Урок математики

Кто тебя учил? Меня – несколько человек, о которых я помню больше плохого, чем хорошего. Так бы я и не понял этих странных существ-учителей, если бы вдруг не оказался на их месте.

Когда мы учились, школа работала «по старинке» – каждый год 1-го сентября в класс входили по 3-4 второгодника («бени» «горохи», «шефы»), которые аппетитно поглядывали на нас, трескали отечески по затылкам и занимали последние парты, густо залитые и изрисованные чернилами, потому что по старинке мы писали еще перьевыми ручками.

На старых фотографиях мы вытянутые (наверное, боящиеся фотоаппарата), с комическими причёсками, одеты кто во что. А вот и наши учителя… Ба! Учителя такие же, как сейчас – ничего не изменилось!

Когда мы учились, у нас было много развлечений. Самое интересное, конечно, стрельба из трубочки или резинки. Неплохо было выдергивать нитки из язычка учебника и связывать – хватало на пол-урока. Конечно, все разрисовывали парты и обложки книг. Парта вообще была чем-то вроде земного шара, и любой интересный гвоздь стоил целого телевизора.

А вот учителя такими не были. Украинка кричала: «Як дам, так і соплі вискочуть!», а уйдя на пенсию, завела трех коров и, говорят, была счастлива. Географичка – полная ее противоположность: высокая, сухая, с пережженной вздыбленной завивкой. Мы называли ее «Зиной» и считали все знающей. Она могла назвать любую столицу мира (даже какой-нибудь Пном-Пень) и самые высокие горные вершины. Не знала она одного: что делать с нами? И часто, бросив на стол журнал, выбегала из класса в слезах. Затем, минут через пять, «Зина» возвращалась с сухим и печальным лицом, урок продолжался, вернее, продолжалось то, что называлось уроком.

…Но самым колоритным был, конечно, Федор Митрофанович («Митрофанушка»). С одной рукой (вторую потерял на войне), лысиной и внешностью бухгалтера, он преподавал у нас историю. Митрофанушка был известен как замечательный рыболов. Видимо, Бог забрал у него специально вторую руку, чтобы в нашей реке осталось хоть немного рыбы. На этом таланты Федора Митрофановича заканчивались. Уроки истории состояли в том, что два-три ученика по очереди читали параграф учебника, а остальные пересказывали. Федор Митрофанович справедливо предполагал, что лучше учебника он рассказать не сможет. Однажды в нем взыграл педагогический зуд, и он нарисовал на доске несколько колец, сцепленных, как эмблема Олимпийских игр.

– Что это, – спросил он и уставился на нас. «Похоже на яйца, – думали мы, – но зачем он их посцеплял?».

И тогда, Федор Митрофанович, покраснев и раздувшись от важности, стал говорить, что если бы не было войны, землю можно было бы опоясать золотой цепью, нарисованной на доске…

Его фронтовые нервы регулярно сдавали, и он среди шума и гама, царившего на уроках, вдруг наливался кровью, хватал кусок мела и кричал: «Кину!» Мы чуть-чуть затихали – а вдруг кинет? Иногда вместо мела была указка. Но стрельбу мы увидели лишь однажды – да так неожиданно, в последний момент. Дыня, второгодник, надел на уроке меховую шапку, длинный шарф и черные кожаные перчатки. Этого ему показалось мало, и он, расстегнув штаны, стал подбрасывать шарики, веселя соседей. Я не знаю, куда именно целился Федор Митрофанович, но мел вонзился в Дынину парту и как разрывная пуля, разлетелся десятками осколков. Войдя в раж, Федор Митрофанович впервые за все время решил употребить власть и выгнать нарушителя из класса. Дыня в долгу не остался и пока «Митрофанушка» теснил его к двери, сказал все, что о нем думает. При этом Дыня побледнел до самых оспинок на длинном горбатом носу, размахивал перед учителем руками и говорил ему «ты». Все-таки «Митрофанушке» удалось вытеснить Дыню за дверь и одержать замечательную победу.       

Остается добавить, что мы учились во вторую смену, и простор для маневра сильно расширялся: можно было вложить промокашку в патрон, можно было просто испортить выключатель. А после уроков в школьном дворе нередко взрывались магниевые бомбочки или вспыхивали настоящие перестрелки из самопалов. Сбившиеся в стаю подростки налетали на всех, кто попадался на их пути, прямо школьном дворе. Завалив или загнав жертву в угол, они старались отметиться на несчастном – дотянуться хотя бы рукой или ногой…

Я не помню, как появился в нашем классе учитель Давид Исаакович – среднего роста, с типичной шевелюрой» в простеньком костюмчике и естественно, галстуке.

До этого нас учила какая-то бледная, очень уставшая женщина, видимо, уже ничего не хотевшая.

Давид Исаакович не стал «устанавливать дисциплину», «брать в руки» – он живо заговорил, глядя поверх голов, быстро передвигаясь у доски и забегая в междурядья. Он постоянно жестикулировал руками и слегка смягчал звук «в», который становился у него похожим на «ф».

Видимо, уловив наши беды, он стал решать на доске задачи и примеры из прошлого домашнего задания. А затем плавно перевел на новую тему, стараясь побольше решать и решать. Писал он стремительно, не выводя цифр, не устраивая из доски показательный стенд. Но если мы не понимали или не успевали, он сразу же возвращался. Нам это нравилось. Мы порешали и исписали за урок в два раза больше, чем обычно. Но главное было впереди, когда в конце урока мы выходили к доске решать на закрепление, то поняли, что он не цепляется к оплошностям – Давид Исаакович не жадный на оценки! Я забыл, когда получал по математике пятерку – и вот, пожалуйста! С каким трепетом я следил за его рукой, быстро раскрывавшей мой дневник!

Непонятно, но на втором уроке, нам казалось, будто этот учитель работает у нас с первого класса. Он бегал по классу что-то рассказывал, долго искал в кармане толстую авторучку и правил в наших тетрадях. Он совсем не следил за дисциплиной – спешил побольше сделать. А так как оценки сыпались на порядок выше, мы старались ловить их двумя руками. Мы бегали к нему с тетрадками, тянули руки с места, просились к доске, едва выучив начало правила. В конце недели Давид Исаакович собрал тетради и так щедро по нашей грязи и ошибкам ставил маленькие стремительные «5», «4», «3». Я не помню, была ли вообще у него любимая оценка наших учителей «2». Я не помню, повышал ли он голос, ругал ли кого. Лишь однажды, когда возник «классический спор» – закрывать или не закрывать форточку, он захлопнул ее и сказал: «Даже если один человек просит, форточку положено закрыть». Глаза его были сердитыми, а голос категоричен. Видимо, правила хорошего тона являлись для него той границей, перейти которую он не представлял возможным в отношениях между людьми.

Давид Исаакович, как я теперь понимаю, работал у нас по совместительству. Иногда он прибегал по звонку, и мы видели в окно, как он в своем бывалом плаще и шляпе спешит изо всех сил на урок.

Вот что главное было – мы его совсем не боялись! Он даже не похож был на учителя «Митрофанушку» мы не слушались, «Лизу» и других не потому, что не боялись. В глубине души мы их боялись, ведь они были частью чего-то большого и страшного, что окружало нас. Они просто оказались слабыми звеньями той системы и на их долю доставался так называемый бунт рабов – месть за страх и унижение.

А математика стала для нас самым легким уроком – не в том смысле, что мы задачки щелкали, как семечки (мне кажется, мы немного преуспели) просто на этом уроке не было страшно. Мы не боялись его – вот в чем дело.

Откуда Давид Исаакович вообще приходил? Мне так кажется – из какого-то вуза. Он ведь нас на «вы» называл и относился как ко взрослым. Он, видимо, впервые в школу попал, да и пробыл в ней совсем недолго…

Конечно, его появление не повлияло на нашу жизнь. Мы так же дрались и портили школьное имущество, даже на Пасху ходили на субботники и воскресники, демонстрации и слеты – строили коммунизм, до которого оставалось, как говорили по радио, около двадцати лет. Тайно и горячо интересовались интимной жизнью, а она поворачивалась к нам самой грязной стороной. В столовой мы штурмовали буфет, чтобы купить два пирожка с повидлом, а в остальную мелочь играли, тряся ее в зажатых ладонях. А вот торговать стыдились, даже если мать просила продать на базаре два ведра картошки…

На физкультуру мальчики переодевались в классной комнате – раздевалка была только для девочек. И оставаясь одни, бесились до поросячьего визга… Однажды Дыня предложил пошутить над Стасиком, высоким и нескладным пареньком, который по своей худосочности никому не мог дать сдачи. Его обижали все, кому не лень, но на этот раз… Стасика схватили, стащили трусы и срамное место полили из чернильницы. Я подошел, не понимая, что происходит, к кучке державших его ребят и увидел глаза Стасика… Это были глаза человека, которому до тошноты больно и тоскливо жить на этом свете. Я отпрянул, как обжегся, но долго-долго потом эти глаза стояли передо мной…

В математике не бывает неточностей. Довольно скоро мы привыкли к Давиду Исааковичу и его урокам. Просто было на них легче – вот и все. Можно было даже повыделываться – он не злой, простит. Оценки наши поползли вниз – мы стали обижаться, спорить. Давид Исаакович краснел, пытался их обосновать, при этом брови его дергались, руки слегка дрожали – так неприятно ему все было. Но он не становился злее или жаднее, все так же легко ставил оценки и весь урок решал вместе с нами. Он честно отрабатывал свой хлеб и напоминал катер, который плывет, пока не кончится горючее.

Все шло своим чередом, и однажды Дыня предложил не пустить Давила Исааковича в класс. Он ведь часто прибегал по звонку, а бывало, и чуточку позже. Но в тот день прошло уже минут пять, а его все не было. Сразу возле Дыни появились доброхоты, притащили швабру и вставили ее в ручку плотно притянутой двери. Дыня с двумя – тремя подручными прошелся между рядами, щёлкая всех по голове для порядка. Но все равно наступил обычный кавардак. Кто кого трепал и за что – разобрать было невозможно.

Вдруг дверь задергалась и раздался стук, швабра поползла, но не упала – уперлась в лутку.

– Отоприте, ребята! – услышали мы голос Давида Исааковича.

Мы затихли, испуганно глядя на дверь. Давид Исаакович дернул еще и повторил взволнованно:

– Откройте!

Мы посмотрели на Дыню. Тот угрожающе прижал палец к губам.

Прошло несколько минут. Мы поняли, что Давид Исаакович ушел.

– Ля-ля-ля! Ля-ля-ля! – расставив руки «самолетиком», пробежав по партам Чиря и спрыгнул у доски.

– Прибью, Чирявый! – крикнул Дыня и, осторожно подойдя двери, вынул швабру.

Он выглянул в коридор. Мы полезли следом за ним – за дверью никого не было. Нас переполнил восторг – оставалось пол урока свободы! Вышло по-нашему! Стали скакать и визжать, выключать свет и хватать девчонок – те пищали и рвались к выключателю. Но там стояли Дыня и его приближенные, несчастным, растерзанным девочкам оставалось уповать на чудо. И вот, когда мы уже вряд ли понимали, что происходит, свет зажегся и мы увидели директора, а рядом Давида Исааковича.

Какая сила подхватила нас – не знаю, но через секунду все сидели на своих местах.

– Кто закрыл двери? – загремели и повисли тяжкими шарами слова директора. – Я понятно спрашиваю?

Мы не шевелились.

– Хорошо, – прошептал он и послышался зловещий скрип ботинок. – Сегодня вы останетесь после уроков и будете сидеть, пока не придут родители. А я сейчас же вызову милицию.

– А мы не закрывали, – прогундосил Дыня.

– Что?

– Не закрывали, – протянули все, даже девочки.

Директор нахмурился и посмотрел на Давида Исааковича. Тот растерялся, а потом лицо его стало ярко-красным. Случайно я взглянул в его глаза, и что-то страшно знакомое обожгло мое сердце. Я уже видел такие глаза, когда толпа глумилась над Стасиком.

– Он всегда опаздует! – крикнул Дыня.

– Да, да, – загалдели мы.

Директор кашлянул, прищурился и сказал:

– Хорошо, если нет учителя, что нужно делать?

Мы опустили головы – кажется, гроза прошла…

– Доложить директору или завучу – и ждать. Ждать!

Он поднял указательный палец и стоял с ним так, как будто палец был сам по себе, а он сам по себе. Затем повернулся вполоборота к Давиду Исааковичу и, сказав: «Зайдете ко мне», вышел.

– Так и надо, – услышал я чей-то шепот, – чтоб не жаловался.

Вскоре Давида Исааковича не стало в нашей школе…

Прошло много лет. Я окончил университет и уже работал учителем, когда неожиданно встретил его в электричке. Он сидел у окна с подвижной и симпатичной девочкой дочкой или внучкой — и, ласково держа ее розовые пальчики, что-то рассказывал и показывал в окно.

Я вспомнил все… И вдруг понял, кем он был для нас тогда, как он дорог мне, и огромное чувство к нему обожгло мое сердце.

Я шагнул, чтобы поздороваться и, может быть, попросить прощения, не знаю. Но что-то свинцово – тяжелое остановило меня… Второго шага я сделать не смог.