Свежее предание в селе Волынском

   (Дачная поэма).

I.

Как летом тучка в вышине,
В моем мозгу так точно мысли,
Столпись в вечерней тишине,
Грядою облачной нависли;
И ждут момента лишь они,
Чтоб громоносной вспыхнув темой,
Вдруг брызнуть проливной поэмой.
Но громы с кончика пера
И ливень рифм, как из ведра,
Теперь не действуют тревожно —
От них порой вздремнуть лишь можно…

II.

Нет, электрический мой стих
В себе не кроет стрел опасных
Ни для читательниц моих —
Дев юных, нежных и прекрасных,
Ни для отцов почтенных их….
В моей поэме я не стану
К нигилистическому стану
Влечь дев неопытных умы;
Нет, здесь скорей докажем мы,
Что женщин в мире назначенье
Любовь и пирогов печенье…

III.

Не деву с стриженной косой,
В очках, я взял для героини;
Нет. эта масти не такой
И вам в нарядном кринолине
Здесь реверанс покажет свой.
Но тут сказать я должен прямо,
Что героиня эта — дама.
Дев, — откровенно признаюсь, —
Брать в героини я боюсь,
С иной же дамочкой стократно
Знакомство более приятно…

IV.

Но кто ж герой? На этот раз
Позвольте быть слугой покорным.
Представьте: с парой черных глаз,
По сцене юношей проворным
Идет пред вами ловелас.
Ни нигилист, ни жрец науки, —
Анатомировал от скуки
Я не лягушек, а сердца.
За то, терзая до конца,
И самого меня нередко,
Как жертву мучила кокетка.

V.

Всегда, как воск перед огнем,
Я таял перед женским взглядом.
Сиянье ласковое в нем
Мне раем веяло и адом.
Точь в точь, как в сумраке ночном
Вкруг свечки бабочка порхает
И крылья в пламени сжигает,
Так я в огне коварных глаз
Дотла сгорал уже не раз,
Но будто феникс возрождался
И в пламя новое бросался.

VI.

Любовь прекраснейший предмет
Для безыскусственной поэмы,
И в целом мире больше нет
Другой такой же милой темы:
Лишь в ней тепло, и жизнь, и свет.
Любовь весь мир живит весною….
Политика с ее борьбою
Идей, картин и мыслей тьма.
Да и тенденция сама, —
Все это лишь аксессуары
Вокруг влюбленных нежной пары.

VII.

Что пар в машине паровой,
То самое любовь в романе.
Она уносит за собой
В непроницаемом тумане
Глав и томов несчетный рой,
С багажем разных направлений.
Чем стал бы мир без увлечений?
Ничем, яичной скорлупой,
Иль в «Русском Вестнике» статьей,
В конец докуренной сигарой,
Прогрессом блох, афишкой старой…

VIII.

Семь глав однако же с пера,
Сбежало быстро, а завязки
Все не видать… И так пора
Мне приступать к началу сказки.
Ее эпоха не стара.
Еще свежо преданье это….
Во всем разгаре было лето,
Когда в июле золотом,
Прекрасным летним ясным днем,
В одной деревне подмосковной
Я свел знакомство с Анной Львовной.

IX.

Нет романтичней и милей
В окрестностях Москвы пустыни,
Где я героем стал, а ей
Пришлось быть в роли героини.
Под сенью ив журчал ручей,
Сверкая в зелени прибрежной,
Как брошь на персях девы нежной,
Шумели рощи по холмам,
Цветы пестрели по лугам,
И не было, даю вам слово,
Ни одного городового.

X.

Быть может, дачники не все
Смотрели с этой точки зренья,
И романической красе
С безмолвием уединенья,
Купаясь по уши в росе,
Виною ставили вдобавок,
Что нет не только сносных лавок
В пустынных весях этих, но
Простое хлебное вино
Верст продается за четыре —
Страна несноснейшая в мире!.

XI.

Но так судил, конечно, тот,
Кто сердцем очерствел с годами,
Кто поэтических красот
Не видит тусклыми очами,
В житейский погрузясь расчет.
В pendant к пленительной природе,
Тут романтизм в другом был роде:
По вечерам, лишь бледный луч
Луна уронит из-за туч,
По рощам, тьмою ночи скрыты,
Бродили шайками бандиты…

XII.

Неаполь веет в слове том
И сам Ринальдо Ринальдини,
Хотя в безмолвии лесном
Подпав разбойничьей дубине,
И пожалеешь, что кругом
Нет о хожалых и помину…
И так пустынную картину
Грабеж пикантно довершал.
Надеюсь: кто не потерял
К романам старым аппетита,
Оценит тот всю сласть бандита.

XIII.

Но так и быть я вам готов
Определить точней немного,
Где колыбель моих стихов.
Там, где Смоленская дорога
Бежит близь Кунцовских лесов,
Где Сетунь чуть журчит струями
За Воробьевыми горами:
Село Волынское там есть,
А отстоит оно верст шесть
От памятной для русской славы
Дорогомиловской заставы.

XIV.

Там по пути видали-ль вы
Роскошный вид с горы Поклонной
В дали разбросанной Москвы?
Сияньем солнца позлащенный,
На фоне дальней синевы,
Он расстилается пред вами,
Сверкая ярко куполами.
Отсюда зрел Наполеон,
В раздумьи мрачном погружен,
Первопрестольный город древний,
Назвав его большой деревней.

XV.

Да, шел дорогой самой той
К Дорогомиловской заставе
Завоеватель мировой,
За ней прости сказавши славе.
Жестокой русскою зимой
Там лавры Корсики увяли,
Морозы больше их помяли,
Чем даже пушки и штыки.
Как патриот большой руки,
Зол на мороз я своенравный
За первенство в победе славной.

XVI.

И я смотреть любил порой
На этот вид с горы Поклонной
В вечернем блеске, но душой
В другие думы погруженный.
Безмолвной, ровной и пустой
Дорогой шел я меж лугами,
Впивая жадными глотками
Озон с полей, лугов и нив
И Бонапарта позабыв.
Другие думы волновали
Мне душу, полную печали.

XVII.

Нет, годовщина эта мне
В мечтах не часто представлялась;
В давно минувшей старине
Душа охотней погружалась,
Когда в родимой стороне
Леса дремучие шумели,
Костры разбойничьи горели
Так живописно в тьме ночной.
Положим давней той порой
Везде невежество царило,
Но кабаков все-ж меньше было…

XVIII.

Люблю я дух эпохи той,
Ее старинные сказанья,
Как будто сам в ней жил, — толпой
В душе встают воспоминанья:
Про деву с русою косой,
Увитой жемчугом в светлице,
Про то как лес шумел в столице
Без современной мостовой,
Без думы даже городской.
Тогда все веяло романом,
Теперь трактиров духом пьяным.

XIX.

Народной песни звук живой
От той эпохи лишь остался;
Как голос дальний, но родной,
Не раз мне в душу он врывался,
Как эхо жизни прожитой
Давно, давно и позабытой.
В шарманке старой и разбитой
Он как-то жалобно рыдал.
Не раз я даже танцевал
Под звук поэзии народной
В букет-кадрили в зале модной.

XX.

В Волынском в думы о былом
Удобней можно погрузиться,
Чем где нибудь в краю ином,
Лишь стоит только прокатиться
Доисторическим путем
И в рытвину свалиться с дрожек;
Не мало дачных женских ножек
И ручек выломано там:
А доставалось и носам,
Ну словом, тут славянофилу
Изречь восторг свой не под силу…

XXI.

Да, наш Волынский уголок
На атласе подробном самом
Никто-бы отыскать не мог.
Туристом нужно быть упрямым,
Чтоб тихой Сетуни исток,
Как Ливингстон, борясь с судьбою,
Сыскать в Сахаре под Москвою.
Но я сыскал раз вечерком,
Не медля выкупался в нем,
И все окрестные селенья
Тем обессмертил без сомненья.

XXII.

Какой поэзии полна
Была вся обстановка эта!
А Анна Львовна? о, она
То лилией в часы рассвета
Была задумчиво бледна,
То пышной розой рдела жарко,
В глазах же царственно и ярко
Рай магометовский сиял,
И с первой встречи я считал
Ее в пустыне подмосковной
Не Анной, а Венерой Львовной.

XXIII.

Как ведомо, конечно, вам,
Вулкан, почтенный муж Венеры,
Известный миру по рогам,
Собой уродлив был без меры
И не был в милости у дам.
Хотя и не с Олимпа родом,
Таким же точно был уродом
И Анны Львовны добрый муж
И, как Вулкан, хромал к тому-ж.
Хотя, — пусть это между нами,
Хромал умом, а не ногами…

XXIV.

Но кто-же был он наконец?
Фома Ильич, — так мужа звали, —
Был первой гильдии купец,
И вы подумали-б едва-ли,
Что он ей муж, а не отец,
Взглянув на глянцевую шею…
Фигурой толстою своею
Он был похож на самовар.
Лицо-ж, как солнца красный шар
В парах туманных на закате,
К тому-ж он век ходил в халате.

XXV.

Халат!.. ведь это гроб любви!
Халат лишь носят после свадьбы,
Когда огонь остыл в крови,
И мне героем здесь не стать-бы,
Когда-б с Венерой визави,
Пред ней явился я в халате,
И если сам-бы Феб некстати
Вдруг прокатил по небесам
В таком костюме, то у дам,
По их воззрениям наивным,
Прослыл-бы верно он противным.

XXVI.

Как моль бежит от камфары,
Так купидон бежит халата,
Он — символ старческой хандры
И охлаждения без возврата.
Муж Анны Львовны с той поры,
Как лишь халат надеть изволил,
Ей глазки милые мозолил.
Ну словом, не был идеал,
При том нередко испивал
Очищенную полной чашей,
Она-ж звала его «папашей».

XXVII.

Ей было с малым двадцать лет,
И, грудь роскошную волнуя,
Дышал в ней полных сил расцвет,
А губки ждали поцелуя.
Сомнения, конечно, нет.
Что относилась Анна Львовна
Хотя и очень хладнокровно
К папашину халату, но
Раздумье было в ней одно:
В pendant к папаше отчего-же
У ней нет братца помоложе?..

XXVIII.

Была мечтательна она,
И вечерком смотреть любила,
Как бледноликая луна
Поля и рощи серебрила.
Прозрачной Сетуни полна,
Что под плотиною журчала,
Ей об одном лишь напевала,
Что расцвело бы все кругом
Еще милей, когда-б вдвоем
Природою ей любоваться,
Припав головкой к груди «братца»…

XXIX.

О, Сетунь, Сетунь! ты змеей
Не даром вьешься меж полями!
Напев коварный, хитрый твой
И мне встревожил грудь мечтами.
Что с милой, нежною сестрой,
Хотя-б двоюродной, примерно,
Мне слаще было-бы безмерно
В аккорд журчанью тихих струй
Напечатлеть ей поцелуй
На щечки нежные созвучно…
Ах! без сестрицы очень скучно…

XXX.

Твоя волна для нас была
Романом пламенным Жорж-Занда;
Из ней сердца нам тайно жгла
Любви и страсти пропаганда.
Лишь сумерек сквозная мгла
Ложилась тихо над Волынским,
Как-бы дремучим лесом Брынским
Ходили мы чрез темный сад
Послушать мельничный каскад,
Внизу журчавший под обрывом
В уединеньи молчаливом.

XXXI.

Обрыв?!.. Не бойтесь — ведь не тот,
Что был написан Гончаровым,
Где нигилистов автор бьет
Бичом и гневным, и суровым!
На берегах Волынских вод,
Клянусь! ни в древности, ни ныне
Траву той девственной пустыни
Не мял стопою нигилист;
До сей поры там воздух чисть
От современного дыханья
С дней первобытных мирозданья…

XXXII.

С горы царил там гордый дом,
Как древний замок феодала,
И так торжественно на всем
Печать достоинства лежала,
Как будто веяли кругом
Там позабытые преданья.
Заветные воспоминанья
В безмолвной сада тишине…
И чудилось нередко мне,
Что над ландшафтом тем пустынными
Романом веяло старинным.

XXXIII.

Не раз казалось мне в саду,
Что тень Артемия бродила…
Он жил-ли тут? — мне на беду
Узнать об этом трудно было.
Но предо мною, как в бреду,
Вставал боярин знаменитый,
Что для народа был защитой
От Бирона в краю родном.
В благоговении челом
Склонялся я, и сад угрюмый
Шумел как будто с грустной думой…

XXXIV.

Там был один приятель мой —
Он жил на даче, близь плотины —
Художник и поэт душой.
С одной прелестной Катерины
Списал он кистью мастерской
Портрет заочный, но прекрасный,
И кисть его с любовью страстной,
Чертой античной обвела
Контуры милого чела.
В Волынском, вообще без меры
Шалил коварный сын Венеры!

XXXV.

Шел мой художник в сельский храм,
Где голос мельника Данилы
Гремел подобно ста громам,
Так что порой мне страшно было.
Сквозь синеватый фимиам
Там светлый образ идеала
Налево у окна, бывало,
Сиял в лучах паникадил.
Художник мой в восторге был
От той прелестной Катерины,
Как Рафаэль от Фарнарины.

XXXVI.

— О, нет! тревожные мечты
Да не волнуют дух свободный!
Бродя под кровом темноты,
Ему, как скептик я холодный,
Твердил… Но сонные листы
Волынских ив, берез и сосен
И мне шептали, что несносен
Мне целый мир сегодня был:
Злой рок весь день мне не сулил
Поймать хоть взгляд моей красотки, —
Она в Москве была, у тетки.

XXXVII.

Данила мельник был лицом
Значительной и важной роли,
И Сетунь светлая во всем
Была его покорна воле:
То тихим падала ручьем
То водопадом вдруг бурлила,
Ну словом, как хотел Данила.
Он… то, как ярый либерал,
Ей волю полную давал,
То сдерживал благоразумно,
Когда струилась слишком шумно…

XXXVIII.

Во всех окрестных деревнях
Везде известен он доселе
Под громким именем «монах»;
Он был монах и в самом деле
В давно прожитых им годах…
И множество легенд, сказаний,
Чудесных древности преданий
Он мне в Волынском насказал,
Особенно, как искушал
Дух тьмы пустынников порою
Треклятой женской красотою…

XXXIX.

К плотине, помню я, порой
Еще две барышни ходили,
Всегда с французской болтовней,
И рыбу удочкой ловили;
Нарядны, заняты собой,
Вертлявы, модны, золотушны,
И рыбки были им послушны,
Но думал, глядя я на них:
За то, увы! сердец мужских
Немного словят девы эти
В свои расставленные сети…

XL.

Но что за дело нам до них?
Я у читателей прощенья
Прошу за мой болтливый стих
И ожидаю снисхожденья
Лишь от читательниц моих.
Но если-ж стих мой тем двум девам
Вдруг попадется — страшным гневом
Сверкнуть их очи… и тогда
Грозит мне страшная беда:
Ну что, как вздумают из мести
Меня ловить… да обе вместе!..

XLI.

Но слава Богу! их крючком
Еще не пойман я покуда
И не попался в желтый дом,
А потому теперь отсюда
В Волынский сад опять пойдем,
Там, на конце одной аллеи,
Где ветви ив сплелись дружнее,
Есть дача, даже в зной она
Прохладным сумраком полна,
Любви полезным безусловно.
Жила вот здесь-то Анна Львовна.

XLII.

Я на обрыве в первый раз
С моей богиней повстречался.
Заката луч багровый гас,
И стройный образ рисовался,
Одетый в тонкий белый газ.
Я в тот-же миг быль к ней прикован,
Влюблен, безумно очарован;
Вонзила и в меня в упор
Она свой томный, нежный взор,
Но ах! к досаде общей нашей,
Она вдвоем была с «папашей»…

XLIII.

Свести знакомство я решил.
Но как? помог мне случий славный:
Фома Ильич охотник был
До шашек, я-ж — игрок исправный.
На даче время он влачил,
Скучая в тишине безлюдной.
Ни бархат луга изумрудный,
Ни волны нив, ни ширь полей
Его не тешили очей…
Ворча, брюжжа, все клял он сряду —
Лишь в штофе черпая усладу.

XLIV.

Раз, мимо дачи, где я жил,
Фома Ильич, зевая тяжко,
После обеда проходил…
Вдруг из окна за шашкой шашка
Посыпались… я уронил
Нарочно доску из окошка.
Подбросив далее немножко.
С ним слово за слово, потом
Он говорит мне: вечерком
Нам не сыграть-ли две игорки?
Конечно, я без отговорки…

XLV.

С тех пор по целым вечерам
Мы дулись в шашки, а порою
Садилась Анна Львовна к нам,
Следя с участьем за игрою.
Известно, вероятно, вам.
Что если заперты партнёром,
То кончили игру с позором,
А я частенько «запирал»
Его под спуд… и замечал,
Как на устах супруги мило
Улыбка тонкая скользила…

XLVI.

В турнирах, в средние века,
Отважных рыцарей венчала
В награду женская рука
И лавром шлемы украшала.
Для нас-же с шашками доска
Была ареною для боя,
И в роли славного героя
Раз Анне Львовне под столом
Я крепко ручку сжал тайком,
Она вся вспыхнула зарею…
А муж все думал над игрою.

XLVII.

Я-ж долго думать не любил
Над шашками и план сраженья
Вдруг стратегически чертил,
Как Гарибальди, в два мгновенья.
Не редко страсти жгучий пыл
Будил таланты и призванья
И гениальные деянья.
Я-ж под влиянием любви.
Кипевшей в пламенной крови,
Игрок стал в шашки образцовой,
Точь в точь из линии ножевой…

XLVIII.

Чтоб гениальности достичь
И стать вождем таким-же славным,
Предполагал Фома Ильич
Иное средство самым главным.
(За неимением римф на ич,
Позвольте мне другое слово:)
Он брал в союзники Попова
Но, точно Кассий, за чужих
Он принимал тогда своих,
А под конец в борьбе неравной
Под стол валился витязь славный.

XLIX.

И громко немощная плоть
Вождя сраженного храпела…
У нас-же до рассвета вплоть
Беседа нежная кипела,
Быть может, даже дичь молоть
Нам приходилось с ней, но что же!…
Порой и дичь ума дороже…
Так за секрет под кровом тьмы
Друг другу раз признались мы,
Что жизнь порядком скучновата —
Мне без сестры, а ей без брата…

L.

Потом все чаще с этих пор
Мы с Анной Львовной развивали
На эту тему разговор,
Сердца все слаще трепетали,
Томнее становился взор,
И раз, блуждая по аллее,
Пришли к блестящей мы идее,
Что сердцем, вероятно, я
Ей брат, она-ж сестра моя,
Что рок сулил так, видно, свыше. —
Тут говорить мы стали тише…

LI.

С тех пор я звал ее сестрою,
Она-ж меня взаимно братом.
Конечно, только той порой.
Когда, оставленный за штатом,
Фома Ильич вкушал покой
И, разумеется, при этом,
Простившись с светским этикетом,
Мы говорили с ней на ты,
А волны, птички и цветы, —
Все пело, все благоухало
И наш союз благословляло.

LII.

Мне дружбы удалось достичь
И с мужем; расставаясь на ночь,
Я говорил; прощай, Ильич!
А он в ответ: прощай, Иваныч!
Конечно, вам легко постичь,
Что с ним я не сдружиться тесно
Не мог… да будет всем известно:
Мы были классиками с ним
И, с фанатизмом записным,
Служили оба в равной мере —
Он Бахусу, а я Венере.

LIII.

Однажды полдень золотой
Дышал над лесом и над нивой,
Природу сладостный покой
Объял истомою ленивой,
В даль Сетунь лентой голубой
Змеилась между камышами;
Над лесом, нивами, лугами
Вокруг безмолвие легло,
И как-то празднично-светло
Висел прозрачный купол синий
Над зеленеющей пустыней.

LIV.

Толпы сребристых облаков
По синеве бездонной плыли.
Как будто-бы ища грибов,
В тенистой роще мы бродили
Без разговоров и без слов.
Грозы все ждало с негой сладкой,
И электричеством украдкой
Все наполнялося вокруг:
Душистый воздух, лес и луг,
Цветы и травы полевые,
И наши груди молодые.

LV.

В тот день она была мила.
Как никогда… Две черных змейки
Вились с прекрасного чела
Вкруг нежной, грациозной шейки,
А щечка розой расцвела.
Но тут, не знаю я — случайно,
Или амур проказил тайно, —
Чуть не наткнулись мы на сук,
Столкнулись близко с ней и вдруг
Красноречиво, но безгласно,
Сомкнулись губы наши страстно…

LVI.

Брат! что мы делаем с тобой?
Она шепнула мне тревожно,
Вся вспыхнув алою зарей, —
Сестре и брату разве можно
Играть забавою такой?
Но этой речи продолженье
Я запечатал в то-ж мгновенье
Лобзаньем жарче во сто крат…
Когда-ж вернулись мы назад,
В тот вечер Ильичу в награду
Я запер шашек восемь к ряду…

LVII.

Так дни за днями шли, но вот
И время ярмарки настало,
А Ильичу пришел черед
Пуститься в Нижний, как бывало
И прежде это каждый год.
Моя прекрасная сестрица
Была лукавить мастерица
И пред отъездом муженька,
В ведре смочивши два платка,
К сухим глазам их прижимала
И, расставаясь с ним, рыдала…

LVIII.

Был очень тронут простачек
Такой любовию примерной,
И даже бархата кусок
Привезть в подарок благоверной
Из Нижнего он дал зарок.
Мне-ж поручил ее на даче
Беречь зеницы ока паче,
Затем он вымолвил: прости!
И по чугунному пути
Кутнуть помчался безоплошно,
Самим чертям чтоб было тошно.

LIX.

Беречь «сестрицу» от всего
Я стал, как рыцарь обороны,
Но ах! не мог от одного:
От собственной моей персоны…
Да ведь и требовать того,
Конечно, было-б не логично…
Скажите, будет-ли практично
К овце приставить волчью пасть,
Для сбереженья в порох класть
Горящий уголь из жаровни,
Меня-ж — приставить к Анне Львовне?..

LX.

То были золотые дни,
Каких немного в жизни нашей,
Когда остались мы одни,
Расставшись только что с «папашей»
И незабвенны мне они:
Лазурь небес, цветы и волны
Волшебной неги были полны,
Шептались сладостно кусты,
Сестрица-ж в блеске красоты
Играла в девственной пустыне
Роль древней эллинской богини.

LXI.

Зефиров и амуров рой,
Кружась незримой вереницей,
Порхал причудливой толпой,
Как свита, за моей царицей.
То по плечам ей вдруг волной
Капризно косу рассыпая,
То прихотливо развевая
Рукав, чтоб я увидеть мог
Античной ручки локоток…
Что значила для купидонов
Броня корсетов и шиньонов?

LXII.

Волынских купидонов хор,
В саду тенистом с ветерками
Вступив в коварный заговор,
Сердца нам острыми стрелами
Из-за кустов пронзал в упор
И опоражнивал колчаны.
Чтоб утолить боль острой раны,
Что злей укуса летних мух,
И нам захватывало дух.
Одно мы только средство знали:
Уста в лобзании сливали…

LXIII.

Мне вечер помнится; он был
Всех незабвеннее и слаще!
Аллеи сумрак ночи крыл
В безмолвии древесной чащи.
К нам сенокос душистый лил
Благоуханное дыханье,
Луны волшебное сиянье
Вдруг рассыпалось по листве
В сребристых брызгах, а в траве,
Подобные звенящей стали,
Кругом кузнечики ковали.

LXIV.

Еще волшебней ночь была,
Чем та, когда, покинув лоно
Небес, Диана замерла
В объятиях Эндимиона,
Когда любовь Ромео жгла
Перед Джульетиным балконом,
Когда, на свадьбе с Обероном,
Титания — царица фей, —
В венце из месячных лучей,
Среди таинственного бала
Кадриль волшебный танцевала.

LXV.

Докладывая об этом всем
Я Анне Львовне на балконе,
Где с ней сидели мы вдвоем;
Но в трепетном и робком тоне,
Дрожа в безмолвии ночном,
Слова слетали с губок милых
И, отчего — понять не в силах, —
Но этим вечером она
Была тревожна и бледна,
А в довершение печали
Ее кузнечики пугали…

LXVI.

А между тем один из них
Заполз на дачу, и без смены
В покоях темных и немых
Звучал свой гимн, шурша об стены.
«Ах, брат мой! как боюсь я их»,
Она шептала мне тревожно, —
«О, если только это можно,
«Слови — и будешь награжден…»
Как рыцарь сказочных времен,
Тут я, вписав себя в герои,
Как буря бросился в покои.

LXVII.

Кузнечик между тем ковал
Все громче, громче с каждым мигом;
Я под столом его искал
И шарил на столе, по книгам;
А тут другой к нему пристал,
Но странно: где-б мы ни вставали
Там и кузнечики стучали…
И тут я понял наконец,
Что трепет наших же сердец,
Дрожавших трелью слишком шибкой,
Счел за кузнечиков ошибкой…

LXVIII.

И так мы в собственных сердцах
С сестрой кузнечиков сыскали,
В тиши, при месячных лучах…
Что-ж молоточки их ковали!
Быстрей чем маятник в часах,
Стуча в отсутствии «папаши»
Тревожно в обе груди наши,
Тот и другой, волнуя кровь,
Из дружбы выковав любовь,
Пришли к решению задачи,
При блеске месяца, на даче…

LXIX.

Поэма кончена моя.
Сюжет и стар, и прост, конечно;
Но убежден, однако-ж, я,
Что новым он пребудет вечно
Для тех, чья грудь, огонь тая,
Кипит горячей жаждой жизни.
Ни современности в отчизне,
Ни дня вопросов мелочных,
Ни личностей мой резвый стих
Не тронет… всем им предпочту я
Любовь и негу поцелуя…

LXX.

Нет, нет, они не для меня,
Все эти дрязги мелочные,
Вопросы рыночные дня!…
Пусть воспевают их другие
В стихах исполненных огня,
Что зажжен ими на Толкучем…
В саду Волынского дремучем
Деревья в сумраке ночном
Пускай мне шепчут о былом.
Когда нибудь их речь лесную
В стихах я вновь аранжирую….

Раздел «Поэмы»

Сны на-яву. Собрание стихотворений Л. И. Пальмина. Издание В. М. Лаврова и В. А. Федотова. М.:  Университетская типография (M. Катков), 1878

Добавлено: 05-04-2017

Оставить отзыв

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

*