Старый дом (Какой мертвящей тишиной…)

I.

Какой мертвящей тишиной
Ты вновь повеял надо мной,
Родимый край. По целым дням
Не видел я конца полям
И тщетно жаждал в страшный зной
Вздохнуть вольней в тени лесной,
Но, вместо зелени лесов,
Порой встречался ряд кустов
Да сотни обгорелых пней
Чернели в память прошлых дней,
Напоминая сыновьям,
Что лучше их жилось отцам…
Так часто жалкие кресты
И напоминают нам черты
Когда-то милого лица:
Нам снится счастье без конца,
Пир юных лет и дружный круг,
Шум, споры, хохот тешат слух
И в сотне милых голосов
Поет нам кто-то про любовь.
Но песня смолкла, смех затих —
Возврата нет для дней былых!
Им в память только крест стоит,
Но зоркий глаз не различит
На стертой надписи его
Святого имени того,
Кто в пору невозвратных дней
Хранил покой души твоей…

II.

Я ждал дождя, грозы я ждал, —
Но день по-прежнему сиял
И солнце в золотых лучах
Сверкало в белых небесах, —
Полям все не было конца…
Пот с опаленного лица
Катился тихо… Пыль, крутясь,
Вслед за телегою неслась,
Не отставая ни на шаг,
Как злобно терпеливый враг,
И тяжело дышалось мне
В ее удушливой волне…
И звал я ночь… Ясна, светла,
Ночь, яркий день сменяя, шла
И если-б смерть могла дышать,
То мог-бы смело я сказать,
Что не дохнула-бы она
Страшней, чем эта тишина:
Она душила… Погружен
Я был на миг в тяжелый сон
И бредил… Мне приснилась степь
И в той степи могильный склеп,
Где, одинок и позабыт,
Живой врагом я был зарыт.
И было тесно мне в земле,
В затишье мертвом, в черной мгле
Холодный червь прополз по мне,
Мышь рылась где-то в стороне,
Но в полном цвете сил своих
Я был слабей, ничтожней их…
Я был не в силах их спугнуть:
Плита мне сдавливала грудь…
Мне было душно… Крик угроз,
Молений и постыдных слез,

Все замирало в тишине:
Друзья не откликались мне
И даже сонм моих врагов
Не шел ко мне на дикий зов.
Чтобы окончить честный бой
Иль насмеяться надо мной,
Ответив смехом роковым
Мольбам мучительным моим,
И я решился в этот миг
Услышать звук речей людских
Хотя-б проклятий или слез:
Сносил я их и вновь-бы снес,.
Но этой тишины могил
Снести не мог я. Я вскочил
Восток румяною зарей
Опять горел и над землей
Всходило солнце и опять
Немых полей тянулась гладь.

III.

Но вот и станция.
                                    «Скорей
Давайте свежих лошадей!»
A мне смотритель — желт и сед —
Угрюмо вымолвил в ответ:
«В разгоне. Правда тройка есть,
Да только едет ваша честь
Не по казенной… До утра
Придется ждать!»
                                    Заспорил я,
Но он, безмолвие храня,
Пожал плечами и ушел.
Я был смешно, бессильно зол
И даже, помню, кулаком,
В каком-то бешенстве тупом,
Грозил картинке на стене,
Где перед войском на коне
Был генерал изображен,
Как будто виноват был он,

Что я на сутки взят был в плен
Среди проклятых этих стен.
Но этой выходкой смешной
Я унял гнев бесплодный свой
И осмотреть спокойней мог
Свой непредвиденный острог.
Он был уныл: скрипящий пол,
Диван с клопами, грязный стол,
Два стула, несколько картин,
Часы, узоры паутин,
Да мириады тощих мух.
Вот все, что видел я, а слух
Все тот-же мертвенный покой,
Томил гнетущею тоской,
И, как за узником солдат,
Часов огромный циферблат —
Подобье верное луны —
Следил за мною со стены.
И медный маятник «тик-так»,
Как помешавшийся дурак.
Твердил уныло, не спеша.
Хоть ни единая душа
Его не слушала… Весь век
Прожить здесь мог-бы человек,
Не помышляя о часах,
Неделях, месяцах, годах.
Затем, что каждый новый миг —
Здесь слепок с тысячи других,
Былых и будущих… Ходил
Я злобно, до упадка сил
Потом прочел на всех стенах
«Заметки в прозе и в стихах»
И, несмотря на страшный жар,
Велел поставить самовар,
И долго я за ним сидел:
Я время выгадать хотел
И, осушив седьмой стакан,
Прилег тоскливо на диван.
Но через миг вскочил я вновь
Спасая тело от клопов…
А за стеной, как на смех мне,
Смотритель в мертвой тишине
Сном безмятежным опочил
И «трели носом выводил».

IV.

Как школьник, радовался я,
Когда опять несла меня
Телега… Даже гладь полей
Разнообразней и милей
Казалась мне, чем этот дом
С его гнетущим, мертвым сном.
Но вот мелькнули вдалеке
Ряды избенок при реке,
Дом барский, запущенный сад —
И, как друзьям, я был им рад.
Так бьется сердце сыновей
При виде старых матерей,
Не спавших в тишине ночной
В года разлуки роковой.
Здесь все знакомо было мне:
Вот храм убогий в стороне,
Там я молился и не раз
Ронял слезу из детских глаз
В ответ на безутешный стон
Крестьянских овдовевших жен,
Осиротевших их детей
Иль тех несчастных матерей,
Чьим сыновьям забрили лбы…
О вас, несчастные рабы,
Рыдал я, веруя, что Бог
Вас всех избавить от тревог,
От пыток, от житейских битв
За слезы пламенных молитв.
Но спали мертвые в гробах
С печатью смерти на устах
И не вставали к жизни вновь…
Теперь я вижу ряд крестов,
Давно гниют под ними те,
Кого в сердечной простоте
Вернуть к тревогам бытия,
Как Петр апостол, думал я.
В те дни угрюм и раздражен,
Я возвращался с похорон,
И неразвитый детский ум
Не мог осилить страшных дум
Про жизнь и смерть… Но мчался день,
На мир ложилась ночи тень
И няня старая моя,
Головку детскую крестя,
Назвав меня богатырем,
Вела рассказы перед сном
Про жизнь людскую. И рассказ
Сомненья разрешал за раз:
Он звал меня в отважный бой
Из-за царевны молодой,
Сидящей в душном терему,
И думал я идти в тюрьму
С Кащеем старым воевать
И цепи с узников снимать,
И наша жизнь передо мной
Неслась бушующей волной,
Полна борьбы, страданий, бед
И шумной славы, и побед…
О, няня! для чего рабу
Так описала ты судьбу?
Иль ты не ведала сама,
Что только тишь, что только тьма
Царит и над судьбой твоей,
И над деревнею моей?..
И в ком найду царевну я?
Не в Маше-ль?.. Резвое дитя,
С тобою часто у пруда
Играл я в детские года.
Твой голос мир старинных зал
Веселым смехом нарушал.
Где ты? Увижу-ль я тебя?
«Ямщик живее!» крикнул я.

Он свистнул, вожжи подобрал,
Из под сиденья кнут достал,
И тройка, словно пробудясь,
Стрелою к дому понеслась

V.

О, старый, старый барский дом
С полуразрушенным крыльцом,
С тенистым садом и прудом,
Покрытым тиною сплошной,
Ты вновь стоишь передо мной!
Не изменился ты ни в чем:
Ты был таким-же стариком
В те дни, когда в твоих стенах
Меня носили на руках.
С тех пор прошло так много дней,
Надежд, событий и людей,
Так много, много пролилось
Неудержимых, горьких слез
Над свежей насыпью могил,
В которых я похоронил
Все, что так нежно я любил.
Ряд нужд, лишений и трудов,
Гоненья дикие врагов,
Коварство гнусное друзей, —
Все было в участи моей
И, как клеймо минувших бед,
На лбу морщин остался след.
Все изменяет смена лет
И только через твой порог
Не переходит шум тревог
И бурь, — ты к ним давно привык…
Не так-ли и иной старик,
Глухой, ослепнувший, живет
И равнодушно каждый год
Теряет близких. Для него
Не существует ничего:
Ни слез, ни стонов. День за днем
Проводит он во сне тупом
И только потому живет,
Что небо смерти не дает.

VI.

Но вот и ты…
                               Среди сеней
Дремал оборванный лакей.
Его спросил я про господ,
Он отпер двери мне — и вот
По этим мертвым залам вновь
Раздался звук живых шагов,
Но только на конце жилья
Увидел признак жизни я.
Хозяйка — верная жена,
Толпой детей окружена,
В капоте, с заспанным лицом,
Блиставшим маслом, за столом
Гадала, — знает Бог о чем.
Она обрадовалась мне,
Но эта радость в полусне
Дышала холодом таким,
Что не желал-бы я другим
Подобных встреч. Тут не поймешь,
С кем откровенно речь ведешь,
Пред кем стоишь к лицу лицом —
Пред другом или пред врагом.
Широкоплеч, румян и дюж,
В полудремоте вышел муж
Тяжелой поступью. Ребят
Пугнул за что-то он, халат
Пониже тальи запахнул,
Пожал мне руку и вздохнул.
«Ну, жар!» сказали оба мне
И разговор свели к родне,
К тому, кто завелся семьей,
Кто разошелся вдруг с женой
И в дом свой горничную взял,
О чем уезд весь толковал.

«Да, нынче нужен глаз да глаз,
Теперь, как воля им далась,
Не стали бегать мужики,
За то для жен держи замки!»
Сказал озлобленно супруг,
Жена-же рассуждала вслух,
Не обращаясь ни к кому:
«Чего им надо, — не пойму!»
И начала, как бы сквозь сон,
Гадать на короля бубен.

Потом пошли рассказы вновь
И про друзей, и про врагов,
Про всех, кто чужд был для меня,
И молчаливо слушал я,
Как, никуда не торопясь
И не смолкая, речь лилась,
Подобно сонным ручейкам,
Едва журчащим по камням.
А в это время предо мной
Носился образ молодой
И все казалось мне: вот-вот
Неслышно кто-то подойдет,
Рукой глаза закроет мне
И пролепечет в тишине,
Веселым хохотом звеня:
«Ну, что — узнал-ли ты меня?»
Волшебный призрак, сколько раз,
Какой-то робостью томясь,
Я о тебе спросить хотел
И слова вымолвить не смел.
Но, наконец, пора пришла:
В столовый зал нас позвала
Хозяйка, — вновь я ждал, что там
Предстанешь ты моим глазам.
Нет, не сбылись мои мечты,
Опять не появилась ты,
И та-же мертвая тоска
Среди семейного кружка
Царила, точно смерть над ним
Крылом повеяла своим.

VII.

Тогда хозяев про тебя
Спросил с невольным страхом я
И мне послышалось в ответ:

«Как? Вы не знали наших бед?
Сестра была смела, резва,
У ней кружилась голова
От разных книжек и идей;
Жить с нами скучно было ей.
Ведь мы не модники: у нас
Не слышно разных громких фраз
И жизнь идет по старине,
День за день, скромно в тишине…
Так вот здесь полк стоял, за ним
Она с корнетом молодым
Ушла, как тронулись в поход…
Скиталась где-то целый год,
Затем покинута была,
Хворала, сына родила
И вскоре умерла потом,
Томясь и горем и стыдом…
А к ней ведь сватался жених,
Богач, помещик, скромен, тих…»

И снова речь лилась, лилась, —
О женихе на этот раз.
Его доходы и лета,
Число родни, число скота,
Все до последних мелочей
Мне объяснили, — но, ей-ей,
Я в этот миг изо всего
Не понял ровно ничего.
Я думал только об одном,
Что в этом омуте гнилом
Самодовольной пустоты
Томилась и страдала ты;
Что пред тобою каждый день
Являлись те-же дрязги, лень,
Расчеты, сплетни, клеветы,
Волненья пошлой суеты,
Тупые взгляды сонных лиц
И скука, скука без границ;
Что здесь не даром человек
Хандрит и пьянствует весь век
Иль так-же, как твоя сестра,
Гадает до ночи с утра,
И иногда с своей судьбой
Бессмысленно кончает бой,
Бросаясь в воду из огня,
Как ты, страдалица моя.

Мне было тяжело до слез,
Но все-ж мне выслушать пришлось
Потоки жалоб и потом
Хозяев речь зашла о том,
Что мы живем в безбожный век,
Что развратился человек,
Что дети встали на отцов,
Что в грош не ставят стариков,
Что губит нас граждански брак,
Что гибнет ум от модных врак,
Что все мы бродим, как в потьмах,
Что смута царствует в умах, —
И приведен был мне в пример
Какой-то юный землемер,
Всех новых книг усердный чтец,
Новатор, спорщик и гордец:
Он только год здесь прослужил
И пулю в лоб себе пустил.

VIII.

Невыразимо был я рад,
Когда капризный писк ребят
Разговорившейся семье
Напомнил о желанном сне,
Когда лакей в отдельный зал
Мне путь с свечою указал,
Когда я после дня тревог
Вполне один остаться мог…

Всю ночь не спал я на пролет,
Меня давил тяжелый гнет
Тоски и желчи. Этот дом,
Уснувший безмятежным сном,
Внушал невольную боязнь.
Так злой палач, окончив казнь,
Отмыв от рук кровавый след,
И сев спокойно за обед,
Передает своим родным
О жертве топом площадным
Ряд гнусных сплетешь и потом,
В самодовольствии тупом,
Прибавит к клеветам, наглец,
Нравоучительный конец…

Я злобный взгляд кругом бросал, —
Но этот обветшалый зал
С поблекшей роскошью своей,
Как жертва долгих кутежей,
Как обнищавший старый мот,
С судьбою кончивший расчет,
Был просто жалок и смешон.
Виднелись здесь со всех сторон,
Под толстым слоем паутин,
Лохмотья шелковых гардин,
Ряд покосившихся столов,
На стульях грязный, рваный штоф
И из бесчисленных прорех,
Будя в душе невольный смех,
Порой назойливо торчал
Клочок растрепанных мочал.
Но все-же предки в париках.
В кафтанах, в фижмах, в кружевах,
Смотрели с важностью со стен
На этот прах, на этот тлен…

Портреты предков! Кто из нас
Порой не всматривался в вас?
Кто перед вами не мечтал
И дополненья не искал
В чертах и в форме этих лиц
Для исторических страниц?

Тут что портрет — то тип живой:
Вот старец с узкой головой,
Сухой, как выжатый лимон,
Одетый бедно, — это он,
Столетний скряга, грозный дед.
Давно слинял его портрет
И только ястребиный взор
Остался страшен до сих пор.
Дрожа, как нищий, над грошом,
Низкопоклонством, медным лбом
Он путь к богатству пробивал
И очень крупный капитал
Своим потомкам завещал.
Его наследник, старший сын,
Мог жить, как важный господин.
В кафтане шитом, в кружевах,
В массивном перстне, в орденах,
Он смотрит гордо: плоский лоб,
Холодный взгляд, отвислый зоб
И — сластолюбия черта —
Губ слишком крупных полнота, —
Вот верный и живой портрет
Крепостника минувших лет.
Здоров, откормлен и румян,
Он хладнокровно сек крестьян
И точно так-же брал от них
В свой дом любовниц крепостных.
Он не был добр, он не был зол;
Любил он просто произвол
И не стесняла власть людей
Его разнузданных страстей.
Бок-о-бок с ним его жена —
Тип вечной праздности и сна.
Дородных форм большой запас,
Лоснистость лба, сонливость глаз,
Полуоткрытый крупный рот,
Который, кажется, вот-вот
Во всеуслышанье зевнет, —
Вот образ жизни без тревог!
И только слабый есть намек
В размерах мужественных рук
На то, что эта туша слуг,
Встав утром левою ногой,
Бивала по щекам порой.
Но вот и девушка: она
Простушки роль играть должна.
Сердечком губки, скромный взгляд,
Пейзанки сказочный наряд,
Букет живых цветов в руке,
Улыбка, ямка на щеке,
Все скромно, — только, как на грех,
Открыта грудь ее для всех
С таким цинизмом площадным,
Что этим телом молодым,
Разоблаченным на показ,
Прикован будет каждый глаз
И распалит оно сильней
Огонь разнузданных страстей,
Довольно этой наготы,
Чтоб очень ясно понял ты,
Что здесь и сердце и рука
Распродавались с молотка!
С ней рядом, стянутый в мундир,
Уездных барышень кумир,
Губитель девок крепостных,
Гроза имений родовых,
Игрок кутила и буян,
Убитый в таборе цыган.
В среде развратников кутил
Он человек заметный был,
Но только тем, что был сложен,
Как бельведерский Аполлон.
И только женщина одна —
Его несчастная жена —
Вся в черном, мертвенно бледна,
С печалью смотрит с полотна…
И говорит ее портрет,
Что из притона мук и бед
Потерян был возвратный путь,
Что не пришлося упорхнуть
Голубке бедной никогда
Из ястребиного гнезда.

IX.

Тяжелый гнета давил мне грудь.
Чтоб свежим воздухом вздохнуть,
Я вздумал выйти на балкон,
Но как-то глухо скрипнул он,
Как будто вымолвить хотел,
Что он порядком устарел,
Что у него нет больше сил
Служить, как прежде он служил.
Остановился я в дверях
И сад при утренних лучах
Был полон странной красоты:
Согнув соседние кусты,
Грозой разбитая сосна,
Как обгоревший труп черна,
В траве лежала, а над ней,
Сверкая зеленью своей,
Побеги молодых берез,
Как-бы страшася новых гроз,
Прижались к липе вековой,
Как дети к матери родной.
Темнел за ними ряд дубов,
Как строй испытанных бойцов,
Хранивших непробудный сон,
И ярко выделялся клен,
Как разжиревший мещанин,
Пред группой трепетных осин
Надменно поднятой главой
И грубо вычурной листвой.
Внизу мешались с светом тень,
С побегом свежим сгнивший пень
И из-под высохших ветвей,
Как глазки бойкие детей,
Смотрели яркие цветы.
Кругом лопушника кусты
Свои широкие листы
Приподнимали над травой;
Бок-о-бок папортник живой
Узорной светлою листвой
Тянулся вверх, но выше их,
Даря над массой трав густых,
Вставали из холодной мглы
Крапивы грубые стволы,
И словно делался мрачней
От блеска солнечных лучей
Их листьев неприветный цвет.
Наверх, с задором детских лет,
Умчался шаловливый хмель
И, спутав высохшую ель,
С простертых в воздухе ветвей
Повис десятками кистей.
Был тоньше тканей кружевных
Его листочков вырезных,
Насквозь источенных убор.
Чрез их затейливый узор
Скользили вниз снопы лучей
И сменой света и теней
Играли на ковре из мхов,
На листьях серых лопухов.
И всюду, точно капли слез,
Которых много пролилось
В тиши, во мраке, в поздний час,
Тайком от любопытных глаз, —
Сверкали искорки росы.
Да, в эти ранние часы
Сад позабытый походил
На ряд заброшенных могил,
В которых спит с былых веков
Сонм безымянных мертвецов
И будит суеверный страх
В простых, наивных бедняках,
Которым страшно до сих пор
Сравнять бугры, расчистить сор
И, пробудивши землю-мать.
Обильный плод с нее собрать.

X.

Еще в томительных мечтах
Я продолжал стоять в дверях,
Смотря на сад, на небеса,
Когда внезапно голоса
Внизу послышались, — ко мне
В невозмутимой тишине
Беседа их дошла вполне.

«Стой, не минуешь рук моих!»
Едва шепнул один из них.

«Стыда в вас, сударь, право нет!
Пустите!» раздалось в ответ.

«Нет, не пущу! Еще вчера
Тебе наказывал с утра,
Чтобы в беседку вечерком
Пришла. Так нет, с своим Петром,
Поди, всю ночь была вдвоем».

«Хоть-бы и так, — так вам-то что?
Не крепостная я! Никто
Мне не указ: люблю иль нет —
Моя вина и мой ответ».

«Не девка, — бес ты! Все отдам
За ласку! Слышишь?»

                               «Что за срам!
Пустите! Вы уже старик!»

«Молчи, сбегутся все на крик!»

«А вы не лезьте без пути!
Оставьте! Дайте мне пройти
Ай!»

«Дура, дура, что орешь?..
Ушла! Да нет, не ускользнешь
От рук моих. Не в первый раз
Ловить приходится мне вас, —
A ведь у женщины всегда
Сначала нет, а после да!»

Беседа смолкла, но чрез миг
Я увидал хозяйский лик:
Он, точно полная луна,
Заплыв, лоснился после сна.
С постели прямо, сверх белья
Халат накинув на себя,
В широких, вышитых туфлях
На жирных и босых ногах,
Прикрыв затылок картузом,
Хозяин с длинным чубуком
Сошел с терассы. Потянул
Он носом воздух и чихнул;
Грудь обнаженную потер
Ладонью жирной; мутный взор
Уставил на кривой забор;
Промолвил: «надо-б разобрать!»
И начал кур к себе скликать.
Потом меня увидел он,
Взглянув случайно на балкон.

«Что рано встали? Как спалось?»
Он обратил ко мне вопрос
И, прежде чем ответил я,
Стал говорить мне про себя —
Привычка русская: ничем
Мы не стесняемся и всем,
При первой встрече, в попыхах,
Толкуем о своих делах.
Хоть людям вовсе дела нет
До наших радостей и бед.

«Мне вот не спится от жаров,
От этих мух и комаров.
Никак их не отгонишь прочь
И только маешься всю ночь.
Теперь ведь не заставишь слуг
Дежурить, отгоняя мух.
Свободны стали!.. Глашка вот —
Пошел семнадцатый ей год —
Еще девчонка, — а не тронь!
Чуть тронешь — вспыхнет, как огонь!..
Эх, плохи нынче времена:
Соседей нет, стара жена,
Прислуга вольная… Как тень,
По дому бродишь целый день…
Теперь вот я в беседке сплю
Один… По-утру кур кормлю,
Плещусь с ребятами в реке,
Лежу подолгу на песке,
В тени, до завтрака, — а там
Что и начать — не знаю сам,
Пока не подадут обед…
Нет денег и хозяйства нет!
И лес, и пашню, и поля,
Все на аренду отдал я…
Служить-бы надо. Да навряд
Меня теперь определят
Куда-нибудь… Тридцатый год
Теперь с тех пор уже идет,
Как отставным корнетом я
Сюда приехал для житья…
И то сказать: я устарел,
Стал слишком толст, отяжелел,
Одышкой мучаюсь, халат —
И тот порою сбросить рад.
Теперь и дышишь-то вполне,
Когда у речки на спине,
Купанье кончив, по часам
Лежишь, как праотец Адам.
Да, не легко без денег жить:
Детей вот надо подучить,
Потом в гимназии отдать,
Так средств-то не откуда взять…
А ребятежь растет, растет
И что ее за участь ждет —
Бог весть!»

                               Я жалобам внимал
И все яснее понимал,
Как бедной Маше тяжело
Дышалось здесь, как ей пришло
На мысль стремленье убежать,
Чтоб только больше не видать
Ни этих лиц, ни этих сцен,
Ни этих полусгнивших стен;
Как помутился бедный ум
От вечных слез, от вечных дум;
Как слово первое любви
Зажгло огонь в ее крови…
Она погибла, но была
Хотя на миг ей жизнь мила
И говорила ей: «Иди
С надеждой светлою в груди;
Теперь сбылись твои мечты, —
Ты любишь и любима ты…»
Тогда как здесь из года в год
Всех давит страшной мысли гнет,
Что пережить годины бед
У них ни средств, ни силы нет,
Что даже нет в сердцах их той
Любви высокой и святой,
Которой горе и нужда
Не убивают никогда,
С которой самый страшный гнет
Бедняк бестрепетно несет.

XI.

Я думал: «жизнь такая — крест!
Скорей-же вон из этих мест,
Где на свободе человек,
Как в рудниках, проводит век
И под ударами судьбы
Не видит средства для борьбы,
Где скука каждого грызет
И все-ж никто не сознает,
Что пред живительным трудом,
Как облака пред ветерком,
Она пугливо от людей
Летит за тридевять морей.

«А я ведь нынче жду гостей,
Заговорил хозяин вновь, —
Здесь будет сходка мужиков:
Хотят мошны поразвязать
И у меня приторговать
Усадьбу. Мы родной свой дом,
Свои старый сад на сруб, на слом,
Быть может, нынче-ж продадим…
Кому-же? Бывшим крепостным!
Обидно!.. Если-б в деньгах я
Не так нуждался, — не шутя,
И этот сад, и этот дом.
Все истребил-бы я огнем.
Эх, деньги, деньги!» и с тоской
Махнул хозяин мой рукой.

А я был рад, что с топором
На этот полусгнивший дом —
Притон застоя, лени, сна —
Рука судьбы занесена,
Что богатеющим селом
Он скоро купится на слом,
И доски сгнившие палат
В печи крестьянской затрещат
И ярким светом озарят
Иную жизнь, где день деньской
Неутомимою рукой
Свершает тысячи работ
Освобожденный наш народ,
С надеждой светлой, что нужда
Пред силой мощною труда
Не устоит, что лучший век
Еще увидит человек,
Что легче будет, чем отцам
Жить подрастающим птенцам…
Я говорил: «Бог в помощь вам!
В труде надсаживая грудь,
Приготовляйте новый путь
Для поколений молодых,
От новых мук спасая их,
И уничтожьте все следы
Былого зла, былой вражды,
Чтоб новой жизни новый день
Не омрачала даже тень
Воспоминаний. Не былым
Грядущим нужно жить живым:
Мы сеем, но созреет плод
Для тех, кто нас переживет.»

                               1863 г.

Сочинения А. Михайлова. Том VI. СПб.: Издание А. И. Бортневского. Типография П. П. Меркульева, 1875