Светит и будет светить!

Что вы помните о войне?

Этот вопрос я задавал многим своим землякам-литовцам, встречаясь с ними в разных районах республики.

На этот раз я обратился к Леоноре Руткене, колхознице, активной общественнице и женделегатке.

Мы встретились с нею в колхозном клубе, где Леонора только что читала вслух газету группе женщин.

— Что я помню? — задумчиво повторила Руткене, поглядывая на притихших женщин. — Многое я помню. . . Мы собственными глазами видели, что здесь вытворяли гитлеровцы и их холопы. Страшнее этого уж ничего и быть не может. А ведь чего только не наболтали гитлеровцы о большевиках, каких страстей не выдумали, когда сами из Литвы удирали, да нас с собой сманивали… — Глаза Руткене гневно сверкнули. — Вот уж правильно говорит наша пословица: чем сам вымазался, тем и других пачкаешь…

И Леонора Руткене принялась рассказывать о страшных днях оккупации.

Мне и до того довелось выслушать немало рассказов о зверствах фашистов. Я мог бы сказать, что все эти рассказы отличались каким-то жутким, удручающим однообразием.

Зато сколь многообразно, а иногда сколь неожиданно и ярко выступали в этих же рассказах черты душевного благородства, стойкости, героизма советского человека! Память литовского народа благодарно хранит светлые образы бессмертных героев тех лет…

Вот что рассказала мне в тот тихий летний вечер колхозница Леонора Руткене.

… Каждый человек в Седе может рассказать о Клеменсасе Жуте и о его гибели от рук фашистских палачей и о том, как фашисты не могли сломить его стойкости. Это поистине баллада, которая создана не фантазией поэта, но самой жизнью.

Клеменсас Жута был уже не молодым, но еще крепким, кряжистым мужчиной.

— Советская власть — это наша власть, это власть рабочих! Сталинское солнце нам светит и будет светить! — сказал он в сороковом году на одном собрании.

В окрестностях Седы, в Ужежере, Клеменсас получил небольшой участок земли. Жил он в Седе, а на своем участке собирался построить домик и начать в нем новую жизнь.

Но вот вспыхнула война. Настали страшные годы фашистской оккупации. Человеческая жизнь, казалось, потеряла всякую ценность. Фашистские палачи убивали, кого только хотели, убивали по малейшему поводу, убивали и совсем без всякого повода. Достаточно было доноса, что такой-то — безбожник, большевик или вообще левый, — и человек был уже обречен.

Достаточно было пономарю, ксендзу или даже простой даватке 1 Перейти к сноске бросить на кого-нибудь тень подозрения — и человек пропал. Кулацкие сынки, погромщики, которые были близки к клебонии 2 Перейти к сноске, к имению или к старой фашистской власти, — стали преданными холопами гитлеровцев и палачами литовского народа.

Эти рассвирепевшие выродки литовского народа подняли голову с самых первых дней гитлеровской оккупации.

Клеменсас Жута уже довольно наслушался рассказов об истязаниях, расстрелах, казнях ни в чем не повинных людей.

Он решил уйти из Седы.

Он не верил, что кровавая власть гитлеровцев продержится долго, — и терпеливо скрывался в лесах.

С одним не мог он сладить: его нестерпимо тянуло взглянуть, как растут хлеба, посеянные его руками на заветном участке земли. Вот тут-то, на ржаном поле, гитлеровцы и схватили Клеменсаса.

Фашистская тюрьма помещалась в центре Седы, в большом каменном доме. Там томилось множество людей, — советских активистов, комсомольцев, общественных деятелей. Здесь же заключены были и жертвы доносов. Из этого каменного мешка арестованных гнали на старое кладбище Керажяй и там расстреливали. Для этого достаточно было распоряжения или просто прихоти самозванного «коменданта» Валутиса.

Среди ублюдков, распоряжающихся жизнью многих сотен узников, находились палачи особого типа: они обогащались на человеческих страданиях. Это была отвратительная торговля жизнью и смертью: вечно пьяные «начальники» брали огромные взятки за освобождение вовсе невинных людей. Причем деньгам предпочитались золотые кольца, часы, сало… Бывало и так: получив мзду, палач, как ни в чем не бывало, отправлялся расстреливать свою жертву…

Одним из самых ревностных помощников у гитлеровцев был каноник Валутис, брат фашистского коменданта.

Арестованных, в особенности тех, кто сидел в камере смертников, перед казнью насильно гнали к канонику на исповедь. Каноник Валутис, исповедуя людей, выпытывал у них всё, что возможно, подробно расспрашивал об их товарищах, единомышленниках и вообще о «подозрительных» лицах. Так во время исповеди каноник Валутис собирал нужные сведения и сообщал их своему брату — «коменданту», который и арестовывал все новые жертвы.

Каноник Валутис был ярым реакционером и фашистом. В начале войны он призывал на головы большевиков все громы и молнии, почитал Гитлера, как ниспосланного богом «освободителя». Потом, когда в Литве усилилась борьба советских партизан против гитлеровцев, а партизан широко поддержал народ, — каноник Валутис не раз бесновался на амвоне с пеной у рта.

— Навозная куча вы! Грязные помои! Вы поддерживаете большевистских партизан, безбожники вы, фармазоны! — выкрикивал он, забыв на этот раз обо всех святых молитвах.

Люди, негодуя, уходили из костёла; они не желали слушать гитлеровскую агитацию, от которой и без того уж всем претило…

… Клеменсаса Жуту привели в тюрьму и втолкнули прямо в камеру смертников, так как судьба его была уже заранее решена.

Один кулацкий сынок велел Жуте пойти к канонику на исповедь, но Жута ответил:

— Черна у этого каноника сутана, черна у него и совесть. Мне не о чем с ним говорить!

Бывший старшина Кяулитис зашел в камеру смертников и, глумясь, спросил Жуту:

— Ну, господин-товарищ Жута, как же теперь со сталинским солнцем, сильно ли оно тебе светит?

— Сталинское солнце светит и будет светить! — уверенно прозвучал ответ Клеменсаса.

Кяулитис пришел в невероятное бешенство.

— Ах, ты так! Закоренелый большевик ты этакий! Тебе мало того, что ты агитировал в большевистское время, так ты еще разводишь агитацию и теперь, когда одной ногой в могиле стоишь!

Хотел Кяулитис ударить Жуту, но остановился. Клеменсас так грозно посмотрел ему в глаза, что тот не выдержал и с проклятием выскочил из камеры.

Вскоре в камеру ввалилось несколько вооруженных фашистов. Они увели с собой Клеменсаса. Избивая его и громко ругая, пьяные бандиты гнали его той самой дорогой, по которой уже прошли многие жители Седы.

Клеменсас Жута шел со связанными руками, но голову держал высоко. Он прямо смотрел на людей, которые провожали своего близкого знакомого взорами, полными сострадания: еще одна жертва фашистов!

Жута смотрел на солнце, которое стояло еще высоко и своими жаркими лучами ласкало и провожало Жуту в его последний путь.

Он смотрел на пыльную дорогу, которая вела в Керажяй, туда — на старое кладбище.

Идя на казнь, Клеменсас Жута, наверное, вспомнил страшные картины из своего далекого прошлого, когда, будучи еще совсем молодым, он собственными глазами видел, как палач Жемайтии Плехас-Плехавичюс гнал на это же самое кладбище на расстрел рабочих.

Разве мог Клеменсас Жута забыть уроки девятнадцатого года, когда литовские паны зверски мстили литовским революционным рабочим за то, что те попытались сбросить с себя панское иго.

— Как ты хочешь умереть — стоя или лежа? — спрашивали у своих жертв Плехас и его помощники. Только это право выбора предоставляли палачи людям, которые хотели завоевать права для трудового народа Литвы…

Клеменсас Жута твердо помнил уроки девятнадцатого года, поэтому на него никогда не производили впечатления лживые речи ксендзов о «равенстве и братстве всех литовцев». Эти речи отскакивали от Клеменсаса, как горох от стены.

Вот ведь и теперь его, Клеменсаса, сына литовского трудового народа, ведут на смерть литовские же паны, кулаки и их прислужники. Это такие же палачи, какими были и их предшественники в девятнадцатом году. Они мстят за то, что рабочий народ победил и начал создавать в Литве подлинное равенство и братство трудящихся.

Когда палачи привели Клеменсаса Жуту на старое кладбище Керажяй, на солнце набежало маленькое облачко.

Перед тем, как расстреливать людей, палачи обычно приказывали своим жертвам рыть себе могилы. Но на сей раз бандиты изменили своему обычаю. Они хотели еще поглумиться над Жутой, запугать его, сломить дух этого упрямого рабочего-жемайтиса 3 Перейти к сноске.

Пьяные палачи, пошатываясь и сквернословя, поставили Жуту к старому кресту, взяли винтовки наперевес и начали целиться. Один из этих выродков спросил:

— Ну, как же теперь, светит тебе сталинское солнце?

— Светит и будет светить! — смело и твердо ответил Клеменсас Жута, посмотрев на солнце, уже снова чистое и ясное.

Тогда один из палачей ударил его прикладом по спине, а другой прострелил ему руку.

— Ну, все еще светит сталинское солнце?

Превозмогая страшную боль, стиснув зубы, Клеменсас Жута крикнул:

— Светит и будет светить!

Он знал: ожидать пощады от этих кровожадных зверей нельзя, поэтому напряг все свои силы, чтобы показать им непоколебимую стойкость трудового человека.

Снова раздался выстрел, — палач прострелил Жуте ногу. Советский патриот упал. Тогда ему задали тот же вопрос, и он, лежа на земле, ответил так же, как и раньше.

Четыре раза убийцы стреляли в Жуту, пытали его, хотели покорить его непреклонную волю. Он ослабевал, силы его быстро иссякали. Но пока в нем еще теплилась жизнь, он повторял, напрягая последние силы:

— Светит и будет светить!

Свора бандитов убила Жуту, но духа его сломить не могла.

Вот каким был сын трудового народа Литвы — Клеменсас Жута.

Память о нем чтут его земляки-жители Седы. Имя Клеменсаса Жуты должно стать широко известным во всей Советской Литве.

1950

В тексте 1 Даватка — очень набожная женщина, ханжа.
В тексте 2 Клебония — дом, где живет настоятель.
В тексте 3 Жемайтис — житель Жемайтии.

Проза Советской Литвы. 1940–1950. Вильнюс: Государственное Издательство Художественной Литературы Литовской ССР, 1950

Добавлено: 02-03-2018

Оставить отзыв

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

*