Манджирокские пороги

Вечерело. Солнце уже давно скрылось за высокий хребет Алтайских гор, и с темных вершин спускался легкий полумрак.

Какая-то странная, жуткая тишина царила в воздух.

Маленькая деревня, совершенно затерянная в горах, сдавленная нависшими свалами над бурлящим водоворотом реки, жила одной мыслью, одним дыханием.

Казалось, в этой тишине было слышно только биение сердца, которое у всех билось в унисон.

Я лежал на скале, покрытой зеленым мохом погруженный в созерцание.

Впереди вставали, выступая крутыми утесами, окаймленные густым хвойным лесом деревья.

Горы спускались кольцом, подходили уступами скал к реке, низко, низко, словно прислушиваясь к ее грохоту.

Сзади меня они поднимались отвесной стеной, замыкая ущелье, пряча горное эхо в темных утесах.

Катунь, река алтайских снегов, мчалась с бешеной силой и грохотом, прыгая по камням через пороги, обдавая белой пеной острые выступы скал.

Ледяная вода от быстрого течения катилась мутным, серым потоком, неся снег ледяных глетчеров к теплому югу.

В этом молчании, среди грохота реки, чувствовалось преклонение перед ее силой. Молчаливая просьба о пощаде.

Крохотная деревушка, заброшенная у Манджирокских порогов, была вся на берегу.

Там были только старики, женщины и дети.

Они или стояли на плоских крышах землянок, вглядываясь вдаль, или тоскливо бродили по берегу.

Это были жены и дети тех отважных людей, которые мчались на плотах с верховьев Катуни, сплавляя лес.

Сплавка леса, хорошо оплачиваемое, но полное опасности занятие, почти всегда кончается катастрофой, и каждое лето на Манджирокских порогах Катуни приносятся человеческие жертвы.

Неудачный поворот огромного плотового руля, и хрупкое судно разбивается вдребезги.

И нет спасенья от острых скал в этом клокочущем водопаде порогов, и трупы погибших вихрем уносит жадная река, далеко, далеко от места гибели.

— «Плывут!» — послышался резкий крик сторожевого.

Далеко за поворотом, над серой пеной реки, замелькали темные точки, то погружавшиеся в воду, то снова появлявшиеся на поверхности.

Вся деревня, как один человек, стала на колени.

Это была трогательная картина молитвенного порыва, тихого экстаза, этих затерянных в горах, гибнущих в борьбе с дикой природой, людей.

Холодно и враждебно смотрели старые утесы, молчал, мрачно сдвинув косматые брови, темный, таинственный лес.

«Смерть, или спасение»?

Темная точка все ближе и ближе.

Уже можно было различить два скользящих средь мутных волн плота, на каждом из них виднелось семь или восемь фигур.

Все они судорожно цеплялись за длинный, огромный руль, ловко лавируя им на поворотах.

Вот они, — совсем близко.

Первый плот уже у ближайшего порога.

Видно было напряженное, тревожное ожидание мокрых, измученных в борьбе людей.

Еще мгновенье и плот скрылся в водовороте второго порога и снова вихрем высоко выбросился, направляясь к третьему.

Людей уже почти не видно в вихре пены.

Мгновения кажутся вечностью.

И вдруг общий радостный вздох.

Плот уже мчался за третьим порогом в спокойные, тихие воды, направляемый умелой рукой.

Второй плот погрузился в волны, сделал какой-то странный поворот и боком пошел по второму порогу.

На берегу раздался чей-то жалкий, испуганный крик, и снова воцарилась мертвая тишина

Гребцы делали нечеловеческие усилия, и казалось чудом, что их краткая борьба за жизнь, кончилась успехом.

Плот выровнялся, стал прямо и промчался второй порог благополучно.

Еще несколько мгновений и оба плота очутились за пределами опасности.

Все кругом ожило к жизни.

Женщины смялись, некоторые плакали слезами радости, дети кричали и прыгали от восторга.

В моих глазах все еще стояли мчащиеся, хрупкие плоты, и безумно тянуло испытать эту прекрасную остроту опасности, которую пережили эти уже теперь далеко умчавшиеся люди.

И эта прекрасная, глухая деревушка молчаливых слез, таких трогательных и грустных, напомнила мне угрюмый берег у «башни плачущих» в Амстердаме.

Много слез пролили жены рыбаков, отправляя их на борьбу с вечным врагом — морем. И «башня плачущих» говорит об их страданиях.

Здесь эти, неведомые никому люди, затерянные в страшной глуши, умирают одинокие, плачут невидимые, и никто не поставит здесь, в этой мрачной тайге памятника человеческому страданию…

«Очень интересно?» — раздался над моим. ухом чей-то глухой голос.

Я оглянулся и увидел странную фигуру с фотографическим аппаратом через плечо, в высоких сапогах, черной кожаной куртке и широкополой шляпе.

— «Фотограф  Ермолин», — отрекомендовался он мне, снимая шляпу.

— «Я люблю смотреть здесь сплав плотов», — пояснил он, — и «фотографировать», — хлопнул незнакомец по темному чехлу аппарата.

— «Да, их здесь три самых страшных порога: «Смирёный», «Уточка» и «Кулемес». Так называют их пловцы; зрелище воистину прекрасное и ощущение одно из самых сильных.

— Недавно один богатый чудак англичанин, охотившийся здесь на оленей, упросил плотовщиков взять его с собой.

— Промчался с ними верст двадцать по Катуни, привязанный к плоту, — они, ведь, все привязаны, чтобы не сбросило в воду, и был, говорят, в восторге»…

Я разговорился с своим случайным знакомцем, и в течение нескольких минут убедился, что имею дело с редким, незаурядным человеком.

Заброшенный в Сибирь лет двадцать назад, Этот скромный, совершенно одинокий человек, весь отдался науке. Самоучкой, не имея никаких познаний в научной области, он превосходно изучил физику и химию при помощи каких-то обрывков старых учебников.

Развертывая передо мной альбом фотографических карточек, он любовно хлопнул по одной из фотографий.

— «А вот этой вам уже нигде не достать! Это праздник «Кочогон!»

Он принялся рассказывать с довольным видом человека, которого давно никто не слушал. И по мере того, как длился рассказ, в моем воображении воскресали умершие картины античного мира.

Сколько раз в скитаниях по Алтаю, лунною ночью, приходилось вздрагивать, слыша звук бубна и странный, звенящий крик: «Эван, эвоэ!. »

Казалось, вот-вот, из лесной чащи на прогалину выйдет вечно веселый бог Пан, закружатся в пляске дриады.

Как странно было слышать грустные легенды из алтайской мифологии о битве богов, напоминающей битву титанов. Видеть на камне отпечаток огромной ступни невидимого бога, который шагнул здесь, а след другой ноги затерялся, быть может, за десятки тысяч верст отсюда.

Всегда казалось трудным и напрасным приводить в православие этот маленький, дикий народ, настроенный пантеистически.

Когда, проехав триста верст верхом по невозможной дороге с миссионером, я видел, как он крестил 5—6-летних и венчал давно обвенчанных перед лицом неба, а затем снова покидал их на несколько лет, я убеждался, что все это бесполезная формальность. Мы знали, что не успеют наши лошади скрыться за поворотом горы, покинутые дети природы услышат призывный звук бубна и уйдут приносит жертвы к священному дереву.

Украсят его цветными лоскутьями.

Будет кривляться кам жрец вокруг обезумевшей от страха лошади, перед кровавым культом жертвоприношения. Будет брызгать священной водой на этих тихих и задумчивых детей природы, поселяя в них страх перед многочисленными, неведомыми, лесными богами. Слушая рассказ незнакомца о празднике «Кочогон», казалось, видишь картины пантаэтерических празднеств и культа Диониса. Воскресали картины таинственных вакханалий в роще Семелы, жрецы и жрицы которых были когда-то казнены…

— Раз  в год, в весенний месяц, маленькие, затерянные в горах инородцы, иногда и числящиеся православными, устраивают праздник любви.

С утра одеваются в праздничные одежды. За несколько дней курится «арачек» — тяжелая, отбивающая память водка из молока. Из громадной чаши клубами поднимается соблазнительный и ароматный пар. Появляется кам с бубном, с огромной, чудовищно фантастической маской на голове. В руках грубо выстроганная из дерева эмблема древнего фаллоса. Это же выстроганное изображение поставлено на земле, посредине круга.

Удары бубна делаются все сильнее и начинается камлание.

После молитвы и жертвоприношения молящиеся жадно льют вино. Взвинченные религиозным экстазом и одурманенные вином, собираются хороводом вокруг изображения. Страстное ожидание сменяется блаженством вакханалий. Начинаются оргиастические пляски, которыми и заканчивается праздник «Кочогон».

Я с удивлением слушал рассказ странного фотографа об этом празднике. По словам моего спутника немногие, очень немногие европейцы знают о существовании праздника «Кочогон». И никто не изучил и не обследовал его научно.

Уже много позже я узнал, что и в Алтайских горах рушатся старые боги.

Гибнут грозные и веселые боги под проповедью безумного проповедника Чета Челпанова. Собирая вокруг себя громадные толпы учеников и последователей. Чет устраивал таинственные собрания в красивой долине «Терен», проповедуя веру в своего, явившегося ему, единого и всемогущего бога. Как всем проповедникам, ему пришлось пострадать за веру. Он был судим, как колдун, долго сидел в тюрьме. Чет был оправдан; его странная проповедь единобожия только расколола религиозное миросозерцание алтайцев.

Они верят и в единого, и невидимого Бога, и в своих злых, веселых, мстительных и сладострастных божков.

И также в горах идут жертвоприношения, также на деревьях развешаны в честь богов пестрые лоскутья. По прежнему, под звуки бубна, собираются они на таинственный, неведомый праздник «Кочогон», праздник диких вакханалий в честь бога Приапа и Кибелы.

Какие странные узы роднят этих дикарей с древними народами Востока в области культа Диониса?

Никто, быть может, никогда не узнает об этом странном, фантастическом празднике…

Стало темно и холодно.

Мы зажгли костер и стали готовиться к ночлегу.

Я смотрел на яркие струйки пламени, пожиравшего сухие сучья и вслушивался в лесную тишину.

Не в этих ли темных лесах скрылся вечно гонимый бог Пан, он вечно живой, прекрасный, понятный и этим заброшенным детям, мечтательным детям зеленых гор?..

А. H. Вознесенский. Черное солнце. (Рассказы бродяги). М.: Типография П. П. Рябушинского, 1913

Добавлено: 20-10-2020

Оставить отзыв

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

*