Кандидат наук

Доцент Винцас Кирлис, выйдя из кабинета парторга стал торопливо спускаться по лестнице. Он всё думал— куда же могла задеваться эта повестка? И надо же было, чтобы всё так нескладно получилось!

— Когда вы думаете выехать? — спросил его парторг Юцюс.

Кирлис посмотрел на него удивленно, он даже не сразу понял, о чем его Юцюс спрашивает.

— Выехать в село с докладом, — пояснил парторг. — Разве вам об этом не сообщали?

— Нет…

— А о вчерашнем собрании агитационного коллектива вы знали?

— Нет, мне никто не сообщал.

Юцюс нажал кнопку звонка. Вошла молоденькая розовощекая девушка в темном платье — секретарь деканата. Она приветливо кивнула Кирлису, вопросительно посмотрела на парторга.

— Вы отослали доценту Кирлису извещения о собрании агитационного коллектива и о том, что ему нужно выехать с докладом? — спросил Юцюс, пристально глядя на девушку.

Она покраснела при мысли, что ей не верят, но твердо ответила:

— Да, отослала. Если нужно, я могу показать разносную книгу.

— Нет, не нужно. Спасибо, можете идти.

Когда девушка вышла, Юцюс перевел взгляд на Кирлиса и спросил его, как всегда спокойно, не повышая голоса:

— Как же так получилось, товарищ Кирлис?

Теперь пришла очередь краснеть Кирлису. Не потому, что он был виноват. Нет, он не видел этих повесток. А, может быть, по рассеянности, отложил в сторону, не прочитав? Но ведь всё это не оправдание. Юцюс уверен, что повестки вручены, значит, доцент Кирлис просто хотел избавиться от общественных поручений. Особенно неприятно это было потому, что на факультете уже бывали случаи, когда некоторые преподаватели пытались избавиться от общественных нагрузок и находили различные отговорки.

Юцюса доцент Кирлис глубоко уважал и не хотел, чтобы парторг был о нем такого мнения.

В буржуазной Литве Юцюс долгие годы сидел в тюрьме. Но тюремное заключение не сломило его, он остался жизнерадостным человеком, только много седины появилось в волосах, да частые морщины исчертили лицо.

Несмотря на подорванное тюрьмой здоровье, Юцюс с первых же дней Отечественной войны ушел на фронт. Вернулся в Литву он с частями Советской Армии и сразу занялся делами института. Казалось, этот человека не знает, что такое усталость.

Придя в институт, Кирлис с первых же дней сдружился с Юцюсом, несмотря на большую разницу в годах. И вот теперь парторг будет думать, что доцент Кирлис испугался поездки на село.

Вернувшись домой, Кирлис, не раздеваясь, прошел в свой кабинет. Он перечитал все бумажки, лежавшие на столе, но извещения не было. Высыпал из шкатулки сложенные в ней старые письма — всё безрезультатно.

— Винцас, я тебя жду к столу! — проговорила жена, заглядывая в дверь, и тут же встревоженно добавила: — Отчего ты не раздеваешься? Ты опять собираешься куда-нибудь идти?

— Нет… Понимаешь, какая неприятность — мне прислали повестку,  вернее, две повестки, а я их не получил. Пришлось краснеть перед Юцюсом.

— Повестки? — переспросила Кирлене. Она хотела придать своему голосу равнодушный, удивленный тон, но голос ее выдал, она сама это почувствовала и, чтобы скорее прекратить разговор, поспешно сказала: — Я уже три раза грела сегодня суп. Идем скорей обедать!..

Кирлис еще раз перерыл все бумажки на столе, потом бросил испытующий взгляд на жену и спросил:

— А ты этих бумажек не видела?

Она отвернулась, потом сказала нерешительно:

— Кажется, я их куда-то положила. Ведь нам несут столько бумажек, словно в какую-нибудь канцелярию. За всеми и не уследишь…

Кирлис промолчал, ему не хотелось упрекать жену, хотя, очевидно, она и была невольной виновницей сегодняшней неприятности.

Разговор за обедом не клеился. После нескольких односложных ответов Кирлис взял газету. Это была его привычка — читать за обедом, иначе на чтение газет не хватало времени. Кирлене некоторое время крепилась, потом не выдержала, проговорила, стараясь скрыть раздражение:

— Не знаю, почему ты работаешь больше всех? Другие профессора бывают и на концертах, и в театре, и в гости ходят. А мы с тобой, я уж не помню, когда в кино были. Как куда-нибудь ехать с докладом, так всегда поручают тебе. Ты читаешь доклады, а другие в это время пишут диссертации, получают учёные степени.

— Каждый поступает так, как считает нужным, — сухо ответил Кирлис, но тут же голос его смягчился. — Пойми, учёный должен быть связан с жизнью! Грош цена тому учёному, который ничего не видит за стенами своего кабинета. Каждая поездка дает мне так много! Ведь наша Литва преображается с каждым днем! Создаются колхозы, возникают новые предприятия. И рабочим, и колхозникам — всем нужна наша наука. Да ведь это большое счастье — работать для людей…

Когда Кирлис начинал говорить, он всегда увлекался. Ему казалось, что жена его поймет, что ее слова были вызваны лишь нашептываньем ее знакомых жён тех профессоров, которые не хотят замечать перемен, происшедших в Литве, которые по-старинке думают, что ученые могут творить, замкнувшись в своих кабинетах.

Но Кирлене ему недовольно ответила:

— Мне кажется, что для тебя самым большим счастьем было бы закончить диссертацию. Меня уже спрашивают: «А ваш муж больше над диссертацией не работает?»

— И ты решила мне помочь, спрятав от меня повестки? — не выдержал Кирлис.

— А что бы случилось, если бы один раз вместо тебя поехал другой? Тем более, что к нам хотела зайти Ракунене, а ты знаешь, как много зависит от ее мужа.

Кирлис поморщился. Профессор Ракунас уже не раз говорил, правда в очень деликатной форме, что надо было бы поторопиться с диссертацией.

— Дорогой коллега, — говорил он, — я вас понимаю. Общественные нагрузки, ничего не поделаешь. Но ведь и я, как декан, отвечаю перед научным советом за вашу диссертацию. Может быть, мне нужно поговорить с Юцюсом, чтобы он вас несколько разгрузил?

Ракунас был знающим учёным. Он любил науку, больше того — он преклонялся перед ней. Но наука существовала для него сама по себе, вне зависимости от окружающей жизни.

Впрочем, раньше Ракунас не был так уж далек от жизни. Когда Литва была буржуазной, профессор Ракунас организовал акционерную компанию по постройке крупного мыловаренного завода. Строительство было закончено в 1940 году, и только было компания собралась варить мыло, как наступили большие перемены — Литва вошла в семью советских республик. Мыловаренный завод был национализирован. И хотя никто не припоминал Ракунасу его попытку стать капиталистом, сам он замкнулся в свою скорлупу и ничего не признавал теперь, кроме чистой науки.

После обеда Кирлис стал собираться — надо было засветло доехать до села. Подошел к жене, хотел поцеловать ее на прощанье, но она сердито тряхнула своими красивыми чёрными кудрями и спросила обиженно:

— Значит, я должна одна принимать гостей? Ты подумал, что они могут обидеться?

— Какая же обида, если я уехал по поручению партийной организации? — удивился Кирлис.

Но жена его уже не слышала, она убежала на кухню. Так и пришлось уехать, не попрощавшись с ней. Кирлису стало ее жаль — всегда была она верной подругой, а вот теперь старается тянуться за жёнами тех профессоров, которые стоят значительно ниже ее в своем развитии, которые только и знают, что всякие пересуды.

Над диссертацией Кирлис работал напряженно. Не потому, что ему хотелось получить учёную степень. Нет, сама тема захватила его. Использование торфа. Земля Литвы богата этим ценным горючим, необходимым для растущей промышленности республики. Кажется просто: высушить торф и сжечь его в топке. Но если торф предварительно переработать, из него можно извлечь многие ценные вещества. Кирлис жадно перечитывал советскую научную литературу. Да, в различных уголках Советского Союза уже много делается для рационального использования торфа. И весь этот ценный опыт можно применить в Литве.

Несмотря на эту напряженную работу, Кирлис был рад каждой командировке, которую ему давала партийная организация. Он видел, как растут новые заводы и электростанции, он беседовал с рабочими и инженерами, делился с ними своими мыслями, и собеседники не раз подсказывали ему интересные решения. Он приезжал в только недавно организованные колхозы, где крестьяне впервые сообща засеяли землю. Конечно, эти колхозы еще не похожи на те, о которых приходится читать в газетах. У них нет еще миллионных доходов, нет лабораторий и клубов, нет высокопородного скота на колхозных дворах. Но поля уже вспаханы тракторами машинно-тракторных станций, и уборка будет проводиться не серпами и не косами, а конными жатками, а то и комбайнами. Придет время, и в этих колхозах тоже будут свои электростанции, электричество будет двигать машины, подвозить корм на скотные дворы, доить коров, просушивать зерно. И колхозам понадобится торф для электростанций. Нет, каждая поездка Кирлису не в тягость. Поездки убеждают его, что он выбрал правильную тему, нужную для хозяйства республики.

Работа над диссертацией заняла всю зиму. И вот, наконец, она перепечатана на машинке и много раз перечитана. Теперь остается вручить ее профессору Ракунасу.

Профессор Ракунас принял Кирлиса очень любезно.

— Рад, весьма рад, коллега, — проговорил он, поглаживая свою реденькую бородку. — Я всегда искренне желал вам успеха. Нам нужны новые учёные силы, которые продолжили бы наши традиции. — И с подчеркнутой вежливостью пожал Кирлису руку.

Но пошли дни за днями, а Ракунас всё не передавал диссертацию Кирлиса для ознакомления другим профессорам. Когда проректор университета поинтересовался причиной задержки, Ракунас ответил с той же предупредительностью:

— Чрезвычайно рад, что доцент Кирлис закончил диссертацию. Но я прошу дать мне время еще над ней подумать.

— Диссертация вас не удовлетворяет? — спросил проректор.

— Нет, я этого не говорю. Интересные мысли, очень интересные. Но у меня еще есть кое-какие неясности, я бы сказал, принципиального характера.

Кирлис считал неудобным торопить старого профессора. Но когда прошло несколько недель, а Ракунас всё еще не дал своего заключения, Кирлис стал беспокоиться. Неужели всё это время он потратил зря? Неужели его, труд не представляет никакого научного интереса?

Однажды во время обеда жена ему как будто между прочим сказала:

— Сегодня утром заходила Ракунене. Кажется, твоя диссертация профессору не понравилась. Она прямо этого не сказала, но намекнула, что было бы лучше тебе почаще советоваться с профессором.

Кирлис нахмурился. Нет, не может быть, чтобы его труд не имел значения для народного хозяйства.

Эти разговоры дошли каким-то образом и до парторга Юцюса. Он ничего не сказал Кирлису, а сам пошел к Ракунасу.

— Нет, вас неправильно информировали, удивленно ответил Ракунас, пощипывая бородку. Я никому не высказывал своего мнения. Больше того, я просил бы вас посодействовать мне.

— В чем?

— Я бы не хотел записывать своего мнения по этой работе. Может быть другие наши профессора придут к иным выводам.

— Вы предлагаете создать другую комиссию?

— Нет, против состава комиссии у меня никаких возражений нет. Мне самому не хотелось бы участвовать в ней. Ведь мое мнение не так уж обязательно. У нас есть молодые научные силы…

Юцюс передал этот разговор декану университета. Тот успокоил парторга тем, что защита диссертации состоится в назначенный день.

Кирлис был немало удивлен, когда, придя защищать диссертацию, увидел много своих старых знакомых — рабочих цинкографии, в которой он сам работал, учась одновременно в вечерней школе.

— Прочитали в газете, что ты решил кандидатом наук стать, — шутливо ответил на недоуменный вопрос Кирлиса бывший мастер цинкографии Дабшявичюс, раскуривая свою трубку с изогнутым мундштуком. — Ну и решили прийти. Вместе ведь работали!

— Я слышал, вас надо поздравить, — проговорил Кирлис, крепко пожимая ему руку. — Вы теперь технический директор.

— Растем понемногу, — невозмутимо ответил Дабшявичюс. — А тебя поздравлю, когда диссертацию защитишь. Вот ведь времена какие пришли — бывший рабочий учёное звание получает.

К Дабшявичюсу у Кирлиса сохранилось теплое чувство. Он хорошо помнил, как мастер без ведома хозяина отпускал его на занятия в вечернюю школу, а сам оставался за него работать. Только Дабшявичюса сейчас трудно узнать. В цинкографии он ходил в чёрном халате, измазанном типографской краской, изъеденном химикалиями. А теперь на нем — модный костюм, из-под воротника шёлковой рубашки выглядывает умело повязанный галстук. Только трубка всё та же — чёрная, прокуренная, кажется, Дабшявичюс никогда не выпускает ее из зубов.

Подходили к Кирлису и другие старые товарищи. Одних он сразу узнавал, другие так изменились, что он долго всматривался в их лица, отыскивая знакомые черты. Да это и не мудрено — тогда многие из них были учениками, мальчиками для посылок, а теперь стали взрослыми людьми.

Пришли не только рабочие цинкографии. Пришли и многие, знавшие доцента Кирлиса по публичным лекциям. Он даже не ожидал, что у него так много друзей, которые захотят порадоваться его успеху.

Декан факультета Межялис взволновался, увидев в университетском коридоре так много гостей.

— Вот уж никогда не предполагал, — сказал он продекану Валенису приглаживая коротко подстриженные желтые усики. — Такая узкая тема, думал, несколько десятков человек придет. Как вы думаете, может быть, в другое помещение перенести?

— В тесноте, да не в обиде! — шутил Валенис. — Да, новые времена пришли, наука стала делом всего народа. Что ж, учтем ошибку, в следующий, раз назначим защиту диссертаций в большой аудитории.

Заседание открылось вступительным словом профессора Межялиса. Подчеркнув, что это первая диссертация, защищаемая на химическом факультете после освобождения Литвы от гитлеровских захватчиков, он сказал несколько лестных слов по адресу виновника торжества доцента Кирлиса.

Пришла очередь выступать Кирлису. Он волновался. Ведь эта диссертация — результат его долгой работы, многих раздумий и исканий. Но говорил он просто, может быть потому, что видел перед собой старых товарищей по работе в цинкографии и слушателей публичных лекций.

Юцюс, сидевший в одном из первых рядов, одобрительно кивал головой. Кирлис говорил о пятилетием плане восстановления и развития народного хозяйства, о бурном промышленном строительстве в Литве, о необходимости использовать местное сырье для энергетической базы. Он говорил о том, как много ценных химических продуктов содержится в торфе, которые можно извлечь путем дистилляции.

Кирлис подробно обосновывал свои научные мысли, демонстрировал таблицы. Кирлене, сидевшая в первом ряду, рядом с Юцюсом, вдруг подумала, что она ничего не знала по-существу о научной работе мужа, не знала, над разрешением каких проблем он трудится. И теперь ей далеко не все понятно, хотя она уже могла сотни раз расспросить мужа о его научном труде. И ей стало стыдно, что она является сейчас не его товарищем по работе, не его помощницей, а лишь случайной слушательницей.

Затем выступили официальные оппоненты. Один безоговорочно согласился с выводами Кирлиса, другой, профессор Старкевичюс, плавно поводя рукой в воздухе, сказал:

— Я бы построил диссертацию несколько иначе. Можно было бы сократить вводную часть, переставить некоторые разделы. Что же касается научной ценности диссертации, — он сделал короткую паузу, плавно провел рукой в воздухе, как бы округляя свои слова, и закончил: — что же касается научной ценности, то такой труд годится и на докторскую степень.

Победа… Оба официальных оппонента признали научную ценность представленного Кирлисом труда. Он невольно улыбался, смотрел на Юцюса, на Кирлене, на Дабшявичюса, на всех своих друзей.

— Прошу высказываться! — провозгласил с приятной улыбкой профессор Межялис. — Возможно, есть вопросы или подмечены какие-нибудь неясности?

С места поднялся профессор Ракунас, вынул из кармана блокнот, стал протирать большим цветным платком очки.

— Просим, товарищ профессор, — предупредительно произнес Межялис.

Ракунас подошел к кафедре, положил на пюпитр свой блокнот, надел очки, подергал себя за бородку, словно проверяя, крепко ли она держится, потом обвел взглядом собравшихся.

— Я хочу присоединиться к мнению официальных оппонентов, — начал он. — Труд доцента Кирлиса является ценным вкладом в развитие нашей промышленности. Я только несколько не согласен с профессором Старкевичюсом. Конечно, можно было расположить материал и несколько иначе, но в данном построении он тоже убедителен. Мне кажется, что этот упрек уважаемого коллеги не совсем основателен.

Юцюс бросил быстрый взгляд на Кирлиса, как бы говоря: видишь, и Ракунас был вынужден признать ценность твоей работы.

Ракунас положил блокнот в карман, и все ожидали, что он сейчас сойдет с кафедры. Но Ракунас сделал небольшую паузу и продолжал:

— У меня есть только один небольшой вопрос, пожалуй, чисто теоретический. Вот, в оные времена — он избегал слова «буржуазные» — наши архитекторы проектировали дома. Инженеры строили их. Застраивали целые улицы. Ни у кого не возникало сомнения в полезности их работы. Но я всё же не припомню, чтобы они представляли свои проекты на соискание учёной степени.

Ракунас хитро улыбнулся, и только теперь все поняли, к чему он ведет речь. Он не отрицает практической пользы труда доцента Кирлнса, но считает, что он не имеет научной ценности. Другими словами, это не диссертация, а просто практический проект использования торфа.

— Поэтому я просил бы мне разъяснить, — продолжал профессор, — какой вклад в науку вносит диссертация доцента Кирлиса. Именно в теорию…

Он победным взглядом окинул зал и, не спеша, старческими шажками пошел к своему месту. Ракунас был уверен, что он выступил, как истинный служитель науки, оберегающий ее от утилитарного служения практике.

По рядам прошел шепот. Только профессор Межялис, как и подобает председателю, был невозмутим.

— Кто еще хочет выступить? — спросил он бесстрастно.

Дабшявичюс поднял руку.

— Прошу! — любезно проговорил Межялис. — Разрешите узнать вашу фамилию и ученое звание?

— Дабшявичюс. Цинкограф.

— Цинкограф? — недоуменно переспросил Межялис.

— Да, цинкограф, — невозмутимо подтвердил Дабшявичюс. — Сейчас работаю техническим директором типографии.

— Прошу, прошу, — с деланной любезностью проговорил профессор Межялис. Он все-таки не понимал, какую оценку диссертации может дать этот бывший цинкограф, не имеющий никакого учёного звания.

Дабшявичюс поднялся на кафедру, вытер платком раскрасневшееся лицо и сказал просто, как он, очевидно, привык выступать на рабочих собраниях:

— Разобраться в тех вычислениях, которые написаны на доске, я, товарищи, не могу. Высшего образования у меня нет, да и среднего, сказать по правде, тоже нет. Но кое в чем я все-таки разбираюсь. И в выступлении товарища профессора, извините, запамятовал фамилию…

— Ракунас, — подсказали из зала.

— В выступлении профессора Ракунаса я разобрался. Профессор говорил, что наука должна существовать для науки, а не для жизни. Так, кажется, я понял? Но что-то в буржуазной Литве я не слыхал про чистую науку. У кого тогда была на службе наука? Вы все это лучше меня знаете. Да что там говорить! Чтобы мыло сварить, и то, случалось профессора химии привлекали…

Профессор Ракунас заерзал на стуле: он очень не любил, когда ему напоминали печальную для него историю с постройкой мыловаренного завода.

— Я это не в обиду, — примирительно сказал Дабшявичюс. — Понятно, что буржуазия стремилась привлекать интеллигенцию на свою сторону. Но за старое упрекать нечего, если человек честно нам служит…

— Вы хотели выступить по поводу диссертации, — вежливо, но твердо прервал его профессор Межялис.

— По поводу диссертации выступили официальные оппоненты, — так же твердо, в упор глядя на профессора и не смущаясь, ответил Дабшявичюс. — Я только хотел возразить профессору Ракунасу, который сомневается, может ли подлинная наука служить практике. Вот по этому поводу я могу авторитетно сказать: может и обязана.

В зале раздались дружные аплодисменты. Аплодировали и научные работники и гости. Профессор Ракунас сидел, сжавшись. Он не ожидал получить такой отпор на свою, казалось бы, чисто академическую речь.

Больше никто выступать не захотел. После выступления Дабшявичюса всё и так было ясно. Никто не разделял взгляда профессора Ракунаса, пытавшегося спрятаться в скорлупу «чистой науки».

— Слово имеет диссертант, объявил профессор Межялис.

Кирлис говорил коротко. Официальные оппоненты согласились с его диссертацией, профессор Ракунас тоже ничего не мог возразить по существу, поэтому Кирлису только оставалось поблагодарить оппонентов за разбор его научного труда. В конце своего выступления Кирлис сказал:

— Профессор Ракунас высказал в конце своего выступления буржуазный взгляд на науку: наука для науки. Советские ученые придерживаются другого взгляда — наука для жизни, наука для народа. Я стою именно на такой точке зрения!

Раздались дружные аплодисменты. Аплодировали и научные работники университета и гости. И профессор Ракунас тоже несколько раз ударил в ладоши, как бы показывая, что произошло небольшое недоразумение, что он тоже за науку для народа. Хлопнул несколько раз, согнулся и принялся рассматривать свои ногти.

Этот день был не только победой Кирлиса, он был поражением Ракунаса, потерявшего последнюю крепость — науку для науки. Ему казалось, что из этой крепости он может смотреть свысока на весь окружающий мир. Пусть идет в этом мире жестокая борьба, но наука беспартийна, она создает высшие ценности, ее служители стоят над борьбой. Но сегодня оказалось, что он одинок в этой своей хрупкой крепости.

Профессор Межялис объявил перерыв. Все окружили Кирлиса, поздравляя его с ценной научной работой.

— Смотри, не зазнавайся! — дружелюбно пошутил Дабшявичюс. — Нам тоже будет нужна твоя помощь. Хотим изменить технологический процесс. Довольно работать по старым рецептам.

— Охотно помогу! — пообещал Кирлис. Я ведь цинкографское дело не забыл.

Перерыв закончился. Ласинскас зачитал выписку из протокола: доценту Викентию Казимировичу Кирлису единогласно присуждена степень кандидата химических наук.

Раздались аплодисменты. Друзья снова окружили Кирлиса, жали ему руку, горячо поздравляя. Подошла Кирлене, положила руку на плечо мужа, потом крепко его поцеловала. Она рада была его победе. До сих пор ей казалось, что ее муж зря распыляет свои силы. Почему бы ему не брать пример с профессора Ракунаса, который никуда не ездит с докладами, не читает публичных лекций, а целиком поглощен своей научной работой. Профессор Ракунас ей всегда казался образцом настоящего ученого. Сегодня Кирлене поняла, что у ее мужа есть свои и немалые преимущества перед старым профессором. Ей хотелось всё это сказать, но Кирлис был окружен такой плотной толпой друзей, что начинать этот разговор было сейчас неудобно.

Так и вышли всей толпой на улицу. Кирлис держал под руку жену, рядом с ним шел Юцюс, а с другой стороны — Дабшявичюс. Он придерживал Кирлене под локоть, чтобы она не поскользнулась. Крепко утрамбованный ногами пешеходов снег скрипел под ногами. В высоком небе переливались яркие звезды.

Сошли на мостовую, потому что на узком тротуаре не хватало места. Рядом с профессором Межялисом шагал бывший ученик цинкографии. Они оба оживленно толковали о задачах науки в советской Литве. И профессор Старкевичюс нашел себе собеседника, он всё еще пытался доказать, что лучше бы по-иному расположить материал в диссертации.

Дошли до городского комитета партии. Юцюс остановился. У него здесь были дела, несмотря на поздний час. Пожимая руку Кирлису, он спросил:

— Когда думаете подавать заявление о переводе вас из кандидатов в члены партии?

— Завтра! — сказал Кирлис, радостно улыбаясь. — Завтра, товарищ Юцюс.

Позади раздалось постукиванье палочки. Отстав от всех, одиноко шел профессор Ракунас.

Не доходя до Кирлиса и его друзей, он перешел улицу и скрылся в слабо освещенном переулке.

Длинная чёрная тень тянулась за ним, пока тоже не исчезла в темноте.

1950

Проза Советской Литвы. 1940–1950. Вильнюс: Государственное Издательство Художественной Литературы Литовской ССР, 1950

Добавлено: 16-03-2018

Оставить отзыв

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

*