Новый год (Рассказ Александра Вознесенского)
Вы хотите знать, почему я очутился в нервной санатории?
Почему я так напоминаю «человека с прошлым»?!
О, это длинная цепь мучительных галлюцинаций, которую я хотел разорвать вместе с жизнью.
Мое безумие завершилось странным новогодним сном, сложной, длинной бредовой галлюцинацией, приведшей меня к банкротству.
Это было почти полгода тому назад.
Я расскажу это вам все так, как было, чтобы снова пережить прошлое…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Парижане готовились встречать Новый год.
Вечер удался на славу.
Арлекины, Пьеро, Коломбины, бесчисленные паяцы, все это кривлялось и плясало в вихре огня и звуков.
Несмотря на непомерно высокие цены «бал у Пьеро» привлек публику.
Журналисты, адвокаты, доктора, артисты, артистки и кокотки шумно двигались по залу, чокались за столиками бокалами вина и фальшиво вторили визгливой музыке итальянцев.
Удушливо пахло цветами и женским телом.
Я сидел в углу дивана и беспомощно, и устало глядел на публику.
Чувствуя сегодня какую-то странную раздвоенность сознания, я мучительно старался отогнать кошмарный рой воспоминаний.
Но они всплывали из углов залы, кружились по ней, веселились, смялись и плакали, а главное, никуда нельзя было от них укрыться.
И когда я поднимал усталые глаза и смотрел на потолок и там, казалось являлись они незримые призраки и из лепных украшений сплетали инициалы дорогого и близкого имени.
И среди шума, визга и свиста я ни на минуту не мог забыть, что ровно год тому назад, ушла от меня, умерла моя дорогая, любимая Нелли.
Год назад, только год, а не сто лет.
Разве не целая вечность?
И нужно еще жить долго, нужно работать, нужно любить.
Я прекрасно знал, что и работать, и любить нечем.
И переводя измученный взгляд с одной женской фигуры на другую, я странно улыбался и незаметно шептал: «а любить нечем».
«Вот мы и опять в Париже», — раздался над моим ухом знакомый голос.
Я вздрогнул от неожиданности и сейчас же поймал себя, и с проклятием откинулся на стул.
Прошла стройная маска в домино, а с ней паяц.
Стало смешно. В каждом женском голосе она…
Это невозможно… Так можно сойти с ума.
Я стал смотреть на танцующих.
Но чем дальше проникали глаза в глубину зала, чем больше впитывал слух звуки странной, режущей, визгливой музыки, тем яснее я сознавал опять, что это все было, было очень давно, но все так же.
Почти без малейшей перемены.
Все это я видел. Да, да!
И этот тонкий индийский факир, который кружится с баядеркой, и женщина египтянка с козлоногим сатиром, и бесчисленное множество белых, пушистых арлекинов.
Я всех их знал раньше.
И как они мало изменились, все те же.
Но, когда это было? Вчера, сто лет назад, или еще раньше?
И он тогда, кажется, кружился с ними.
У него была молодая, прекрасная, любящая душа.
И правда, они не казались такими разрушающимися и противными.
Три минуты до встречи Нового года.
Что это?
Из другого конца зала двигается странная процессия.
Вот она Смерть! Впереди всех гордо качая пустым черепом в белом саване и с косой на плече, она вызвала легкий трепет ужаса в зале.
За ней медленно, опустив иссохшие, старческие руки к земле и с трудом волоча ноги двигается Старый Год, также в белом длинном хитоне.
Он беспомощно цепляется за Смерть.
И за ними длинная, пестрая вереница маленьких уродцев. Кто они?
Ах, да, «разбитые надежды»…
И наконец, юноша с пылающим факелом в одной руке и с сердцем, пронзенным стрелой в другой.
И с ним розовые мечты, зеленые надежды, прекрасные и доверчивые.
Процессия остановилась посреди зала.
Медленно старик взобрался на крышку гроба, и Смерть, скаля белые зубы, надела на него лавровый венок с траурной лентой.
Смерть взмахнула высоко косой в воздухе.
Старик исчез; гордо и смело вскочил на крышку гроба сияющий юноша и поднял высоко факел.
«С новым годом!», — гнусаво и торжествующе крикнула Смерть.
Оркестр грянул туш.
Процессия удалилась.
Весело со звоном чокались бокалами и кричали друг другу поздравления. Залпом выпил два бокала. Голова кружилась от шампанского, шума приветственных криков и музыки.
Все медленно поплыло, как в тумане, и красные стены стали фиолетово-желтыми, как шампанское.
«С новым годом, милый!» — кто-то прошептал над моим ухом.
«Кто это?» Да, ведь, это голос ее, ее голос!
Близко, совсем рядом, стояла стройная маска в домино и смотрела долгим взглядом сквозь черные впадины атласа и кружев.
«Разве ты меня не узнаешь?» — казалось, говорили глаза.
Ее рука протянулась с бокалом шампанского к моему бокалу.
Нежно зазвенело тонкое стекло хрусталя.
Осушил бокал, чувствуя, как искрятся старые образы в моем мозгу, зовут, радуются и звенят, как хрустальные колокольчики.
«Это ты Нелли?» — спросил тихо, не глядя.
И снова откуда-то близко, близко и бесконечно далеко, над моим ухом прозвучало:
«Я мой милый».
Это она, дорогая, бесконечно любимая Нелли.
Никто не может так сказать это слово «милый».
Так сказать!
Волна, широкая, безумная волна счастья подкатилась к сердцу и наполнила его ощущением невыразимого блаженства.
— Ты пришла, наконец, моя радость, моя Нелли… И задыхаясь от волнения, прерывающимся шепотом говорил ей о том, как я страдаю, как одинок, бесконечно одинок.
И как бы в ответ, снова пронеслось над моим ухом легкое дуновение шепота:
— Я пришла за тобой, милый…
— За мной? Я рад, я пойду, конечно, куда угодно, сейчас…
Возьму ее за руку, чтобы не отпустить никогда…
— Нелли, моя милая! где твои маленькие, белые, хрупкие пальчики?
И опять мелькнули стены, покачнулся потолок, и прыгнуло куда-то в сторону большое поцарапанное зеркало в золотой раме.
— Нелли, дай руку, спаси меня, любимая…
Провел руками по столику, конвульсивно скользя по холодному мрамору доски, но было пусто.
Со звоном разбился пустой бокал.
Кто-то в красном покачнулся, наклонился, встал, опять покачнулся и стал собирать осколки.
Кто-то засмеялся бессмысленным. тупым смехом и крикнул:
«Это к счастью!»
— Нелли! — Но ее не было.
И снова колотилось сердце с кровавыми криками «Нелли, Нелли!»
Нельзя было дышать.
Встал, схватившись за сердце, облокотясь в изогнутой позе о красную ручку стула.
Опять кто-то в черном с золотистыми пуговицами подошел, что-то говорил.
Улыбались кругом.
Взял деньги и ушел смеясь.
Я тихо пошел к танцующим.
И опять мелькали черные домино, прыгали шуты, звеня бубенцами, отрываясь, падали красные, пушистые пуговицы.
Я сел в темной амбразуре круглого окна, и красная портьера наполовину скрыла меня от окружающих.
Холод прозрачной струйкой шел от окна и леденил кровь.
Но сердце все колотилось и звало, бессознательно звало — «Нелли, Нелли».
Визгливые звуки странной музыки, порой становились протяжными и плачущими.
Извивы вальса, казалось, уходили в бесконечную даль, рыдали от разлуки, прощались и, кружась, удалялись навсегда.
Мужчины с красными лицами упрашивали женщин снять маски.
И жадными, голодными глазами смотрели на голое тело, покрасневшее от жары и отсутствия пудры.
И шли тихие диалоги, подавленный хохот женщин и животно униженные мольбы мужчин.
Разжались быстро, возбужденные долгим ожиданием ласк.
И еще раз увидел, как проскользнуло, словно в тумане, черное домино, и издалека донесся шелест шепота «прощай милый!»
Опять кто-то сжал сердце и бросил его биться и стучать во след уходящему счастью… «Нелли, Нелли!..»
Бледный, придерживаясь стены, сошел с лестницы.
В вестибюле было холодно; хлопали двери, швейцары суетливо звали извозчиков.
Женщины торопливо снимали маски и прятали лица в большие кружевные платки.
На улице храпели автомобили, мчались автобусы, щелкали длинные бичи высоко прячущихся возниц.
Шел медленно, посредине улицы, не сознавая, где иду.
Мороз ледяным кольцом сковывал мозг и сердце.
Становилось странно мучительно, до боли легко и радостно.
Не было ни тревоги, ни печали, ни ожидания.
И когда я поднялся наверх к себе в мастерскую, меня охватил пьянящий туман странного веселья.
Я отдернул занавеску окна, и морозные лучи луны поплыли по мастерской.
Париж спал у ног холодный и спокойный.
Я понял, что предстояла восхитительная ночь грез, призраков и созерцания прошлого.
Медленно налил стакан коньяку из стоявшей на столе холодной бутылки, вылил залпом и подошел к мольберту.
Лунные лучи сверкнули на потолке, бросились на пол, покрыли стены.
И тени, нежные и ласковые тени воспоминаний зашевелились по углам…
Странно… Они строятся в новогоднюю процессию.
Открыл мольберт.
«Я пришла за тобой, милый!..» — прозвучало из угла комнаты.
Ласково и грустно улыбнулось лицо портрета.
«Мы пришли за тобой, милый», — зашептали, зашевелились тени в углах.
«Я пришла за тобой», — прошептал кто-то близко над ухом.
И мучительно радостно вскрикнуло сердце, словно почувствовав близкую свободу.
И опять я приветствовал ее, любимую радостным криком: «Нелли, Нелли!»
Тени выползли из углов, строятся в новогоднюю процессию. Кто это впереди? Опять Смерть… «Я пришла за тобой, милый!» И все закачалось и исчезло в красном тумане…
А. H. Вознесенский. Черное солнце. (Рассказы бродяги). М.: Типография П. П. Рябушинского, 1913