Красный платочек

С побережья пришел к пионерам рыбак Афанасий Баклага, вызвал к себе Ариню Рожкову и сказал ей, что отец ее Арсентий, стрелочник на восемнадцатой версте от города, занемог не на шутку. В больницу, однако, не просится, боится потерять место и много времени провести даром. Потому и просит он дочку навестить его, помочь по хозяйству, да и пути осмотреть вместе с ним, если понадобится.

— Дело плевое, — говорил Афанасий, благодушно поглядывая на Ариню, — трясет его, как ветер камышинку, не иначе как малярия проклятущая. Ты его, дочка, малиной горячей напой, да овчиной покрой на ночь потеплее. Он к утру и станет на ноги… И в самом деле, из-за этакой пустяковины службу бросать не приходится.

Ариня вздохнула и побежала отпрашиваться в отпуск. Отец ее был вдовый, никого близкого, кроме дочки, у него на свете не имелось. Жил он одиноко в своей будке на берегу моря, над полотном железной дороги, вдали от города и селений, и никто помочь ему не мог. Вожатый все это знал, а потому и отпустил к нему Ариню немедля ни минуты. Через полчаса она уже шла по шпалам, на ходу оправляя старенькое пальтишко и красный платочек на голове.

День выдался свежий и ветреный; дул порывистый норд-ост, доходивший почти до урагана; он подхватывал девочку и валил ее с ног, пронизывая до костей своим леденящим дыханьем. Время от времени прорывался частый осенний дождь и серой пеленой закрывал море с его пенистыми, сердитыми валами.

Ариня с трудом перешла долину, на которой раскинулся городок, миновала мост, где дико завывал между перекладинами лютый ветер, и, наконец, добралась до гор, теснившихся к самому морю. То были невысокие лесистые горы северного Кавказа, изрезанные ущельями и оврагами; там и тут сбегали по их крутизнам кипучие ручьи и речки, вздувшиеся от дождя, стремительные и шумные; бревенчатые мостики перекидывались с берега на берег, и на одном из таких мостиков Ариня заметила стадо коз; они потихоньку, гуськом переправлялись через ручей и издали казались совсем игрушечными, фарфоровыми.

Железная дорога тянулась у подножья гор, по самому берегу моря. Здесь было тише: ветер дул с берега, и полотно лежало под прикрытием сланцевых скал, сюда долетали только самые сильные порывы, да брызги с моря кропили иногда насыпь.

Неугомонные ручьи журчали с гор, размывали мягкие горные породы, обнажали корни деревьев и тащили щебень на рельсы. Ариня шла и думала о том, как трудно служить сторожем на этой линии: то и дело случались здесь обвалы; пути приходилось осматривать по нескольку раз на день и кроме того перед самым проходом поездов; но, несмотря на это, сторож никогда не мог быть спокойным, и частенько случайный камень, скатившийся под колеса паровозу, грозил крушеньем и поезду, и всему благополучию неповинного в беде будочника.

Дорога эта была захолустная, поезда ходили редко; ближайший должен был отправиться из города только вечером, поэтому-то Ариня и пошла пешком, несмотря на ветер и дождь. Лесные заросли близко подошли к домику, обступили его угрюмой стеной, гудя своими бурыми вершинами. Прямо через полотно, шагах в двухстах, бушевало серо-свинцовое море, а влево начинались камыши, которые спускались к узкой горной реке и служили приютом целым табунам диких гусей и уток.

Подходя к будке, Ариня заслышала жалобный, прерывистый вой, доносившийся из лесу вместе с порывами бури: это выли-плакали шакалы, серые трусливые звери, похожие на волков или на больших собак. Днем они забирались в чащу, а в сумерках выходили на опушку леса, подходили близко к жилью, искали пищи и перекликались нудными голосами: казалось, будто где-то далеко плачут заблудившиеся в горах дети, и от этого крика становилось скучно и неприютно на сердце.

Все крепчал норд-ост. Волны, косматые и побелевшие от бешенства, со скрежетом бились в каменистый берег. Брызги летели как пригоршни пуль и, леденея, покрывали кусты и колючки светлой стеклянной корой. Клубы зловещих темно-серых туч низко мчались над землей, запутывались в косматой гриве гор, громоздились в ущельях и тяжело нависли над морем.

Дрожа от стужи, Ариня посиневшими руками открыла дверь сторожки и остановилась, пораженная.

В маленькой комнатке было темно и мрачно, будто огромный паук заткал ее своей густой паутиной. В сумерках едва намечались очертания предметов. С койки за печкой доносился хриплый голос: он выкрикивал что-то невнятное, бормотал, хохотал булькающим, странным смехом. Ариня с трудом узнала в нем голос отца.

Ей показалось, что Арсентий не то умирает, не то сходит с ума. Шаря по комнате руками, она наткнулась на стол и там нащупала коробок спичек. Торопливо чиркнула и захватила большой железнодорожный фонарь с красным и зеленым стеклом, стоявший возле коробки.

Теперь, при желтом пламени свечи, она разглядела и отца; тот лежал навзничь на койке, лицо его красное, запрокинутое назад, так и горело лихорадочным огнем. Он бредил в жару и не замечал ни дочки, ни фонаря.

Девочка присела на табурет и с замирающим сердцем начала прислушиваться к его бреду. Она сразу поняла, что дело вовсе не так просто, как оно показалось рыбаку Афанасию. Ариня не раз видела приступы малярии; на Черноморском побережье они не в диковинку. Бесконечные зимние дожди, обширные болотистые заросли по берегам рек очень способствуют малярии; эта мучительная изнуряющая болезнь валит с ног и старого, и малого; комары разносят ее и передают здоровым людям при укусе, впуская в их кровь малярийные бактерии. Людей трясет лихорадка, они желтеют, худеют, силы их медленно тают. Только хина помогает от малярии, и приходится долго лечиться для того, чтобы избавиться от этой злой хвори.

Но малярийный жар никогда не бывал таким бурным и тяжелым, как у Арсентия. Она ясно видела, что это какая-то другая болезнь, и, вероятно, пятнистый тиф: при нем всегда такой ужасный бред. А коли так, то надо везти отца в больницу. Но как это сделать? Кто заменит его здесь? Часа через полтора пойдет поезд, надо осматривать путь, а отец ничего не видит и не понимает.

— Камень, камень, камень! — бормотал он запекшимися губами. — Говорю вам, разгребайте скорей… до поезда успеем расчистить путь… Обвал! Обвал! вдруг вскрикивал он дико, колотя руками об койку. — Засыпало! Ох, душит меня! Душит!

В щели оконца острой струйкой врывался норд-ост и колебал неверное пламя в раскрытом фонаре. С завываньем бури доносились слезливые крики шакалов. Вдруг хлынул дождь и, казалось, будто водопады обрушились на крышу сторожки. Отчаянье охватило Ариню.

Припав головой на грудь отца, она быстро гладила его по голове и шептала, чуть не плача:

— Папа, папочка, опомнись! Это я с тобой, я! Никакого обвала нет, ты дома, в постели лежишь.

Отец повел на нее блестящими горячечными глазами, глубоко перевел дух. Какая-то новая мысль отразилась на его лице; казалось, он узнал девочку, — и вдруг зашептал отрывочно и неуверенно.

— Красный платочек! платочек… сними, сними его, маши чаще, чтоб заметили! Поезд, поезд подходит!.. Обва-ал! — вдруг закричал он во всю мочь, махая рукой невидимому машинисту. Потом вдруг успокоился и затих, странными глазами глядя в упор на дочь. Она вся так и прильнула к нему, пронизанная одним жгучим желаньем:

— Опомнись! Приди в себя! Папа, папа, хоть на минуточку!

— Ариня! — зашептал он неожиданно. — Когда ты пришла?

— С полчаса назад, — ответила она, обрадованная тем, что отец говорит уже спокойнее и понятнее.

— Поезд… поезд вечерний… прошел? —с трудом произнес он.

— Нет еще.

— Норд-ост… беда! Путь! Осмотри путь. Фонарь возьми.

Он затих и через секунду опять забормотал быстро-быстро:

— Идет, идет, идет, поезд идет… Ариня, маши, маши, камни сыплются. Разгребай, разгребай, душит меня. Душит!

Сознание, на миг вернувшееся к нему, снова сменилось бредом. Ариня, вытирая слезы краешком своего платочка, отошла и села за стол.

Что было делать? Кругом — черная пустыня, верст на десять не встретишь ни души; здесь отец, которого не бросишь, и скоро, через час самое большое, пройдет поезд. Остановить бы его, положить отца в вагон, да свезти в больницу… Да разве можно? Как остановишь поезд из-за такой малости, как лихорадка у будочника?

Отец опять перестал бормотать и приподнял голову.

— Ариня! — прохрипел он. — Сидишь? А поезд?

— Долго еще до поезда, — сказала она, подходя к нему. — Как тебя бросить, папуля! Лежи, успокойся!

— Ступай! Ступай! — оттолкнул ее отец дрожащими руками. — Фонарь! Фонарь возьми! Поезд! Поезд!

Он гнал ее, задыхался, мотал всклокоченной черной головой. Она стояла в мучительной растерянности, прислушиваясь к завыванию ветра и могучему шуму дождя. Он все рос и рос, ширился, перешел в какой-то смутный, потрясающий грохот.

Ариня с испугом взглянула на потолок. Казалось, крыша рушится ей на голову. Но нет! Все спокойно в сторожке, только желтые блики свечи танцуют на закопченных степах.

— Обвал! — вскрикнул отец. — Иди! Иди!

Грохот внезапно прекратился, остался только ровный шум дождя, да протяжные стоны ветра. Часто-часто забилось сердце девочки: новая беда! Теперь уж это не бред! Где-то неподалеку обвал… а поезд скоро!

Арсентий уже снова запрокинулся на койке и бормотал несвязное. Острой жалостью перехватило дух у Арини. Как уйти?.. Но страшная картина проплыла перед глазами: ночь, буря, поезд несется… прямо в обвал, на гору щебня, песка и глины… паровоз врезался в эту кучу, лезут друг на друга вагоны… стоны и крики, раздирающие душу крики из поезда… — и вся тяжкая громада дерева, железа, человеческого мяса рушится с насыпи в клокочущее море!

Нет! Нет!

Ариня схватила со стола фонарь и ринулась в дверь. Черный сумрак, буря, стужа ослепили ее. Мгновенно промокла она до сорочки. Но борясь с ветром, едва переступая, она пошла по рельсам в грозно-гудящую черную мглу.

Но куда идти? Где обвал? Будешь блуждать целый час, не предупредишь поезд… Навстречу ему, навстречу надо идти, остановить!.. А там уж разберутся, где попорчен путь, да кстати и отца увезут в больницу.

А если не остановишь? Тогда беда, тогда ужас. Тысяча людей погибнет, и отец… отец пойдет под суд за то, что не заявил во-время о своей болезни, за то, что погубил столько народу!.. Вперед, вперед!

Вся мокрая, дрожащая, она, согнувшись, шла против ветра, полой пальтишка прикрывая фонарь, чтобы его не залило дождем; в другой руке она зажала коробок спичек. Что, если ветер задует фонарь, а спички отсыреют? Скорей бы добраться до конца участка, а там уж вина не ее. О, если б встретить соседнего сторожа! Да разве мыслимо? Уж, верно, он пошел навстречу поезду и находится теперь не ближе, чем за версту от Арини…

Она прошла шагов пятьдесят по направлению к реке, — и вдруг ужасом опахнуло ее сердце. Из темноты в слабом свете фонаря выступили торчащие сваи моста; бездна чернелась за ними, и над этой бездной беспомощно висели обрывки исковерканных рельс.

На миг потемнело в глазах. Что это? Бездна ревела и клокотала, как вырвавшийся из паровоза пар. Вглядевшись, она увидела далеко внизу под ногами белые клочья пены, вихри яростных брызг. Река вышла из берегов и снесла мост.

Вся оцепенев, стояла Ариня над пропастью. Бешено толкал ее ветер, будто силясь сбросить в кипящую пучину. Как блуждающий огонек колыхался фонарь в ее протянутой руке. Ветер почти задувал пламя свечи. Разве машинист заметит этот слабый красный огонек, разве заметит с того берега и на таком расстоянии от моста, чтобы успеть затормозить поезд? Конечно, не заметит! И поезд ринется в реку с высоты десятисаженной насыпи.

Надо перебраться на ту сторону! Но как это сделать? Только прогнувшиеся рельсы висят над бездной, да и целы ли они по середине реки?

Все равно, выбора пет! Или погубить поезд, отца, себя, — или решиться на все. Пусть сорвется Арина с обледенелых рельс, пусть потонет в яростной реке, если не спасет поезд: мертвую не упрекнет никто!

К счастью, дождь стал тише. Река — узкая, мост — короткий. Может-быть, и удастся! Привязав фонарь к своему платочку и опоясавшись им, Ариня засунула коробок спичек поглубже в башмак и ступила на уцелевшую скрепу моста, едва удерживаясь на ногах под свирепыми порывами ветра. Дойдя до конца бревна, она села верхом на рельсу, схватилась за нее и, перехватывая ее руками, медленно поползла, вися над бездной.

Рельса круто опускалась вниз. Худенькое тельце девочки извивалось над белесыми волнами, кипевшими под ее ногами. Красно-зеленый огонек фонаря прыгал и танцевал в черной тьме. Ледяной холод стали остро резал маленькие посиневшие руки, до боли впившиеся в гладкую рельсу. Минутами Арине казалось, что она не вынесет этой режущей боли, что руки окоченеют, и она сорвется с высоты. Но стиснув зубы, затаив дыхание, она преодолевала лютую муку и все подвигалась, подвигалась к противоположному берегу речки, смутно черневшему над пеной.

По середине реки, там, где рельсы висели совсем низко над водой, она передохнула на миг. Безнадежно далеки были оба берега, и отсюда начиналось самое трудное: хоть рельсы и не были разорваны, но начиная с этого места, они круто подымались вверх: почти невозможно было удержаться на скользкой обледенелой поверхности их.

Делая неимоверные усилия, судорожно извиваясь всем телом, Ариня поползла дальше. Силы уже покидали ее. Не раз рука скользила обратно и, потратив огромное усилие, она ни на вершок не продвигалась дальше. Зажмурив глава, девочка безнадежно возобновляла попытку. Порывы ветра раскачивали ее, хотели сорвать и швырнуть вниз, — а она, как в тяжелом бесконечном бреду, все перехватывала и перехватывала руками безжалостно холодную, проклятую сталь.

И вот — конец. Больше нет сил. Тяжело повисла она, прильнув всем телом к обледенелой рельсе. Порыв бури сильно качнул ее. Слабо вскрикнув, она упустила рельсу из рук… и рухнула вниз!

Но, благодаря ветру, она упала прямо животом на уцелевшую перекладину и повисла на ней, судорожно обняв ее. Уже беспросветная лежала вокруг нее тьма, падая, она ударилась фонарем о сваю, со звоном вылетели из него стекла, и свеча потухла. Все равно теперь! Если и уцелеешь — нечем подать поезду сигнал об опасности! Лучше уж прыгнуть вниз — и дело с концом! Ничего не знать… не видеть, как через несколько минут рухнет туда же поезд!

Глянули из мрака горящие, безумные глаза отца. «Папа, папа, прощай! Ничем, ничем не помогу я тебе, будешь один ты лежать в темной пустой сторожке, лежать и бредить, и кричать, пока не пронесется по берегу весть о страшной беде, пока не найдут тебя сбежавшиеся люди!».

«Красный платочек, платочек… сними, сними его, маши чаще, чтоб заметили…».

Так бредил отец. Так шепчет он и сейчас — там, в черной сторожке. Красный платочек! Красный платочек на ней! Но кто его увидит во тьме?

Последняя отчаянная надежда, жгучая мысль, заставила ее содрогнуться всем телом, напрячь остатки сил. Тесно прижавшись к мокрому бревну, она поползла к берегу… Вот сваи, вот уцелевший устой моста. Карабкаясь по перекладинам, она поднялась наверх и, едва дыша, упала на путь, на холодные рельсы, убегавшие вдаль.

Чуть отдышавшись, она подняла голову, зорко всматриваясь в ночь, в ту сторону, откуда должны были блеснуть огни паровоза. Но нет, их еще не видно, время еще есть!

Торопливо, дрожащими и бессильными руками распутала она узел, которым был стянут платочек вокруг ее пояса, и сняла фонарь. Вынув оттуда свечу, она присела на корточки и зажала ее между коленями; затем, расправив платок и закрыв им свечу, зажгла ее; осторожно подняла углы платочка и, обтянув лоб его верхним краем, сделала из себя большой фонарь, в котором задней стенкой было ее тело, боками — руки, дном — колени, а передней стороной — красный платочек, алевший тусклым светом, светом беды и тревоги.

Неподвижно сидела она между рельсами, неотрывно глядя в огонь свечи большими, полными слез глазами. Она не знала, виден ли свет ее издали; не знала, заметит ли машинист эту красную точку среди непроницаемой мглы; знала только одно: если не заметит, то поезд промчится в реку только через ее истерзанный труп… и в гибели его она будет неповинна!

Осторожно, одним глазом, боясь как бы ветер не задул свечу, она выглянула из-за платка, далеко впереди показались во мраке три яркие точки. Они росли и росли, становились все ослепительнее, поезд приближался, развив предельную скорость, борясь с неистовым ветром. Еще минута — и он подхватит, сомнет ее своим железным ураганом и, раскромсав в клочья, сам рухнет в пучину.

Она зажмурилась и спрятала голову под платок. Ровно горел огонь свечи, загороженный со всех четырех сторон платочком и телом девочки. Острый язык пламени тянулся к ее лицу, словно хотел лизнуть его ласково и любовно. Неуклонно нарастал железный рокочущий гул. Сердце мучительно замирало. Ужас застыл в серых, прикованных к огоньку глазах…

Гул все рос. И вдруг, прорезая этот гул и могучий шум бури, близко-близко завыл пронзительный, протяжный свисток паровоза. Еще и еще. Гул стал затихать, замер, замолк. Теперь только ветер гудел в соснах над головой Ариши.

Вздрогнуло, рванулось сердце ее. Слабый восторженный крик вырвался из сжатых губ. Дрогнули руки, выпустили углы платочка. Она вскочила, роняя свечу, — и, тихо ахнув, упала на рельсы.

В пяти шагах прямо перед ней ослепительно горели три больших глаза — фонари паровоза. Бежали от него люди, размахивая огнями, взволнованно крича что-то. Но она уже ничего не слышала; она лежала в глубоком обмороке поперек рельс, своим маленьким телом перегораживая поезду путь к бездне.

И подбежавшие к ней увидели, что синими окоченевшими пальцами она судорожно прижимает к своей груди тревожный сигнал беды и спасения — пионерский красный платочек.

Л. Остроумов. На паровозе. Рассказы. Рисунки А. Могилевского. Новая детская библиотека. Средний и старший возраст. М.-Л.: Государственное издательство, 1927