Старик Карейва

Ред.: Соавтором перевода указана: Л. Левинене. Каких либо сведений про переводчика не найдено. Будем признательны за любую информацию об авторе.

Никто из служащих не мог вспомнить, когда старик Карейва впервые появился на этой маленькой, заброшенной в лесу станции Жалёи. С тех пор прошли многие годы. Сменились начальники станции, десятки раз менялись служащие и расписания поездов, а Карейва со своим флажком в руках неизменно встречал и прожал каждый прибывающий и уходящий поезд.

Мчались годы, не оставляя на Карейве никакого видимого следа. Старик был всё такой же, — седой, в неизменной своей форменной тужурке, застегнутой доверху, подтянутый и молчаливый.

Таким его и застала война.

Теперь мимо станции Жалёи каждый день проходили десятки эшелонов, переполненных женщинами и детьми. У женщин были испуганные бледные лица и глаза, полные беспокойства. День и ночь гудели рельсы от поездов, уходящих на восток.

Гитлеровцы приближались. И вот, пропустив последние эшелоны, собрались, наконец, в дорогу и служащие станции. На маленьком вокзале царила суматоха, все торопились, волновались. Кто-то случайно спросил у старика Карейвы:

— Ну а ты, дядя Карейва, едешь?

— Я? — старик поднял тяжелые веки. Он взглянул на маленький белый вокзал с надписью «Жалёи», на красные пионы в привокзальном садике, на синеющий вдали лес, хотел что-то ответить, но товарищ, который его спросил, о чем-то глубоко задумался. Карейва, с флажком в руках, молча отошел в сторону.

Как всегда, старик Карейва долго стоял на перроне, без шапки, провожая взглядом полоску дыма, тянувшуюся за поездом. Ветерок, пропитанный запахом угля и липового цвета, шевелил седые волосы Карейвы. А с западной стороны доносился приглушенный гул орудий.

К вечеру на станции появились гитлеровцы. Они высыпали из вагонов на перрон и бросились к опустевшим домикам служащих. Полными охапками они тащили в вагоны подушки, одежду. Часть фашистов сразу же обосновалась на станции. Солдаты раздевались и поливали друг друга водой.

Двое солдат вскоре нашли единственного, оставшегося на станции, человека. Это был старик Карейва. Его привели к новому начальнику станции. Сухопарый гитлеровец, со впалой грудью и холодными рыбьими глазами, окинул старика взором с головы до ног и, казалось, остался довольным: бесстрастное лицо Карейвы ничего не выражало.

— Старикашка! Пусть работает… нам нужны люди, — сказал начальник, роясь в ящиках стола прежнего начальника. Потом он буркнул: — А все же вначале присматривайте за ним.

И снова старик Карейва со своим флажком ходил вдоль вагонов, которые увозили на восток фашистских солдат, горланящих какие-то песни.

Окрестные крестьяне долго не показывались на станции. Но позднее длинные вереницы телег стали каждую неделю появляться у вокзала. Хмурые, неразговорчивые крестьяне сдавали зерно и молча уезжали домой. Даже знакомые, при встрече с Карейвой, уже не здоровались, не снимали шапок, а отворачивались, попыхивая трубками, или же смотрели в небо, точно им уж очень интересно следить за полетом ворон. Иногда до Карейвы долетали обрывки тихого разговора:

— Набрали всякую шваль… Помогают фашистам народ грабить… Ишь ты, и Карейва примазался… Добра-то сколько в Германию вывозят…

Однажды, когда Карейва, после обеденного перерыва, явился на станцию, его поразил необычный шум: женский плач, мужские голоса, пронзительные гудки паровоза, — всё это сливалось в один жуткий гул. Всюду стояли группки девушек с узелками в руках. Платки, низко надвинутые на лоб, не могли скрыть их покрасневших, заплаканных глаз. Рыдающие матери обнимали девушек, прижимали к груди, ласкали. Некоторые женщины стояли неподвижно, с окаменевшими от горя лицами, устремив куда-то невидящий взор сухих глаз.

Проходя по перрону, Карейва видел, как одна женщина с растрепанными седыми волосами, захлебываясь от слез, обнимала девушку лет восемнадцати и все повторяла:

— Доченька моя, жизнь моя… — и в смятении жадно целовала ее лицо, щеки, голову. Потом, бросившись к Карейве, женщина вцепилась в его рукав и вскрикнула, с отчаянной мольбой в голосе:

— Скажите же, куда их увозят! Почему никто из вас не говорит, куда их увозят… О-о-о-о!…

И, отбросив его руку, женщина схватилась за голову, громко зарыдала. Муж отвел ее в сторону, приговаривая:

— Перестань, мать, а у меня, ты думаешь, сердце не изболелось?..

В это время на втором пути остановился поезд, переполненный солдатами. Избегая смотреть крестьянам в лицо, Карейва протолкался через толпу и пошел к этому поезду.

Пьяные фашистские солдаты в вагонах дико горланили песни. Старику Карейве казалось, что у него в груди что-то обрывается, душит его, давит. Вдруг он почувствовал острую боль в виске, покачнулся и чуть не упал. Собрав все свои силы, он выпрямился и прислонился к стенке вагона. На земле лежала разбитая консервная банка. Карейва провел рукой по лицу, ладонь стала липкой и мокрой. А из окон вагонов неслись пьяный гогот и крики:

— Браво, Ганс! Браво!

— Алло!

Вид растерянного Карейвы вызвал среди гитлеровцев еще больший взрыв веселья. Они высунулись из окон вагонов и загоготали. В старика снова полетели консервные банки.

Карейва закрыл лицо руками. Он не чувствовал ударов. Меж пальцев сочилась кровь из пораненного виска. Наконец, старик взял свой флажок и, шатаясь, побрел дальше.

Уже темнело, когда медленно тронулся поезд с первого пути. Он увозил девушек в заколоченных товарных вагонах. Станция огласилась отчаянными криками. Горе каждой матери, страдание, застывшее на сдержанных лицах мужчин, теперь, казалось, извергнулись в воздухе гигантским потоком воплей и проклятий.

Вдруг раздалось несколько выстрелов. Офицер-штурмовик, стоявший возле фонаря, как-то странно взмахнул руками, зашатался и, обняв столб, медленно сполз на землю. Здесь же, подстреленный второй меткой пулей, упал и часовой в очках, который охранял поезд.

Люди видели, как между крестьянских телег пробежал молодой парень. Он перепрыгнул через ограду вокзала и юркнул в гущу садов, темневшую возле домиков вокзальных служащих.

Штурмовики, догоняя беглеца, выпустили в него еще несколько пуль. Эти выстрелы потонули в грохоте удаляющегося поезда.

Рыдания несчастных матерей теперь звучали уже более глухо. Забившись в уголки телег, женщины тихо всхлипывали. В вечернем воздухе таилось какое-то беспокойство, тяжелая грусть. Вот поезд свистнул издалека, в последний раз. Площадь возле станции опустела, кругом воцарилась тишина.

С этого вечера старик Карейва еще больше замкнулся в себе. Сразу же после работы он отправлялся в свой домик, стоявший в некотором отдалении от остальных, и все свободное время просиживал у окна. Служащие станции давно привыкли к отшельническому образу жизни Карейвы и теперь не заметили в нем никаких особых перемен.

«Старик уж одной ногой в могиле стоит», — говорили на станции, если заходила речь о Карейве. На этом разговор о нем обычно и кончался.

После событий на станции Жалёи гитлеровцы опасались большого скопления народа и вывозили «завербованных» маленькими партиями, втихомолку.

Близилась осень с ее листопадом и заморозками. Мимо Жалёи, стуча колесами, проходили платформы, забитые танками, вагоны с боеприпасами и солдатами. Возле крутого откоса они сворачивали на восток. А оттуда возвращались с награбленным добром и ранеными.

Но однажды в тихую жизнь станции ворвалось из ряда вон выходящее событие. Воинский эшелон, направляющийся на восток, промчался мимо станции, не останавливаясь. Но на повороте паровоз сошел с рельсов и с грохотом покатился под откос, увлекая за собой вагоны. Когда на место катастрофы прибыли железнодорожники-штурмовики, они нашли только груды лома и месиво из трупов. Расследование показало, что виноват машинист: на повороте он не замедлил хода, а старые изношенные рельсы не выдержали тяжести поезда.

Путь быстро восстановили, и снова мимо станции загремели поезда, но теперь на опасном повороте всегда горел сигнальный фонарь и стоял часовой.

Жизнь на станции, впрочем, утратила свое спокойствие. Шепотом произносились имена партизан. Говорили, что ими руководит секретарь укома партии — Гинейтис. Снова, со всеми подробностями, припоминали убийство двух гитлеровцев и железнодорожную катастрофу.

Последнее происшествие, очевидно, встряхнуло и старика Карейву. Он заметно изменился. Карейва подходил к каждому служащему и, вперив в него свои мутные старческие глаза, подробно расспрашивал, что именно установила следственная комиссия.

Дослушав весь рассказ до конца, он медленно уходил, мурлыча себе под нос:

Поезд, поезд, поездок,
Поездок мой — буфт!..

— Наш старик совсем из ума выжил, — говорили служащие, качая головами. — Пора ему уж и на печку.

— Да ведь у него и печки-то своей нету. Говорят — одинок, как перст.

Каролис теперь тяжело дышал и уставал гораздо быстрее, чем раньше. Он всё чаще присаживался на ступеньках вагона и, вздыхая, бубнил какую-то песенку.

На это обратило внимание и начальство станции.

— Тяжело тебе, старик. На твое место нужен более молодой работник, — сказал однажды помощник начальника станции, толстый широкоплечий уроженец Клайпеды.

Поставив ногу на ступеньку вагона, он наклонился к старику и спросил:

— Тяжело тебе, старик?

Карейва вскочил, оправил наглухо застегнутую тужурку и четко, по-военному, отрапортовал:

— Не тяжело, господин помощник начальника!

Помощник начальника любил муштру и военную дисциплину, поэтому ответ Карейвы ему понравился.

— Ну, смотри ты у меня, не опускайся!

Но хотя помощник начальника и подбодрил Карейву, все служащие знали, что дни старика на станции сочтены.

* * *

Дома Карейва света не зажег. Не раздеваясь, он долго сидел на краю кровати, подперев руками голову. В полночь он поднялся, взял несколько несложных инструментов и поплелся к железнодорожной насыпи. Он держал путь к повороту, туда, где горел зеленый свет. Вскоре из темноты вынырнул силуэт часового. Громко напевая, часовой шагал вдоль насыпи, то опираясь на ружье, то беря его подмышку. Карейва притаился за стволами молодых березок и внимательно следил за всеми движениями солдата.

Вдруг старик поднял голову и прислушался. Издалека доносился неясный гул. Поезд был еще так далеко, что только привычное ухо Карейвы могло уловить этот звук. Часовой повернулся и, размеренно шагая, исчез за поворотом. Когда скрип его сапог по гравию затих, Карейва вынул тяжелый. ключ, еще раз внимательно осмотрелся по сторонам и медленно пополз к рельсам. Заржавевшие гайки отвинчивались с трудом. Карейва сжал зубы, и. обливаясь потом, стал отбрасывать гайку за гайкой. Но вот уже показались яркие огни паровоза, они прорезали осенний мрак. Мелкой дрожью вибрировали рельсы.

Карейва поднялся во весь рост, отбросил в сторону ключ, а затем с большим трудом оттолкнул ломом с насыпи один рельс.

Его сердце наполнилось радостью. Ему хотелось крикнуть товарищу Гинейтису, который в последнее время являлся для Карейвы олицетворением славной партии трудящихся — партии большевиков:

— Задание выполнено! Смерть немецким оккупантам!

Шум приближающегося поезда заглушил торопливые шаги часового. Сильный удар в плечо отбросил Карейву в сторону, но все-таки старик увидел, как паровоз соскочил с рельсов и покатился под откос. Последние проблески сознания Карейвы потонули в страшном грохоте падающего поезда.

1943

Проза Советской Литвы. 1940–1950. Вильнюс: Государственное Издательство Художественной Литературы Литовской ССР, 1950

Добавлено: 27-03-2018

Оставить отзыв

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

*