Падана
Надвигалась ночь. Наш пароход уже несколько часов стоял в бухте Золотого Рога, сбрасывая и принимая груз.
На носу парохода суетился юркий грек, понукая словами и жестами грузчиков.
Равномерно взвизгивало колесо лебедки, и мрачный матрос повторял: «Майна», «вира по малу!»
Я стоял на кубрик и любовался дивной панорамой гавани.
Константинополь загорался огнями.
Бесчисленные вспыхивали, как светляки по горам, амфитеатром спускались к морю, вспыхивали на пароходах и лодках.
Зеленые скалы, крепости и дворцы Босфора горели мириадами огней.
Темными силуэтами уходили в небо двести восемнадцать константинопольских минаретов и башен, и красиво спали во мрак кипарисы турецких кладбищ.
Вдали темными уступами сливались берега Европы и Азии, словно подходили друг к другу, то простирая объятия, то угрожая темными утесами гор и жерлами генуэзских башен.
И, казалось, с вершины холма Бургул снова смотрит тень Магомета Великого, давно-давно в одну из таких ночей давшего священную клятву Аллаху взять этот сказочный город или умереть.
Дивная жемчужина Востока, ради которой Константин изменил Риму, окутанная голубым покрывалом вод, засыпала в сладкой дремоте ночного безмолвия.
Темные сады Ильдиз-Киоска стали еще темней, и белый мрамор стен едва угадывался во мраке.
Порой крики пароходных сирен нарушали наступающее безмолвие, но и они становились реже.
Маленькие пароходики мчались к Терапии, к Дольма-Бахче, на Принцевы острова, кончая последние рейсы. Ни один гигант с моря не мог войти в рейд.
Солнце село, и дорога в Босфор была закрыта иностранным судам до восхода.
Завтра, с первыми утренними лучами, войдут они в гавань и огласят берега Босфора приветственно-радостными криками.
Зеленые и красные полосы маяка засверкали над темнеющим морем.
— «Замечтались?» — раздался над моим ухом чей-то сиплый бас. — Действительно, красиво! Я вот сотый раз, наверное, вижу, а все не могу налюбоваться…»
Константин Дезидериевич, наш капитан, веселый и грузный мужчина, опустился возле меня на скамью.
Я любил болтать с ним, так как он был хороший рассказчик, много пережил на суше и на море и не прочь был поделиться воспоминаниями.
— A в город не хотите? Поразвлечься, выпить стаканчик в ресторанчике, да и порезвиться?..
Капитан причмокнул губами и, хитро прищурившись, вопросительно посмотрел на меня.
Узнав, что я еду в город завтра, он остался доволен.
— Вы, сударь мой, запаситесь адресами да инструкциями, а то будете только мечети да дворцы осматривать, а там есть вещи более занятные! — жирно хихикнул он. — Да и дворцы с мечетями — днем, а ночью что будете делать?
Я признался, что не знаю, что делать в Константинополе ночью.
— Ну вот видите. A я вам дам адресочек… Только будьте осторожны, а то влетите в историю. Со мной три года назад тут заварилась каша… Еле ноги унес. Хотите расскажу?
Я выразил живейший интерес.
Капитан вытащил толстую сигару, медленно закурил и также неторопливо и основательно начал повествование:
— Это было года три — четыре назад.
Пришлось мне провести целый день в Голате в веселой компании.
Тут были и моряки, и туристы, и просто какие-то неизвестные мне типы.
Пили мы весь день, как полагается, а когда спустилась ночь, отправились в местный шантан.
Но, как будет вам известно сударь, шантаны в Константинополе такая дрянь, что после них наши российские кабаки кажутся удивительно интересными.
Драные куклы надорванными голосами завывали в пустой зале, где было десятка два безумно скучающих иностранцев да человек пять молодых турок, восседавших с гордым и независимым видом.
Веселье — турецкое, нечего сказать…
Когда мы раздобылись шампанским, такой шепот пошел: думали — Ротшильды, Рокфеллеры или какие-то именитые русские бояре.
Грусть нами овладела невероятная.
И когда один из неизвестных типов, грек, заявил, что недурно бы поехать к Аспазии, — мы все восхитились.
Никто, как оказалось, у Аспазии не бывал, — следовательно, открывались горизонты.
Уселись мы в ландо и поехали.
Константин Дезидериевич затянулся в последний раз и швырнул сигару за борт парохода.
— Поехали мы быстро, даже собак потревожили, тогда их много было — еще не извели их младотурки.
Въехали в какой-то узенький переулочек.
Стоп! Вертлявый наш грекос спрыгнул с экипажа. «Здесь, говорит, пожалуйте!»
Входим. Маленькая такая комната, вроде передней, на полу — циновка.
Араб стоит у двери страшный-престрашный, только глазищи сверкают.
Мы ему «селям», — он нам «селям».
Открыли дверь дальше и очутились в зале.
Освещение неважное, вдоль стен диваны, тахты. Потолок раскрашен какими-то пестрыми узорами; пол весь закрыт коврами. Никого…
Грек хлопнул в ладоши, и вышла почтенная этакая дама с большими черными усами.
Она-то и оказалась знаменитой Аспазией.
A наш грекос, по-видимому, был ее комиссионером. У обоих профессия симпатичная!..
Мы развалились на диванах, пока грек занялся гнусными переговорами.
Что они там лопотали, никто не понял, только через минуту грек повернулся и объяснил, что почтенная метресса хочет с каждого из нас за гурию 100 пиастров «с падана» и семьдесят пять «без падана». Грек хватал себя за голову и говорил, что это — безбожные цены.
Мы же ничего не понимали.
Цены-то безбожные, но при чем тут «падана» и что такое «падана», никто не знал.
Но наш Меркурий знал все.
Так, изволите ли видеть, было поставлено дело у этой канальи.
Предоставляют в ваше распоряжение великолепную женщину, еврейку, русскую, немку или француженку. Француженок больше всех.
Красивые дамы, слов нет, но товар-то ведь несвежий. A для возбуждения аппетита имеется про запас легкая закуска:
«Падана», сударь мой, это — маленькая девочка-подросток, предназначенная для настроения, для «сатириазиса».
Девчонки эти вербуются из арабок, развращены до ногтей и готовы почти на все…
Говорю «почти» потому, что торгующий ее телом почтенный араб зорко следит за ее добродетелью.
Константин Дезидериевич цинично и противно рассмеялся.
— И вот, сударь мой, после маленького совещания разбрелись мы по каютам.
Грек, кажется, ушел пить кофе к мадам Аспазии, а я, нагруженный зело и решив полюбопытствовать, потребовал себе «падана».
Да, кажется, к чести моей, я только один и потребовал.
Остался я сначала вдвоем с довольно интересной француженкой.
Поговорили мы об Эмиле Золя, о Поле Бурже, улыбнулась моя приятельница и вышла, сказав, чтобы я позвал ее, когда захочу видеть.
И вошла ко мне девчонка, ах нет — дьяволенок в арабской коже.
Представьте себе, сударь мой, чтобы понять дальнейшее, девочку лет 13—14, вполне сложившуюся, с очаровательным, правильным, покрытым темным загаром лицом, длинными ресницами, из-под которых сверкали блестящие огненные глаза.
Одета она была в живописный костюм из каких-то пестрых лохмотьев, а в правой руке держала бубен. Я смотрел на нее совершенно ошалевший и даже не ответил на ее приветствие.
Я угостил ее коньяком и принялся болтать на невозможном языке.
Тут были и французские, и турецкие, и русские фразы, но кое-как мы поняли друг друга.
Моя собеседница была так очаровательна и мила, что как ни был я пьян, не решился открыть кампании.
Скоро она изъявила желание танцевать, а я выразил готовность смотреть.
И вот тут-то началась моя погибель.
Эх, милый друг, если бы видели, как извивался этот змееныш!
Когда, измученная «танцем живота», она остановилась в вызывающей позе, прошептав: «бакшиш», — я бросил ей в бубен все, что было у меня в кошельке, и стал сжимать ее в безумных объятиях.
Я душил ее страстными поцелуями, но она извивалась, как угорь, и пряталась от меня, убегая на другой конец комнаты. Но настал момент, когда она поняла, что ей грозит опасность.
Смуглый дьяволенок посерел от испуга.
И в тот момент, когда я, потеряв голову, готов был считать себя победителем, она испустила крик, резкий, зовущий о помощи.
И не прошло и пяти секунд, как крючок, придерживавший тонкую дверь, соскочил от напора и в комнату ворвался разъяренный араб.
Араб, стоявший у двери, — ее папаша!
Он схватил меня, как щенка, и выбросил на улицу, прежде чем я успел прийти в себя от страха и бешенства.
При этом он ухитрился одной рукой так сжать мне горло, что я едва не потерял сознания.
Через минуту я пришел в себя и чуть не завыл от злости.
Весь хмель вылетел у меня из головы.
Я уже готовился отомстить гнусному разбойнику и стал разыскивать кастет, с которым никогда не расставался.
Но в этот момент открылась дверь и из нее выпорхнул перепуганный до смерти грек.
Он чуть не упал на колени, узнав о моем намерении устроить почтенной мадам Аспазии скандал.
Он рвал волосы и говорил, что явится полиция и нас всех задержат, что вся полиция на откупу у Аспазии, что я сам виноват, — ведь он предупреждал, что с «падана» нельзя обращаться как с женщиной, что, если меня арестуют, я не попаду на пароход…
Все это мне начинало казаться убедительным.
Теперь-то я отлично понимаю, что он заботился не о моих интересах, а об интересах Аспазии, но в тот момент подлый негодяй казался мне очень огорченным.
Холодный воздух освежающе подействовал на мои взвинченные нервы.
И мне, сударь мой, сразу стало все противно.
И этот фактор — грек, и араб, и Аспазия, и мои товарищи. Я повернулся и пошел в город. Грек кричал мне в след, рассказывая дорогу, но я ничего не слышал.
В адской темноте, чуть не ощупью я побрел по неизвестным мне улицам.
Во мраке я старался увидеть силуэт башни Галаты, что мне удалось после изрядного подъема в гору.
Оттуда найти дорогу к морю нет ничего легче. Попал я на пароход рано утром. Солнце всходило. Матросы мыли палубу.
Вот что значит «падана», мой милый. В общем, это — прелюбопытная штучка…
Я потом бывал y Аспазии не раз, да уж не был таким дураком.
И с арабом приятелем сделался.
Так вот, хотите адресочек? Только будьте паинькой. Получите. батенька, так сказать, квинтэссенцию»…
Константин Дезидериевич вынул новую сигару и любовно затянулся.
Я сидел молча и думал о морали этих бродячих людей, о морали Востока, о целомудренных и увлекательных «падана». С моря дул легкий бриз.
Погрузка давно кончилась.
На пароходе пробило восемь склянок.
Константин Дезидериевич простился и пошел на вахту.
Босфор спал, залитый серебристым ласкающим светом лунных лучей.
А. H. Вознесенский. Черное солнце. (Рассказы бродяги). М.: Типография П. П. Рябушинского, 1913