окну с утра он торопился
И, на-крест руки положа,
На кресла щеголем садился,
Одной минутой дорожа.
Но, верные своей печали,
Своей домашней тишине,
Они, следящего, в окне
Его лица не замечали;
Хоть у открытого окна
Не раз, задумавшись, одна,
По часу, под вечер, стояла,
И ясным взором пробегала
По узкой улице; потом,
Склоняясь на руку челом,
Мечтам и думам предавалась,
И так картинно рисовалась
Перед довольным стариком.
Как кудри черные, густые,
В длину небрежно завитые,
У философки молодой
На шею падали волной;
Как с шеи, мрамора белее,
Косынку ветер развевал;
Он, с каждым разом веселее
И неотступней, замечал.
— Каким же думам так глубоко
Соседка вечно предана? —
Раз видит — вышла одиноко
Куда-то из дому она,
И с ней лакей…… Догнать, проведать —
Смешная мысль ему пришла.
Но как? нельзя: ему обедать
На стол служанка подала.
— Так что ж? как будто я не смею
Обедом сам располагать?
Я во время придти успею —
А со стола велю собрать. —
Сказал — оделся, и выходит,
Следит (охота же была!);
Но, в церковь девушка вошла;
И он один в ограде бродит:
Несносный кашель давит грудь,
Старик недуг свой проклинает,
А все ни с места: ожидает
В лицо ей ближе заглянуть!
Вот вышла…. Следовать не смея
За милой барышней; лакея
Об ней выспрашивает он;
И что ж? встревожен, поражен,
Соседки имя повторяет,
И долго думает. Потом
Он дома, сидя за столом,
Не ест, не пьет, — а размышляет:
Дорога к ней прекращена,
Он снова ближе не увидит
Своей красавицы: она
Его наверно ненавидит!
Но столь прекрасному лицу
Негодованье не привычно!
— Да что ж? прилично-ль, не прилично,
Я — напишу к ее отцу!
И буду требовать свиданья,
Не объясня ему зачем. —
И — для приветного посланья
Конверт готов уже совсем,
С большой печатью гербовой.
Что ж, не сводя с бумаги глаз,
Старик качает головою?
— А если пришлют мне отказ?
Не примут?…. Горько и обидно!
Да, впрочем, им же будет стыдно
Что груб и злобен генерал! —
Подумал:…. кашлянул — послал!

Кто их опишет изумленье?
Надежды луч в их грудь проник,
Пред ним исчезло озлобленье……
И, тем же вечером, старик,
Приятной вестью изумленный,
Забыл свой кашель, — восхищенный,
К лицу направя свой парик,
Пошел туда: к нему выходит
Его кумир — сама она,
И с ним приветна, — но грустна;
Потом к отцу его приводит:
Там, жертва злых его причуд,
Как-будто крылья отнимает,
Он взоров Нины избегает,
Боясь прочесть в них строгий суд.
Умно с отцом он лицемерит,
Умно пред сестрами хитрит;
Семья ушам своим не верит
Как часто добрым злой глядит!

Как часто светел и обманчив
Его смиренный вид и взор!
Как увлекательно заманчив
Лукавца умный разговор!
Нрав смелый, вспыльчивый, открытый,
Всегда бесхитростно правдив;
И человек, на вид сердитый,
Бывает сам миролюбив.
Так ум, любезность фон дер-Гроля
Прельстили доброго отца,
И, навещать себя позволя,
Он рад был ласкам хитреца.
А сестры с гостем обращались
Притворно-ласково всегда,
И убедить отца старались,
Что месть и злоба им чужда.
Надежда все еще им льстила,
Все ожиданием влекла:
Невеста пламенно любила,
Друзьям сестра верна была!

Что-ж с фон-дер-Гролем? Он — влюбился.
Он чернотой больших очей
И длинных локонов пленился,
И, наконец, глаз-на-глаз с ней,
Об этом Иде изъяснился.
Но, величава и томна,
Ему напомнила она,
Что в нем врага семейства видит,
Что, может быть, его женой
Сестра сестру возненавидит,
Что граф ей все еще родной.
И головою покачал он……
«Но если графа я», вскричал он,
«Опять сюда перевожу,
И возвращу его невесте?»
— Тогда — я вам принадлежу!…. —
Старик вспрыгнул. И тотчас, вместе,
Они идут к ее отцу:
«Благословите нас к венцу!»
Старик, счастливый, восклицает:
— Как? ты-ли Ида? милый друг?
«Мне брата будущий супруг
Навек с Кавказа возвращает!»
— Да будет то, что Бог судил!
Сквозь слез отец проговорил:
Да будет Божья благость с вами!
Судьбы никто не избежит! —
Но Нина, с горькими слезами,
На жертву новую глядит.
Потом дает ей знак рукою,
И увлекает за собою
В другой покой, — наедине
Ей шепчет: «Друг! признайся мне!
Ты, ангел, жертва дружбы нежной,
Ты хочешь Нине безнадежной
На трудном жизненном пути
Надежду счастия спасти?
Ты старика любить не можешь!
Но — отвергаю жертву я!»
— Нет, Нина, выслушай меня:
Напрасно ты себя тревожишь!
Подумай: батюшка больной,
Слабеет в силах, изувечен,
Им жребий наш не обеспечен:
Он успокоен будет мной!
Друг милый! ты меня не знаешь:
Напрасно ты воображаешь,
Что мне лишь страсть одна близка:
Я уважаю старика! —
Ей Нина бросилась на шею,
Невыразимых чувств полна.
«Благодарить тебя не смею,
Наш ангел», молвила она.
Они вернулись к ветерану.
Сестра поверила обману:
Любовь слепа, когда сильна.

Решимость, твердость женской воли
Наш верный, неотъемный щит:
С ним слабых женщин — горькой доли
Тяжелый крест не устрашит!
Когда несчастное созданье
Дает обет сама себе —
Сносить безропотно страданье,
Во всем покорствовать судьбе;
Когда терпеть она захочет —
Ее терпимость глубока!
Пусть сердце ей, как червь, источит
Неутолимая тоска,
Пусть ею грудь ее изноет,
Пусть вымрет жизнь больной души —
Она от света горе скроет
В непроницаемой тиши.
Кто глубь души ее измерит?
Поймет глагол ее очей?
Она и другу не поверит
Заветный клад своих скорбей.
Когда же ею овладеет
Неразрешаемая страсть,
Она призвать к себе умеет
Ума спасительную власть,
Любви таинственной волнений
На свет в позор не выдает,
Каких скорбей, каких мучений
На жертву ей не принесет!
Страдать для милого, в молчаньи,
Есть благо женщины. Для ней
Тогда и в тягостном страданьи
Найдется много светлых дней!
Так Ида пылкая решилась,
Так Ида страсть превозмогла;
Она сердечно утомилась,
Она в борьбе изнемогла:
Ее бесчувственно покоил
Печальный мир, — как будто ей
Последний подвиг мало стоил
Бессонных, тягостных ночей!
Невозмутимое бесстрастье
Ей тихо на душу легло —
Теперь-бы новое несчастье
Ее встревожить не могло.
Ее ничто не занимало,
Все ей прискучило давно;
Ее одно лишь утешало —
Что милых счастье спасено.
Однообразной и угрюмой
Старик в окне ее узнал;
И нынче с той-же вечной думой
Он женихом ее видал.
Старик был в полном восхищеньи,
Он посвежел, помолодел
И ожил вдруг для добрых дел.
О скором графа возвращеньи,
О счастьи выбранных друзей,
Влюбленный, юношески нежно,
Он для избранницы своей
Хлопочет, действует прилежно.
Семья надеждой ожила
И Нина снова расцвела.
Вот весть летит с пределов юга:
О! радость — лучший гость земной!
Она возлюбленного друга
Должна приветствовать с весной.
Кто Нины счастие опишет!
Одной мечтой развлечена
Уж ничего в семье она
Вокруг не видит и не слышит.
А Иды жребий, между-тем,
Венцом решен уже совсем.
Но, тягость прежнего недуга
Опять гнетет ее супруга,
И проклинает фон-дер Гроль
В груди мучительную боль:
Бранит холодную столицу,
И посылают доктора
Его лечиться за-границу —
Давно-бы старому пора!
Его упрашивает, молит
Боготворимая жена,
Покинуть родину; она
Его так ласково неволит, —
И муж, участьем восхищен,
Невольно тронут, убежден.
Напрасно Ниночка просила
Остаться с ними до весны:
К пределам чуждой стороны
Сестра как к радости спешила.
В ее душе проснулась вновь
Полузатихшая любовь.
Тоскуя, в даль она стремилась
Под небо чуждое; отец
Их в путь отправил наконец,
И Ида с родиной простилась.

            ———————

Так я, читатель добрый мой,
Прощаюсь на-додго с тобой!
Как мне не хочется оставить
Мой недоконченный рассказ!
Мне нужно б письменно прославить
Венчанье Нины — и Кавказ!
Но я ни в чем не виновата:
Не для девичьего пера
Природа юга так богата,
И величава и пестра!
Тогда как славных гор Кавказа
Во сне не видывала я!
А кисть ничтожная моя
Не может списывать с рассказа.
Еще у слабого отца
Вторичной свадьбы не бывало,
И оттого-то не достало
У происшествия конца!
Как все в нем памятно и живо
В моей душе, в моих мечтах!
Люблю я с музой молчаливой
Гулять в знакомых мне местах,
И кое-где остановиться,
Где помечтать, где прослезиться,
Где улыбнуться, где вздохнуть,
На что признательно взглянуть.
Я знаю дом, где сестры жили
До встречи с графом…… где они
С отцом безлюдно проводили
Невозмущаемые дни.
Толпой встают воспоминанья……
Окно и пяльцы…… Где одна,
Бывало, в темные мечтанья
По целым дням погружена……
Как перед ней сестра стояла,
С улыбкой томной на устах,
И, с тихой негою в очах,
Головкой милою качала!
Как после также в том окне
Мечтам, в вечерней тишине,
Тоскливо Ида предавалась;
Как прелесть думного лица
Живой картиной рисовалась
В очах у старого скупца.
Как этот первый недруг Нины
Напротив щеголем сидел
И на соседние картины
С восторгом юноши глядел.
Как он влюбился, без укора,
Забыв всю строгость приговора
Над бедным юношей родным,
А сам мечтателем смешным
Следил по улицам, из окон,
Как тлелся пламень черных глаз,
Как извивался черный локон;
А сам не ехал на Кавказ,
Не думал с милой разлучиться;
Забыл расчет, сестры обет,
И рассудил — влюбясь, жениться
На молодой под старость лет!
Я знаю лес и луг зеленый.
Где Иды вечный идеал —
Оскар, охотник утомленный,
Ей в первый раз, в красе, предстал.
И тот обед, и то собранье,
И незабвенное гулянье,
И сельский бал и тихий сад,
И графа долгий, томный взгляд,
На Нину милую вперенный
И гордость Иды отчужденной,
И неожиданный удар,
И разлученья день унылый;
И сам отчаянный Оскар,
Перед безумствующей милой —
Все, в слабой памяти моей,
Живет как сон недавних дней.

 

     Эпилог.

         1841 г.

Что сердце радовать до срока
Еще далекою мечтой,
Когда мы все причудам рока
Покорны телом и душой.
Обет грядущего в тумане,
Надежда — ломкий в жизни щит,
Не доверяться-б ей заране,
Кому тайник судьбы открыть?
Не зажигать свечи венчальной
Обрученице молодой:
Ах, пеленою погребальной
Накрыт пред суженым налой!….
Как оба счастья ждали смело!
Как сердце юноши с весной
Неукротимо закипело,
Стремясь, летя, к стране родной! —
У горцев завязалось дело:
Судьба — дикарь нанес удар.,…
И — жертва брани — пал Оскар!
Он пал, тот юноша опасный,
Очарователь светских зал;
Красавец гордый, но несчастный,
Кумир увенчанный, он пал!
И слух доходит до столицы,
Потом он медленно достиг
До молодой обрученицы
Невыразимый, тяжкий миг!
Не перенесть бы ей мучений.
Не вынесть разумом тревог,
Когда-б в недуге правый Бог
У ней не отнял помышлений!
И вновь без памяти, без сил,
Удар на одр ее сложил.
Так шесть недель она томилась,
Томила слабого отца;
И вновь ей память возвратилась
На слезы, горе без конца.
И утешительницы милой
Теперь уж не было у ней,
Кому-б недуг души своей
Излить в слезах, в тоске унылой,
Чей усладительный совет
Внять сердце Нины-бы готово;
Ей одиноко плакать ново,
И вянет, вянет милый цвет.
Меж-тем средь чуждого предела
Сестра меньшая овдовела:
Больной причудливый скупец
В могилу рухнул наконец;
В одну весну краса и злоба,
Цветущей юности кумир
И злой старик — добыча гроба,
Свершили разно жизни пир:
Один, отверженный, в изгнанье,
Во брани, жизнь с мечем сложил:
Другой, безумец, на гулянье
Смертельный кашель получил.
Кого подобная утрата
Душевным горем поразит?
Вдова свободна и богата,
И рой льстецов вкруг ней шумит,
Ее до неба превозносит,
И с жаром сонмище друзей
Вдову заманчивую просит
Забыть о родине своей.
Но твердость Иды неизменна,
Она все та же как была:
И жизнь ее уединенна,
И речь и мысль не весела,
Ничто не льстит ей на чужбине:
Ни пышный край, ни мир искусств;
И сердце, полно прежних чувств,
Ее зовет к отцу и Нине,
С родными свидеться, взглянуть
На счастье милого с другою,
С ее соперницей сестрою…
Ей негде сердцем отдохнуть,
Ей нечем мрак души рассеять,
Ее печаль повсюду с ней, —
Когда уж юг не мог отвеять
Черту тоски с ее бровей!
«Увижу их», она мечтала,
«Хоть отблеск радости пойму;
Не я-ль семейству моему
Возможность блага отыскала?
Замучусь скрытою тоской:
Томленьем страсти безрассудной,
За гробовой моей доской
Найду я отдых жизни трудной,
Там ближе смерть!» — и решено:
Она спешит на север снова,
И горя тяжкая обнова
Ей уготовлена давно!
Въезжает в город.

                             Дума вьется
Над воспаленной головой,
И сердце ноет, сердце бьется,
Страшась минуты роковой,
Минуты мнимого свиданья…
Вот дом их — память многих лет,
Но не улыбка — вопль рыданья
Ей был ответом на привет!
И что-ж? она не зарыдала,
Но тихо на руки отца,
Без чувств, без памяти упала,
Бледней, недвижней мертвеца…
Мрачна и тягостна картина —
Набросим завесу над ней!

Как много изменилась Нина —
И, может-быть, на много дней!
Нет боле детскости сердечной
В ее пленительных чертах;
В поникших, голубых очах,
В ее задумчивости вечной,
В ее мечтах на утре лет
Былой беспечности уж нет!
Больного сердца не врачует
Ни самый времени полет;
И мнится, Нина не живет —
Лишь призрак Нины существует,
Она безмолвна по часам,
Ни с кем беседы не заводит;
Лишь взор ее по небесам,
Печальный, долго, долго бродит,
Как бы отыскивая там,
Так неотступно, так уныло,
Волшебный образ тени милой;
И часто тихий слез ручей
Бежит из поднятых очей…
А Ида мало изменилась:
Худа, бледна она была,
Ни с кем печалью не делилась
И втайне плакать не могла.
Давно с судьбой и с сердцем битва
Могла бы вымучить у ней
Гнев ропота на яд скорбей,
Когда-б не тайная молитва
В тиши медлительных ночей.
Среди мучительных борений
Ее крепил хранитель-гений.
Так в школе бедствия и мук,
Науке выше всех наук,
Она терпению училась:
Но, не от слабости души
Она боязненно молилась,
За-полночь бодрствуя, в тиши:
Душою полной упованья,
За подвиг долгого страданья,
Она возмездия ждала
И вечный мир с небес звала.
С немой тоской она глядела
На слезы близких и друзей;
Но, горя Ниночки своей
Она утешить не умела;
И так, как прежде, не могла
Сестре нашептывать советы;
Она в глазах ее прочла
Загробной верности обеты!
Как жизнь их сумрачно текла,
Как жалок был страдалец бледный,
Почтенный старец, генерал!
Напрасно их рассеять, бедный,
Разумной речью полагал!
В улыбке редкой, принужденной,
В немногих ласковых речах,
Он видел скорбь на их душах,
Клеймо печали сокровенной.
Как прежде, их ласкал Донской:
Но тяжелы их встречи были;
Друзья с невольною тоской
О милом речи заводили:
Донской грустил, как по родном,
О незабвенном крестном сыне,
И, забываясь, бедной Нине
Твердил невольно о былом.
Но, наконец, сама Донская
Успела их уговорить:
Отца болезнью увещая
В деревне лето погостить.
И так, едва не со слезами,
Просил детей больной отец,
И переехал наконец
На мызу ближнюю с друзьями.
Гостей по-прежнему любя,
Донские тешили себя
Веселым обществом; напрасно
Старались всячески они
Рассеять грусть семьи несчастной; —
Печалью убивая дни,
Ни с кем охотно не сближаясь,
Она жила — людей чуждаясь.
Сестер тревожил пирный чад,
Двоя сердечные печали,
Затем так редко посещали
Они гостиную и сад.
В далеком небольшом покое,
Они задумывались двое,
В святом безмолвии тиши,
О лучших днях больной души.
Отца их по-саду катали
В коляске детской иногда,
Так обе дочери всегда
Больного старца провожали.
Печальный жребий двух девиц,
Их строгий мир, уединенье,
Краса задумчивая лиц
И, явно, света отчужденье,
Уж любопытства зоркий глаз
К себе тайком влекли не раз.
И непонятной, чудной силой
Печаль и прелесть Нины милой
Успели взволновать сердца,
И с жаром многие искали
Знакомства старика-отца;
Но только мало успевали
Толпу их скромно украшал
Один военный генерал.
Красавец, заслуженный воин,
Вполне был счастия достоин:
Он был всегда любимец дам,
Взлелеян вечными хвалами,
И даже сорока летам
Не удалось, ни сединами,
Ни в резких линиях чела
Красы лица его убавить
И дам раскаяться заставить;
Его краса еще цвела.
Притом он редким даром слова,
Как цезарь общества, владел,
И сердце доброе имел;
Его душа была готова,
Когда-б он друга мог избрать,
Глубоко, вечно обожать.
Но он, в столичном дамском круге,
Еще подруги не избрал,
И не влюбился, на досуге:
Как видно, час не наставал.
Раз, в церкви, он увидел Нину;
Потом, как утренней порой
Она спускалась на долину
С своей угрюмою сестрой,
По тайно данному обету,
К часовне Девы за селом;
А генерал спешил верхом
Из города в молельну эту, —
(Прости его всеблагий Бог!)
Тот раз молиться он не мог;
Святой порог переступая,
Он не Пречистой тронут был…
Души влечению внимая,
Земную деву он почтил.
В глубокой, истинной печали
Молилась Ниночка; у ней,
Как перлы, слезки из очей
На щеки бледные бежали;
Рыданье волновало грудь:
Вся скорбь в молитве изливалась!
О, как бы Нина испугалась
Когда-б ей знать, что кто-нибудь,
С таким безумием вниманья,
Свидетель был ее страданья,
Ее горячих, горьких слез!
Но, в тайных смутах тяжких грез,
В беседе с Богом, генерала
Другая также не видала;
И, прислонясь к другой стене,
Как бы с собой наедине,
Молитвой горе отражала!
На образ устремленный взор
Таил и муку и укор…
На грудь ее всей жизни бремя,
Быть-может, пало в это время,
Невольным ропотом дыша,
Отрады слез ждала душа;
Они давно ей грудь томили,
И ей как благо нужны были —
Но влага слез еще и раз
Не освежила черных глаз!
На эту грустную картину,
На тихо плачущую Нину,
На скорбь глубокую другой,
С переволнованной душей
Взирает воин, и невольно
Заплакал сам и, богомольно
Перекрестясь, выходит он;
И на коне в село несется;
Но, в чистом сердце остается
Тех впечатлений смутный сон.
Потом больного генерала
С его детьми, в саду видал,
И сам в себе не понимал
Любви опасного начала, —
С отцом знакомства он искал:
Донской их свел.
Старик несчастный,
Как брата, гостя полюбил;
Ум здравый, тонкий, беспристрастный
В нем старика обворожил.
Больной был рад детей рассеять
И самого себя занять,
(Давно-б пора его назвать):
Бездольный должен был лелеять
Его тревожный, дряхлый ум
Притворным сходством многих дум.
Дни старика не так уж длились;
Потом, недели две спустя,
Они уж близко подружились,
И гость влюбился не шутя.
Кого-б не тронул образ милый,
Тоской повитой красоты;
И этот взгляд, всегда унылый,
И эти нежные черты?
И сердцу близкий голос томный,
Речей немногих разум скромный,
Любовь к отцу, — все к ней влекло,
Все в ней пленить его могло.
И так, тоскующую Нину
Он чистым сердцем обожал
Хотя тоски ее причину,
Знакомясь с ними, он узнал.
И чувство новое глубоко
Запало в грудь его; тайком,
Почти не ведая о том,
Любил он свято и высоко:
Он чтил в ней светлый идеал,
Но в даль надежд не простирал.
Мечтать о счастии не смея,
Он только мог, благоговея
Пред этой грустию святой,
Пленяться чистой красотой.
Но, проще думали Донские;
И тотчас замыслы иные
Открылись им; любя друзей,
Отца желая успокоить,
Опять им вздумалось устроить
Судьбу любимицы своей.
Вот раз Донской разговорился
Об них с Бездольным — тот открылся.
«Что-ж долго думать?» он вскричал:
«Я буду сватом, генерал?»
Мечтатель будто испугался:
Так смело думать он не смел,
Он другу верить не хотел —
Донской над ним расхохотался…
И вечером того же дня
Отец к Донским на половину,
На совещанье призвал Нину:
«Друг милый! выслушай меня»,
Так начал он; «твоей тоскою
Убит я — мне она тяжка;
Я ей сочувствую душою,
Но — пожалей же старика!
Уж мне немного жить осталось!
Давно уж, глядя на тебя,
От горя сердце надрывалось;
Напрасно молодость губя,
Томленьем время убивая,
Так бесполезно изнывая,
Ты Божий гнев зовешь на нас;
Ты мне приблизишь смертный час»…
Безмолвно Нина содрогнулась,
Сверкнули слезы на очах…
С отцом сестра ее взглянулась —
«Вся жизнь моя в твоих руках,
Не плачь, мой ангел ненаглядный,
Борись с тоской, не будь слаба:
Быть-может, новая судьба
Осветит нас, как луч отрадный;
Внимай: тебя почтила вновь
Тебя достойного любовь»…
— Любовь? — невеста повторила, —
Мне слишком памятен удар:
Мой вечный суженый — Оскар!
Венец и счастие — могила,
Я буду там — его жена! —
Так твердым голосом она,
Себя не помня, говорила.
— Нет боле чувств в моей груди,
Нет сердцу воли и желаний,
В уме нет мыслей и мечтаний,
Все мрак и холод впереди.
Нет цели жизни безнадежной,
Нет цели быть поверх земли
Когда под землю безмятежно
Останки милые легли!
И я земле, до половины,
Принадлежу, на краткий срок:
Мой вечный друг без верной Нины
Не долго будет одинок!
Родной! не ты-ль, в годину счастья,
Мне сладким голосом участья
Святить мой долг заповедал?
Тогда сам Бог тебе внимал!
Я жду всем сердцем, без раздела,
Обетованного венца,
И нет любви моей предела,
И нет тоске моей конца! —
Вид Нины, свыше вдохновенной,
И величав и кроток был,
Румянец ярко, но мгновенно,
Ее ланиты оцветил.
Лазурь очей сияла ясно.
Как синь небес в весенний день,
И грусть красавицы несчастной
С ее лица сошла как тень;
Все в ней отрадно-томно было,
Все в ней о небе говорило…
«Так Бог судил! Безумец я»;
Шептал отец: «ты не моя,
Ты Небом избранная дева!»
Старик заплакал; но, без гнева
Ее в чело поцеловал,
Потом Донскому передал
Отказ, хоть грустный, но невольный;
Но вдруг, нечаянно, Бездольный
Двоих друзей в тоске застал —
И на вопрос его приветный
Никто ответа дать не мог, —
В лице их были так приметны
Следы подавленных тревог
Души глубоко уязвленной;
Бездольный долго, изумленный,
В глаза им пристально глядел,
И — казнь мечте понять умел.
Слеза в глазах его блеснула,
И грудь сдавил замерший стон.
«Я понял», кротко начал он:
«Мечта вас, друг мой, обманула:
Невеста первому верна;
Моя любовь ее достойна;
Я счастлив тем, что Нину знал —
Но выше блага я не ждал!
Моя душа почти спокойна:
Я завтра-ж еду на Кавказ:
Там гроб «изгнанника» найду я,
Ее привет ему снесу я…
Лишь пусть она, в последний раз,
Из доброты, из состраданья,
Мне час прощального свиданья,
Как несчастливцу, подарит,
Об нем со мной поговорит»…
Сказал — и залился слезами;
Вдруг, за безмолвными друзьями,
Явилась Нина перед ним,
Как тень, как призрак-херувим.
Принять отца благословенье
Она пред ужином пришла,
Чтоб раньше ей отдохновенье
Ее усталость дать могла.

Не описать мне их разлуки!
Читатель мой! избавь меня
От новой, бесполезной муки —
Тогда рассказ не кончу я!
Взволнует сердце память злая,
Года в уме перебирая,
Мне много вспомнится потерь.
Невозвратимых и теперь.
Как много слез в часы прощаний
Я безутешно пролила…
О! грусть таких воспоминаний
И глубока и тяжела!
Боюсь густое покрывало
Приподнимать с минувших лет:
Что с детства сердце разрывало
Тому и днесь забвенья нет!

Бездольный в ночь с селом простился;
Давно, не веруя мечтам,
Он на Кавказ перепросился;
Постылый мир надеясь там
Оставить с честью; смерть Оскара
Завидна, бедному, была —
Но, от желанного удара
Судьба скитальца берегла.
С мечтами грустными своими
Не расставаясь никогда,
Любя семью ее всегда,
Он переписывался с ними;
Потом с участьем извещал,
Что прах Оскара отыскал.
«Клянусь», писал он, «всем священным,
«Над этим прахом незабвенным,
«Стоя с поникшей головой,
«Я, безнадежный, но живой,
«Забыв ревнивое мученье,
«Дерзал роптать на Провиденье
«За этот цвет в красе весны
«Так рано сгубленный грозою!
«Зачем разлучницей судьбою
«Два сердца счастья лишены?
«Зачем одно в томленьи тает,
«И милой встречи в небе ждет?
«Бог жизни в радости лишает,
«А в горе смерти не дает!
«О, как я рад бы поменяться
«С Оскаром жизнию моей, —
«Мне-б за него в земле остаться
«И в свете рай доставить ей!»
И часто Нина над посланьем
С живым, достойным состраданьем
Роняла слезы на листы,
И погружалась вновь в мечты.
Оскара дальняя могила
Ее в унынье приводила,
К Кавказу мысль ее влекла,
Но дума сбыться не могла:
Тревожный, слабый, изнуренный
Старик не вынес бы пути;
И так уж горем угнетенный
Он мало жизни мог спасти.
Теперь подумать о разлуке
С моим рассказом я должна,
И пожалеть о лишнем звуке,
Когда вся быль изложена.
Холодной, мрачной, недоступной
Осталась младшая сестра,
Хотя давно бы ей пора
Отстать от горести преступной,
Заняться мыслию иной,
Или в обители пустынной
Сложить с души еще невинной
Всю тягость смут тоски земной;
Но, как божественное с грешным
Так бессознательно мешать,
И сердцем, вечно безутешным
Святыне жертву воздавать?
Она духовно заключилась
Сама в себе от всех сует;
Ее пугал святой обет,
И жить в семье она решилась.
Так эта грустная семья
Собою свету показала,
Что радость здесь не обитала:
Ей небо — отчие края;
Что время вовсе не врачует
Тоской убитые сердца,
Что редко избранный ликует
В постылом мире до конца.

Собрание сочинений в стихах Елисаветы Шаховой. Издал внук автора Н. Н. Шахов. СПб.: «Екатерининская» типография. Часть III, стр. 86-129, 1911

Ред.: Une femme doit trouver
du bonheur à souffrir
pour celui qu’elle aime. (фр.)

Женщина должна найти
счастье страдать
за того, кого она любит.

Добавлено: 18-11-2019

Оставить отзыв

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

*