Семья

I.

Ольга Ивановна Границына чувствовала себя сегодня особенно молодо и легко, подымаясь по отлогой, ковром устланной лестнице к своей близкой, давнишней знакомой Софи Изъяновой на ее обычный четверговый журфикс.

Как-то с утра все складывалось удивительно удачно. Мужа своего — Григория Павловича, который стал ей особенно действовать на нервы все последнее время своим подавленно-озабоченным видом, она не видела со вчерашнего дня. Арсений Ильич, старый заслуженный поклонник с правами, тоже как-то перестал ее беспокоить своими капризами и ревностью, и мало того — вдруг явился сегодня какой-то совсем смирный и размягченный и без всякого особого повода преподнес новую, очень дорогую и красивую брошку. На днях приехала к дочери давно выписанная и рекомендованная англичанка мисс Бартельмес, которая — по всему видно — оказалась как раз тем, что надо: можно совершенно спокойно сдать Веру на полное ее попечение.

По телефону звонил Гранович и обещал непременно привезти к Изъяновым того молодого баритона, который пел цыганские романсы на последнем благотворительном базаре, — «флерт» с ним был тогда так оригинален. Кроме того должен быть один молодой поэт, будет непременно и Миша Косолапов. Вот-то интересно, как встретится этот дерзкий бреттер с неожиданными соперниками да еще — какое для него унижение — другого общества и понятий. А главное — старика Арсения Ильича здесь сегодня не будет, — никто не в праве ее выслеживать и устраивать сцены.

Платье, только к обеду присланное от портнихи, тоже оказалось на редкость удачно сшитым. Никаких решительно недостатков, никаких забот и поправок, и она сама чувствует — покроем и цветом оно идет к ней чрезвычайно. Даже дочь Вера, вообще очень молчаливая и равнодушная, и та вскрикнула, когда Ольга Ивановна зашла к ней показаться: «Да ты у меня совсем прелесть, мама!». И только брошку ей переколола слева направо. Решительно, сегодня удачный день!

Прежде чем войти в гостиную, Ольга Ивановна еще раз посмотрелась в зеркало в яркой передней.

И неужели еще недели две назад ее могла серьезно тревожить мысль, что она начинает стареть, что ей недолго осталось жить нынешней жизнью? Даже смешно об этом говорить: ведь ей всего тридцать шесть лет. Да и какое значение может иметь эта беспокоившая ее усталость взгляда, когда она такая, как сегодня. Этот взгляд, он только больше говорит мужчинам.

Вечер у Изъяновых вышел действительно редко веселый. В карты играли только старики в рабочем кабинете самого генерала, а молодые даже и не вспомнили о картах и других играх. Устроился импровизированный концерт. Неутомимый Гранович взял на себя обязанности распорядителя и сам аккомпанировал пению и декламации.

Цыганские романсы баритона имели восторженный успех. Гранович привел с собою и брата-правоведа, который оказался редким аккомпаниатором на гитаре. Составился целый хор. Выступал еще какой-то певец с оперным репертуаром, стихи читал, как говорили, настоящей поэт «с литературным именем» и декламировал под рояль молодой «причисленный к какой-то канцелярии» что-то собственного сочинения «о лилиях и розах, камелиях и туберозах». Что-то красивое, поэтическое, и сам красивый, мечтательный, нежный…

Миша Косолапов, искренно веселившийся и участвовавший в хоре, вовсе ни на кого не дулся и не искал столкновений, а совершенно неожиданно для всех выступил в роли рассказчика и так комично изображал денщиков, что все покатывались со смеху. Тогда Гранович стал показывать фокусы, а Миша Косолапов, чтобы не уступить лавров, имитировал атлета и подымал столы и стулья. Наконец, при общем взрыве рукоплесканий, появился сам генерал Изъянов и спел немного хриплым, но задушевным тенором несколько романсов «времен своей первой любви».

За Ольгой Ивановной Границыной ухаживали все по очереди. Она чувствовала себя в своей сфере, испытывала полностью радость тех мгновений, для которых в сущности только и жила, вставала утром, причесывалась, одевалась, ездила к портнихе… Едва ли эти тщеславные минуты светского успеха, который она сама немного преувеличивала, не были ей дороже самых ее увлечений и многочисленных связей.

К ужину приехал «общий приятель» Гольц и довольно забавно рассказывал Ольге Ивановне, в каком виде он только что оставил ее мужа Григория Павловича в отдельном кабинете какого-то загородного ресторана. Они сидели там, конечно, с дамами, между прочим, с той новой опереточной артисткой, на которую столько тратит Григорий Павлович.

— И представьте себе, — говорил Гольц, — величественную осанку вашего мужа, его красивую седеющую голову баловня женщин и сложные психологические разговоры, достойные гимназиста, которыми он теперь уже после второго бокала каждый день закармливает своих милых, веселых собеседниц. А когда я уезжал то оставил Григория Павловича в слезах… Вообразите себе эту картину — и искреннее недоумение опереточных дам.

За ужином Ольга Ивановна сидела рядом с Грановичем и окончательно чувствовала себя царицею вечера…

— А я видела сегодня на выставке вашу дочь, — коварно заметила ей в разговоре ее vis-à-vis: — разве она еще не выезжает?

Но Ольга Ивановна, всецело поглощенная собой одною, ответила совсем просто, совсем искренно:

— Что вы? она почти ребенок…

— После ужина танцевать, непременно танцевать! — громко говорила Софи Изъянова, а сам генерал уже поднялся к Ольге Ивановне, чтобы с нею открыть танцы.

 

II.

Только что вышла горничная, унося сброшенные нарядные вещи. Ольга Ивановна, уже причесанная на ночь, в розовом пеньюаре, накинутом на полупрозрачную рубашку, еще медлила в глубоком, мягком кресле. Хотя усталые глаза почти закрывались, и веки припухли и покраснели, спать ей не хотелось. С улыбкой на румяных губах она вспоминала впечатления истекшего вечера. Только теперь почти вполне отошла она от опьянения за ужином и танцами. Много бокалов передавал ей Гранович, этот забавный Гранович, вдруг оказавшийся таким робким, когда они уехали вдвоем в ее карете. Ах, какой смешной и неуклюжий, несмотря на все желание показать, что это его сфера, его обычная жизнь. Впрочем, весело. На ближайшие дни он затевает целый ряд развлечений… Поездка за город…

Легкий стук в дверь заставил Ольгу Ивановну вздрогнуть.

— Кто там? — почти вскрикнула она.

— Не бойся, Ольга, — раздался мягкий голос мужа, и на пороге обрисовалась вся рослая фигура Григория Павловича.

— Вы? в такой час? зачем вы здесь? — все также испуганно спрашивала она, и гневом сверкнули ее светлые глаза из-под тяжелых век.

— Подъезжая к дому, я видел свет в твоей комнате, — тем же мягким, спокойным тоном начал Григорий Павлович: — и решил зайти поговорить с тобой. У меня дело есть, дело, которое давно меня мучает.

Лицо Ольги Ивановны стало каменно безучастным. Она плотнее окуталась пеньюаром.

— Почему же говорить надо ночью? — недовольно спросила она.

— Потому что нам видеться почти не приходится. Мне казалось, что теперь всего удобней. Я хотел бы, чтоб нашего разговора никто не мог слышать.

— Что ж? говорите, — равнодушно позволила она: — только, прошу вас, поскорее. Уже почти шесть, и я устала.

Григорий Павлович сел в маленькое кресло у самой двери и начал говорить очень тихо, разглядывая свои красивые длинные ногти.

— Вот что, Ольга, меня давно мучает. Мучает меня наша дочь, наша Вера, которой уже пошел семнадцатый год. Я не стану тебя ни в чем упрекать, — виновны мы, конечно, оба… Я готов даже всю вину принять на себя одного… Но это не разрешает вопроса, как быть с Верой…

Он поднял взгляд на жену.

— В чем же дело? — холодно переспросила она.

— Так неужели же ты не понимаешь, не чувствуешь, — заговорил он с внезапным подъемом: — что в этой атмосфере и обстановке ей жить невозможно. Ведь она начинает сознательно глядеть, видеть… Ее не может не заинтересовать роль людей, ежедневно бывающих в доме… Да, наконец, как протекает сейчас ее жизнь? Одна, всегда одна, или с какой-нибудь корявой англичанкой, которая как с другой планеты. Ведь ей нельзя же быть по-прежнему в детской с гувернанткой? Надо ее вывозить, надо ею заняться, делать ее судьбу… Способна ли ты на это!

Ольга Ивановна не шевелилась. Она лишь шире открыла глаза, с презрением остановив их на муже.

— И что же ты надумал? — как-то сквозь зубы, совсем небрежно процедила она.

— Я ничего не придумал, Ольга, потому что я не знаю Веру. Никогда не говорил с нею серьезно, да и говорить мне было бы трудно. Но я готов, если хочешь, на это, готов постараться проникнуть в ее душу, в ее мысли… У меня есть даже некоторые свои планы… Но, может быть, ты что-нибудь знаешь, что-нибудь говорила, думала?

Ольга Ивановна досадливо двинула бровями.

— Все это лишние разговоры, — с прежней небрежностью в голосе сказала она: — пусть посидит немного с англичанкой, — все мы скучали в ее возрасте… А через два-три года я ей сама найду жениха: мне Арсений Ильич поможет.

— Так ведь это-то и надо предупредить! — вскочил с кресла Границын.

Он быстрыми шагами прошелся по комнате.

— Ведь нельзя же допустить, чтобы Вере суждена была такая же жизнь, как наша? Ведь если ты сама живешь нелепо и беспутно, так не должна дочь толкать на это.

— Довольно, Григорий Павлович, уходите… — строго сказала Ольга Ивановна.

— Нет, позволь мне досказать до конца… — Границын снова опустился в кресло. — Может быть ты согласишься совсем не вмешиваться в судьбу дочери? Тогда я пошлю ее к сестре в деревню… Наконец, отдам этому профессору, с которым вы познакомились в Кисловодске. Пусть с его дочерьми держит экзамены, поступает на курсы…

Ольга Ивановна расхохоталась.

— Да ты просто, мой друг, бредишь… Даже сердиться на твои грубости не стоит. Не стоит отвечать серьезно.

— Слушай, Ольга, — сурово и резко, глухим голосом заговорил Границын: — твои понятия, твои взгляды, — вот от чего надо спасать Веру… спасать из этой атмосферы праздности и разврата… от старика Арсения, от всех твоих негодяев-любовников…

Ольга Ивановна встала.

— Да вы пьяны, Григорий Павлович? Замолчите, Бога ради, уходите! Да если б я хотела с вами говорить серьезно, я бы напомнила вам, кто первый стал создавать нашу нынешнюю жизнь. Не вы ли первый из нас возобновили прерванную связь в демимонде? A все эти романы за кулисами и карьера через баронессу?

Глаза Ольги Ивановны совсем раскрылись — светлые и страшные.

— Не ваш ли Гольц, с вашего благословения, подсунул мне Арсения Ильича? И вы молчали. Молчали, потому что у жены Григория Границына должны быть и туалеты, и бриллианты, и выезд, а ваши деньги вам самому были нужны. Это вы меня воспитали без лишних предрассудков. Что ж? воспитывайте теперь дочь…

Григорий Павлович сидел, закрыв руками склоненную голову. Внезапно раздались его всхлипывания.’

— Да вы совсем пьяны… убирайтесь! — брезгливо отвернулась Ольга Ивановна.

 

III.

— Ты одна дома? — спросил Границын у дочери, сидевшей с книгой в руках у окна в маленькой гостиной.

Он только что вышел из своего кабинета, откуда не появлялся с утра и где завтракал один, сославшись на спешную работу.

— Да, мама уехала с визитами, а мисс Вартельмес где-то у знакомых, — сегодня ведь воскресенье…

Вера отложила книгу на маленький столик у окна и медленно поднялась навстречу отцу.

— Здравствуй, папа, — равнодушно сказала она, подставляя нежную, белую щеку.

«Совсем взрослая женщина», подумал Григорий Павлович, быстро охватив взглядом крупную, немного полную фигуру Веры.

Он поцеловал дочь и в раздумьи прошелся по комнате. Вера снова села у окна, но книги не взяла со столика. Она повернула голову, как бы заглядывая в окно, и на светлом фоне обрисовался ее резко очерченный, очень правильный профиль.

Григорий Павлович подошел к ней и остановился у самого окна, прислонившись к подоконнику. Вера не шевельнулась, только подняла на него глаза, темные, непроницаемые, с какой-то усталостью во взгляде, как у матери. На очень бледном, даже слегка желтоватом лице отчетливо выделялись почти суровые черные брови и ярко румяный, точно подкрашенный, опять-таки совсем материнский рот.

— Ты очень бледна, Вера, ты здорова? — спросил Григорий Павлович.

— Здорова, папа, — едва раскрывая губы, ответила она.

Границына смущал ее упорный взгляд. Он пришел  говорить с дочерью, говорить серьезно и долго, он давно ждал этой минуты, когда она останется сегодня одна, караулил буквально каждый шорох, и теперь не знал, как начать, как сломить ту преграду обычной разобщенности, которая сейчас вставала между ними.

Но Вера сама пришла на помощь.

Она слегка улыбнулась в краях губ и потом сказала совсем просто, без всякой искусственности:

— У тебя такой вид, папа, будто ты собираешься мне сказать что-то.

Григорий Павлович сразу ухватился за этот вопрос.

— Да, Вера, собираюсь, давно собираюсь, давно хочу сказать, вернее говорить с тобой…

— Что-ж? я слушаю, — сказала Вера совсем таким тоном, каким начала ночью Ольга Ивановна.

У Григория Павловича едва не спала сразу вся его утренняя решимость, его энергия. Но он все же продолжал:

— Мне хочется говорить с тобою, узнать немного твою жизнь, твои интересы, познакомиться… Ведь у меня так много дел, я почти не бываю дома, не вижу тебя… — он остановился, ища хоть какой-нибудь помощи, аванса…

Но Вера молчала.

— Ну что, например, ты намерена делать сегодня?

— Арсений Ильич, — вдруг, поворачиваясь, сказала Вера, — это его шаги…

И в ту же минуту Границын увидал на пороге эту знакомую лысую голову маленького старичка с подстриженными седыми усами.

— Трогательный tête-à-tête, — игриво заговорил входивший, вытирая усы платком, сразу наполнившим комнату запахом крепких духов.

Он поцеловал руку Вере; фамильярно, по-приятельски, здороваясь с Границыным, взял левой рукой его за локоть.

— Наконец-то можно дома застать, а то все порхаете, неутомимый… все дела, — лукаво подмигнул он Вере.

Она улыбнулась совсем весело, кинув отцу дружески-ласковый взгляд. Смысл его был так понятен: и для чего ты мне вздор болтаешь, когда я все прекрасно знаю, и другие — ты видишь — нисколько тут не стесняются.

— А я вам, Вера Григорьевна, собачку, как вы хотели, раздобыл…

Вера сразу вскочила.

— Она здесь? с вами?

— Нет, привезут завтра утром, прямо вам доставят… — Арсений Ильич сощурил глаза: — Во, какая маленькая, — показал он над столиком.

— Ну садитесь, мой друг, — повелительно, с важностью настоящей хозяйки пригласила Вера, указывая на кресло, — за ваш подарок я вам сама чаю налью.

Она нажала кнопку звонка у портьеры.

— А на сегодня у меня совсем особый проект есть, — таинственно заговорил Арсений Ильич, удобно поместившись в кресле, — мама со своей молодежью в балет поедет, папу вызовут по делам, ваша Бартоло в гостях сегодня, а я, ваш старый друг, займусь вечером вами и повезу вас на тройке кататься, далеко, далеко, за город. Согласны?

— Согласна, конечно, согласна!..

Григорий Павлович, который все время молчал, стоя спиной к окну, вдруг неожиданно для себя самого спросил Веру:

— A разве мама тебе разрешит?

Вера только посмотрела в сторону отца, как-то небрежно, по-прежнему веселая.

Ответил Арсений Ильич:

— Так что-ж здесь такого, что можно запретить? Слава Богу, я человек заслуженный. Да мы и спрашивать никого не будем, не правда ли, Вера?

Подали чай, и Григорий Павлович вышел, окончательно потеряв надежду хоть что-нибудь высказать из тех мыслей, которые камнем давили его вот уж несколько последних дней. Он как-то только на днях заметил и понял, что Вера уже совсем взрослая девушка, у которой должна слагаться ее собственная жизнь. Что она такое, и чем она может стать среди всей той грязи, которая плотно окутала их давно потухший семейный очаг? Дружба Веры с Арсением Ильичом, которой он прежде никогда не видел, особенно неприятно подействовала на него. Его влияние, во всяком случае, пагубно. Так думал Границын, уходя из комнаты.

— Значит, мы сегодня кутим, — говорил Арсений Ильич, прихлебывая крепкий чай из маленькой изящной чашечки. — А то, что-ж это в самом деле? Мама и папа веселятся, а мы должны дома сидеть… Нет, я за своего друга обижен и придумал страшную месть. Мы начнем теперь так кутить, что всем завидно станет…

— Что же мы будем делать? — спокойно спросила Вера, глубоко испытуя собеседника внимательными черными глазами.

Арсений Ильич не смутился.

— Доверьтесь мне, друг мой, — сказал он, — я сумею показать вам многое, что вас заинтересует. Предоставьте мне говорить и устраивать. У нас будут наши секреты, которых они не должны знать. Вы умеете молчать, Вера?

— Умею ли я молчать? — с улыбкой переспросила она,  —да я только и делаю, Арсений Ильич, что молчу. И того, чего нельзя говорить, у меня набралось, ох! как много… Интересно только, что вы сюда прибавите?

На этот раз уже Арсений Ильич испытующе, с оттенком недоумения посмотрел на Веру.

— Интересная вы, — подумав, сказал он, — вы многого стоите, Вера. Захотите только, и я исполню малейшее желание ваше… — он остановился, — дайте мне руку в залог нашей будущей дружбы, Вера…

Он жадно прильнул к ее руке.

Вера встала.

— Я пойду переодеться к обеду, — сказала она…

 

IV.

Таня Лаптева была единственным человеком, действительно близким Вере. Никто этого, впрочем, не знал наверно, так как виделись они очень редко. Таня, гимназистка восьмого класса, была постоянно занята: то у нее уроки, то какие-то лекции и спектакли, то надо помогать младшим сестрам. К Вере она почти не ходила, потому что не любила дом Границыных, и в особенности Ольгу Ивановну. Веру также отпускали к Лаптевым неохотно, и непременно с гувернанткой.

Это было случайное летнее знакомство в Кисловодске, куда ездила Ольга Ивановна вместе с Верой. Нижний этаж в той же даче занимал профессор Лаптев со своей многочисленной семьей. Ольга Ивановна проводила дни и вечера с целой свитой поклонников в парке и в курзале, на пикниках и спектаклях. Вера, всецело брошенная на попечение горничной, так как француженку пришлось внезапно отпустить перед самым отъездом, понемногу стала совсем своею в семье профессора. Она близко сошлась с Таней, которая была всего годом старше. В Кисловодске такая дружба очень устраивала Ольгу Ивановну, совершенно сняв с нее всякие материнские заботы. Она очень любезно зашла раза два к Лаптевым благодарить за любовь и внимание к ее «дикарке»-дочери.

Но в Петербурге знакомство не поддерживалось. Обменялись только визитами, и на этом сношения кончились. Таня сначала иногда заходила к Границыным, но жили они очень далеко друг от друга, у Тани были свои интересы и занятия, как-то все не складывалось. И многое ей очень не нравилось у Границыных. A Вере не нравилось в городе у Лаптевых: маленькая квартира, много детей, каких-то студентов, постоянно споривших, — шумно, тесно и грязно.

Но Таню она любила по-прежнему и пользовалась взаимностью, хотя во взглядах и оценках они редко сходились. Обе умные и наблюдательные — они охотно обменивались впечатлениями и непременно сообщали друг другу все, что считали важным и достойным внимания. Между ними установилась постоянная переписка, и особенно много писала Вера, которая любила писать, и чувствовала себя совсем одинокой дома. Только одна Таня знала, что думает Вера обо всем ее окружающем.

Была уже совсем ночь, когда Вера стала перечитывать последнее письмо, только что написанное подруге:

«Я должна тебе сообщить, Таня, очень важную новость и вместе с тем большой секрет. Ты хорошо знаешь мое настроение этого года, и что я твердо решила, что так жить больше не могу. Особенно как-то тяжело мне стало за последнее время, и я понимала, что чем дальше, тем будет все хуже. Ты помнишь, Таня, как я писала, что ищу какого-нибудь конца для этой жизни и не могу его найти. Я писала это еще недавно, а теперь я тебе говорю, что я нашла конец. Вероятно, тебе это очень странно покажется? Мое положение казалось нам таким безвыходным.

«Ты знаешь хорошо, что ни мама, ни папа мне ничего нового сказать не могут. Я вперед знаю все, что они скажут. Мама не понимает, как можно жить иначе, чем она живет. Кроме этого она ничего не знает, и не хотела бы даже знать. Ей очень неприятно, что у нее такая взрослая дочь, — вот и все, что она думает обо мне.

Папа, конечно, гораздо лучше мамы, но если бы я хотела спросить у него совета, он станет говорить мне совсем ненужные вещи о нравственности, обязательствах, семье, как он говорит о своих делах, когда едет к своим дамам.

«Ведь не могу же я ему сказать, что он это только так говорит, чтобы меня обманывать, а сам всегда делает совсем другое? Он живет сам по себе, мама — сама по себе, а я почему-то должна жить их семейной жизнью, которой не существует. A разве позволять мне, оставаясь дома, искать самой, как жить? И я хорошо поняла, что должна непременно от них уйти. Ты это знала, Таня.

«Но ты знала тоже, что уйти на самом деле невозможно. Неужели стоило бы, чтобы я действительно страдала одна в бедности, или отравилась бы? Не знаю, поймешь ли ты меня, Таня? Но я искала непременно так уйти из дому, чтобы ни за что не пропасть самой, чтобы выбор потом у меня в жизни был, и чтобы непременно вместе с тем им очень неприятно было — маме и папе. В особенности маме, — папу я потом даже пожалеть готова.

«И вот, представь себе, Таня, что такой выход я теперь нашла. Я очень боюсь, что даже ты, которой я много чего говорила, которая от меня всего ждешь, даже ты меня осудишь. Но я непременно решилась.

«Ты знаешь ли, Таня, где я была вчера вечером и откуда я вернулась поздно ночью? Я ужинала вчера вдвоем с Арсением Ильичом где-то далеко, совсем за городом. И он, который что хочет, всем приказывает, которого все они боятся — и папа, и мама, — он на коленях передо мной стоял и просил, плакал, говорил, что на все для меня готов. И я решила, Таня, что выйду за него замуж…

«Я, конечно, ему не обещала, даже не позволила приехать сегодня. Но я знаю, что это так будет, и он непременно женится, потому что я этого хочу. Ты представляешь, что будет с мамой? Ведь она все потеряет, потому что, как ты хорошо знаешь, это он ей делает все подарки и даже, кажется, за все платит, что мы живем. А теперь он будет делать только то, что я ему скажу. И я непременно это устрою.

«А там я посмотрю, чего мне потом в жизни захочется»…

На этом письмо обрывалось. Вера хотела, видимо, еще дописать несколько последних слов, но, перечтя, глубоко задумалась.

Вдруг слезы как-то неожиданно, сами собой выступили на глазах и, уронив на руки голову, она горько заплакала…

В. П. Опочинин. Век нынешний. Книга рассказов. Пг.: Типография Товарищества А. С. Суворина — «Новое Время», 1916

Добавлено: 17-11-2020

Оставить отзыв

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

*