В лопухах
130I.
Фея лопухов.
Как и откуда попала сюда эта фея, никто не знал…
Она была маленькая-маленькая, немного больше стрекозы, и один жук сначала даже подумал было, что она точно стрекоза.
Когда жук увидел ее в первый раз, он покачал головою и сказал:
— Ну-ну…
А потом добавил:
— Еще не легче!..
И опять покачал головою и сказал:
— Ну-ну,
Жук был большой, толстый с огромным рогом и жесткими бурыми крыльями…
Он рассказывал про себя, будто он приходятся племянником быку.
Конечно, это было почтенное родство, только жуку никто не верил.
— Врешь ты! — говорили ему.
— А рог-то? — возражал жук к, подняв лапку, дотрагивался ею до рога, — Видали?
И помолчав некоторое время, произносил многозначительно:
— То-то…
И также многозначительно крякал.
Вообще он был большой хвастун.
Впрочем, он старался всячески, иногда даже рискуя жизнью, доказать и на деле, что он действительно если не настоящий бык, то все равно ничем не хуже быка.
Когда наступал вечер, он вылетал из кустов и кричал:
— Сторонитесь! Эй, сторонитесь!
И непременно норовил хлопнуть кого-нибудь в лоб.
На эти проделки у него было достаточно глупости.
И ему было все равно — кого ни бить, хоть комара, хоть бабочку, хоть своего брата-жука…
Иногда даже он нападал на садовника…
И садовник всегда ругал его в таких случаях.
Он был постоянно не в духе, этот садовник, и ругался даже тогда, если впотьмах попадал ногой в ямку, или зацеплялся за какой-нибудь сучок.
Конечно, садовник очень хороша знал, что жук все равно не поймет ни одного его слова, но он никогда не отказывал себе в удовольствии ругнуться как следует…
— О, чтоб тебе! — ворчал он, — о, шут тебя возьми.
А жук гудел, летая над ним:
— Ну что? Чем я не бык… Ловко хватил! Будешь помнить…
Жук, разумеется, тоже знал, что садовник не понимает его, но он был как раз такой же ворчун, как садовник…
И они долго иногда переругивались так, каждый на своем языке.
Но возвращаюсь к рассказу.
Как я уже сказал, жук принял сначала фею за стрекозу.
У феи сейчас за спиной были два крылышка, такие же прозрачные, тонкие и изящные, как у стрекозы, и именно это обстоятельство и сбило жука с толку…
Потом, когда он, наконец, разглядел фею, как следует, он выпучил на нее глаза и минуту или две стоял, молча, не шевелясь не двигаясь… Затем он произнес, все, не отводя широко открытых глаз от феи:
— О-о!
И попятился назад.
Никогда, во всю его жизнь, не случалось с ним ничего подобного.
И он долго не мог произнести ни одного слова.
Он говорил только:
— О-о!
И все пятился назад, и в главах его было одно выражение величайшего недоумения…
Он даже крылья не мог расправить, чтобы улететь… Он слегка только раздвинул на спине толстые, крепкие как ногти, покрышки крыльев и онп волочились у него по земле, цепляясь за траву…
— Совсем как старая баба! — сказала фея и засмеялась тоненьким серебристым голоском.
Жук остановился» сложил крылья, как нужно, и произнес, стараясь казаться совершенно спокойным, но, однако заикаясь на каждом слове:
— Кто баба?.. Ты что сказала?.. Я — баба?
— Ты, — ответила фея, — ты, ты!
И опять вдруг засмеялась…
— Гляди, гляди!
И она закивала головой, указывая жуку на его крылья…
Ее голубые, маленькие, как бусинки, глазки так и блистали, щеки покраснели.
Вдруг она закусила губу, очевидно делая усилие подавить смех: она заметила, что жук хочет возразить что-то… На одну минуту у ней даже мелькнула мысль: «какой серьезный господин», —
Потому что жук в эту минуту очень внушительно крякнул и в глазах его изобразилась строгость…
Он очень походил в эту минуту на учителя, собирающегося прочитать нотацию расшалившемуся ученику…
Даже жалко его стало фее: правда, за что она его обидела?..
Жук крякнул еще раз и проговорил с достоинством:
— Я — быков племянник.
И еще строже взглянул на фею…
Он уже собрался поднять лапку, чтобы указать для подкрепления своих слов на рог, но фея засмеялась опять громко, неудержимо, как в истерике.
— Да что ты? — сказал жук обиженно, — тебя щекочет что-ль кто?
А фея все смеялась.
— О, дура! — сказал жук, помолчал минутку и повторил опять:
— О, дура!
Послушал, как смеется фея, пожал плечами, опять хотел было выругаться, но вместо того, только крякнул; он увидел, что из группы одуванчиков вылез кузнечик…
— Что здесь такое? — сказал кузнечик, — что за колокольчики звенят?
— Хороши колокольчики! — отозвался жук, — вон погляди.
И он указал на фею.
— А-а, — произнес кузнечик. — А-а…
Он обернулся к жуку.
— А я думал, серебряный колокольчик, — проговорил он и, вскинув на жука недоумевающий взор, добавил:
— Ей-Богу…
И пожал плечами.
Затем он повернулся к фее.
— Кто вы? — сказал он, тараща на нее глаза.
Фея перестала смеяться.
Она прислонилась к стеблю лопуха и, все еще вздрагивая от недавнего смеха плечами, ответила прерывистым голосом…
— Я — фея здешних лопухов…
— Фея? — переспросил кузнечик и глубокомысленно уставился в землю.
— Гм… — сказал он потом, поднял голову и, остановив глаза на фее, опять повторил не менее глубокомысленно:
— Гм…
И умолк.
— А вы кто? — спросила фея… и сразу оборвала свою фразу. Глаза ее снова заискрились, тонкие розовые губы дрогнули.
— Вы опять хотите смеяться? — проговорил кузнечик…
— А вы, — произнесла фея, еле удерживаясь от смеха, — вы не быков племянник!
Кузнечик остановил глаза на жуке.
— Так это оно вот от чего,
— Что же тут смешного? — сказал жук, пожал плечами и, повернувшись к кузнечику спиной, пополз в одуванчики.
Кузнечик обратился опять к фее:
— Если вы точно — фея, — сказал он почтительно, — то пойдемте, я вас представлю нашим…
И, встав на задние ноги, он согнул стан немного в бок, в ту сторону, где стояла фея, и сложил одну переднюю лапку калачиком.
— Идем! — сказала фея, подавая ему руку.
Кузнечик повел ее как настоящий кавалер вглубь одуванчиков по дорожке, протоптанной насекомыми…
Он шел и говорил:
— Осторожней, сударыня, здесь крапива…
Или:
— Смотрите, не оступитесь: тут сучок…
А жук полз за ними…
Он был очень мрачен и сначала молчал, а потом немного успокоился и всякий раз, когда кузнечик предупреждал фею о какой-нибудь ямке или сухой ветке, замечал также и с своей стороны:
— Да, тут точно ямка… осторожней… Осторожней, это верно: тут сухая ветка…
Голос, впрочем, у него был все-гаки довольно глухой, и он крякал почти после каждого слова.
II.
В лесу одуванчиков.
По мере того, как все трое — кузнечик, фея и жук — углублялись в чащу одуванчиков, около них собирались все новые и новые обитатели сада…
Тут были и козявки, разных цветов и величин, и жуки и кузнечики и стрекозы и муравьи и бабочки…
Все они с нескрываемым удивлением глядели на фею и потихоньку переговаривались между собою:
— Смотрите, смотрите! Видели ли вы когда-нибудь таких маленьких человечков?
— Да еще с крыльями…
— Да еще в серебряном платье.
Платье на фее было действительно какой-то странной материи, сотканной из серебряных нитей.
Такие же серебряные башмачки были на ее маленьких ножках…
Это платье и башмаки особенно привлекали внимание стрекоз и бабочек.
Они летали над феей и кричали громко:
— Боже мой, как хорошо! Боже мой! И где только она достала такой сарафан…
Платье, правда, было совсем не похоже на сарафан, но бабочки и стрекозы не выписывали модных журналов и знали только полелок щеголявших даже по праздникам в одних сарафанах…
— Ах, как хорошо! — кричали они, — ах, как хорошо!
И хлопали крыльями.
А когда фею увидели навозные жуки, один из них даже прослезился…
— Чего ты? — обратились к нему товарищи, столпившись около него с недоумением…
А жук только моргал глазами, стараясь стряхнуть слезы и вздыхал с горечью, качая головой.
Наконец он сказал:
— Ах, если бы она согласилась быть моей женою, если бы только согласилась…
И подняв глаза кверху и глядя на небо, произнес нежно:
— О-о!
— Да ты кого? — спросили у него товарищи…
— А вон, — ответил жук и опять перевел глаза на фею к опять повторил:
— О, если бы…
И потряс головою.
На это несколько жуков сказали ему разом…
— Дурак…
Но жук не слушал их. Он неподвижно стоял на одном месте и смотрел вслед фее, все качая головою.
Он понимал, конечно, что фея не пойдет за него замуж.
Он все-таки слышал, как его выругали дураком; и когда фея скрылась в чаще одуванчиков, повернулся к товарищам и, сделав сердитые глаза, крикнул:
— А ну, повторите!
Впрочем, он сейчас же махнул лапкой и пополз прочь, к немалому удивлению всей компании.
Он чувствовал себя совсем разбитым и чувствовал, что в нем даже нет силы, чтобы рассердиться как следует.
А фея шла все дальше и дальше.
Кузнечик по-прежнему вел ее под руку, очень картинно перегнувшись несколько на бок и держа одну лапку согнутой калачиком…
При этом, конечно, он старался занять свою даму разговорами,..
А говорить он быль большой мастер.
Он трещал без умолку.
Вы слышали когда-нибудь, как трещать кузнечики?
Попробуйте-ка их переговорить!
Это все равно, что стараться переговорить какого-нибудь писаря, когда он вздумает в гостях занимать один всех гостей,
У них удивительное умение, у этих писарей, говорить без передышки, хоть весь вечер,
Мой кузнечик как раз именно и был писарь…
Об этой своей профессии он счел нужным заявить фее с первых же слов.
Он сказал ей:
— А вы знаете, кто я?
— Кто? — спросила фея.
— Я — писарь.
И он вдруг выпрямился и принял необыкновенно важный и полный достоинства вид.
— А… — сказала фея, — у кого же вы служите здесь?
Писарь вздохнул.
— У кого же, — произнес он затем, — тут, ведь, все больше жуки…
— Так у жука?
— У жука-с.
— Не у этого? — тихо спросила фея, и повела глазами в сторону жука-единорога.
Кузнечик отрицательно покачал головою…
Он даже не взглянул на жука.
— Нет-с, — ответил он,
— А у кого?
— У нашего старшины…
— Так у вас тут и старшина есть?
— Как же-с.
И кузнечик опять принял важный вид.
— Тоже жук? — спросила фея.
— Да как вам сказать… — уклончиво произнес кузнечик, — то-есть, оно, конечно.
— Жук?
— Да, только не единорог.
— А какой?
— Так, вообще жук…
— Большой?
— О, — произнес кузнечик с достоинством, — огромнейший…
И помолчав секунду, добавил мечтательно:
— Настояний старшина…
Затем он продолжал:
— Случилось это недели две тому назад… Изволите ли видеть…
Он откашлялся и хотел было говорить дальше, но фея его перебила.
— Это вы про что? — спросила она, посмотрев на него вопросительно,
— А про то, — ответил кузнечик, — как я сделался писарем.
И он опять откашлялся.
— Говорите, говорите, — сказала фея.
Кузнечик начал:
— Изволите ли видеть, ведь, мы все кузнечики привержены к этому, т.-е. к тому, значит, чтобы сидеть где-нибудь под кустиком и этак перышком… Сиди себе, скрипи, все равно, как в канцелярии.
— Да,,. А только я вам слажу, вы может слышали, какой от нас идет треск на лугу!.. И вы может думаете: «Сидят и строчат»…
— Ан и нет-с, не строчим… И я даже, знаете, с одним шмелем чуть не поругался. Летит это, знаете, гудит:
— У-у…
Да как крикнет;
— Ах, вы — строчилы!
Каково-с!
— Это мы-то строчилы!
— Да, «строчилы»! Сейчас даже неприятно стало. Почему строчилы? На каком основании строчилы? Кто ему дал право!..
И сказав это, кузнечик поднял переднюю лапку и покрутил ею у себя на груди так, как будто в груди у него были вделаны часы, и он заводил эти часы.
— Эх! — произнес он и тряхнул головою, потом добавил:
— Знаете ли, как вспомню об этом, так тут и сверлит, так и сверлит.
Он умолк.
— А что же это вы там скрипите? — спросила фея.
— Мы-то?..
Кузнечик усмехнулся. Несколько секунд он молчал, глядя вниз и улыбаясь про себя, потом поднял глаза на фею и спросил в свою очередь:
— А вы как думаете, что мы пишем?
— А что?
— Но-ты-с. — ответил кузнечик.
— Но-ты?
— Да, ноты; а вы думали что?.. Мы сидим и записываем на нотах все: как шумит ветер, как поют птицы, как ползают козявки и летают мухи стрекозы. Оттого у нас и такой треск. Сидишь это, в лапке камышинка, а в другой — этакий листик какой-нибудь, сидишь и пишешь… Все опишешь; как пролетит стрекоза, сейчас возьмешь и отметишь на листике… т. е., понимаете, шум отметишь, какой там нужно нотой, птица пропоет, и это тоже запишешь.
Он умолк и задумчиво опустил голову…
III.
Кузнечик продолжает свой рассказ.
— Ну-с и вот хорошо, сидел я, значит, раз на лугу, пишу себе… Да… пишу. Смотрю: выходит вдруг садовник… Вы его изволили видеть? Горбатый этакий, седой, лысый и все кашляет…
Хорошо, вышел, остановился… Поглядел, поглядел кругом…
— Эх, — говорит, — растрещались.
Опять поглядел, потом повернулся вправо и этак разве руками.
— И чего, — спрашивает, — трещать!
Я тоже гляжу туда, куда он глядит, думаю:
«Кого это он там увидел, с кем разговаривает»?
Однако гляжу: никого нет.
А он опять:
— Нет, ну кто мне может сказать: чего они трещат, бестии?
Да выругался.
Я это вылез на чистое место, да как заскребу камышинкой. Думаю:
«Пусть лист испорчу, пусть перо сломаю, а уж ему досажу»…
Как заскребу…
Обернулся он ко мне.
— И чего, — говорит, — трещишь?
Опять развел руками.
Да: «чего трещишь?» Потом говорит:
— Иному человеку может спать нужно, а ты тут ишь завел!..
Стоит это, смотрит на меня, расставил руки, потом закачал головой…
— Эх, — говорит, — дурень ты, дурень… Взял бы — говорит — я тебя да выпорол,
А? Как это вам покажется?
Хотел было я его тоже ругнуть, как следует, да думаю:
«Все равно, не поймешь».
Я-то его понимаю, а он меня нет.
Ну слушайте. Чудак он большой, должно быть. Взял сейчас сел на кочку, вынул кисет, вынул трубку…
— Ну, — говорит, — давай покурим…
Хороша игра?
Развязал кисет, сунул в него три пальца, вынул щепоть табаку, набил трубку, притоптал, притоптал большим пальцем, опять на меня глянул.
— Покурим, — говорит.
Ах ты, чтоб его!
Сижу, гляжу на него: что дальше будет?
Ну вынул он из кисета огниво и кремень, отщипнул трутку, наложил трут, на кремень, прижал пальцем и сейчас: тюк-тюк…
Огонь стал высекать. Хитро у них все это придумано, что и говорить. Да искры это летят, все равно, как, когда видели, лежит осколочек стекла где-нибудь на открытом солнце, в него бьет, а от стекла искорки, искорки…
Гложу — трут загорелся.
Ах, ты, Господи! Да, прямо так знаете и загорелся!
Закурил он трубку… Пуф-пуф — понимаете, прямо как из печки! Дым это, огонь — страсть.
Однако сижу, тоже, знаете, не робкого я десятка. Думаю:
«Что дальше будет?»
А дальше вот что было.
— Гм…
Это, то-есть он то, садовник. Пустил этакий огромнейший клуб дыма. потом размахнул его рукой…
— Гм… — говорит, — ишь ты какой расселся.
И на меня глядит.
Поглядел, поглядел.
— Что ж, — говорит, — замолчал?
А я и то умолк. И сам заметил, что умолк.
Ах, ты думаю, чтоб тебя! Да не думаешь ли ты что я тебя испугался! Да как заскриплю опять, заскриплю.
— Эге, — говорит, — опять за свое.
И опять: пуф-пуф — пустил дыму и опять:
— Гм…
Помолчал немного.
Я сижу, знай трощу. Гляжу: уставился на меня… С такой жалостью глядит.
— Эх ты, — говорит, — лодырь, лодырь…
Сказал и замолчал. Глядит. А я сижу, сижу и, знаете, как ни в чем не бывало: даже ноги вытянул.
Глядел он, глядел.
— Ни дать ни взять, — говорит, — как наш писарь…
Опять поглядел.
— И тот, — говорит, — в зеленом пиджаке, и этот…
Замолчал опять, потом говорит:
— И длинноногий такой же…
Пыхнул трубкой.
— Уж лучше бы, — говорит, — ты в писаря к кому-нибудь шел…
Усмехнулся,
— Мало ли, — говорит, — у вас жуков разных, опять же шмели…
Задумался…
— На что, — говорит, — лучше к шмелю?
Глянул на меня, вздернул плечами.
— И не понимаю, — говорит, — как тебе не совестно! Малый ты видный, здоровый, только что сухопар немного! Да это, — говорит, — ничего.
Опять подумал.
— И даже, — говорит, — не то что ничего, а прямо в самый раз…
Серьезные такие глаза сделал.
— Ей-Богу, — говорит. Потом спрашивает:
— А?
Конечно, я что же, я молчу, потому что знаю, что не понимает.
— А то, — говорит, — что ты? Ну, посуди сам, ну что?.. Так, ни Богу свечка, ни черту кочерга… И жил бы ты, — говорит, — у кого-нибудь этого толстенного жука или шмеля, чаек бы это по утрам пил, там в полдень, как у хороших господ, кофий или завтрак или сейчас вышел бы в горницу, лакей при фраке да в перчатках, а в руках поднос, а на подносе…
Вздохнул:
— Эх-ма, — говорит, — то-то трескуны вы все!
Взял и плюнул.
Гляжу я, жук ползет и он его тоже увидел…
— Ну, вот, — говорить, — ну вот.
И сейчас снял шапку.
— Здравствуйте, — говорит, — ваше благородие!
А он жук этот — какой там ваше благородие! Так простой жук. Только что большой.
Только, говорю же вам, чудак он большой был, этот садовник и даже иногда сам с собою разговаривал.
Бывало, увидит барин, как он так-то сидит да лопочет с каким-нибудь жуком или кузнечиком.
— Что ты, — говорит, — Сидор, хрену что ли объелся?
А он:
— А это, — говорит, — моя компания, потому как, значит. я садовник, то с кем же мне и разговаривать?
Да.
— Здравствуйте, — говорит, — ваше благородие! Господин, — говорит, — вы солидный, толстый и кругом себя тоже ничего… Ну. отчего бы вам не завести себе письмоводителя? Ей-богу, — говорит, — вот, — говорит, — хоть этого.
И на меня указывает.
А жук, я вам доложу, этот был… Вы, ведь, знаете, одни из нас понимают человеческую речь, а другие нет… Так этот понимал…
Да…
Подошел сейчас ко мне.
— Иди, — говорит, — и то ко мне в письмоводители…
Ну, подумал, я подумал, знаю: Сидор человек умный, обстоятельный, зря болтать не станет.
— Хорошо, — говорю.
— И стал я с тех пор писарем, — закончил кузнечик свою речь.
Передохнув немного, да и то, впрочем, только для виду, он сейчас же затрещал опять.
Он стал рассказывать фее о том, как они объявили себя с жуками старшиной и писарем.
Говорил он, как всегда, необыкновенно красноречиво и занимательно, и фея не заметила, как дошла до квартиры жука-старшины…
IV.
«Старшина».
Старшина жил под одним колокольчиком.
Когда к нему подошла фея с кузнечиком и в сопровождении целой толпы жуков, муравьев, стрекоз и разных козявок, он мгновенно расправил свои крылья и с ловкостью, ему совсем не свойственной, взлетел на самую вершину колокольчика.
Потом он также поспешно залез в чашечку колокольчика.
Колокольчик закачался и согнулся почти дугой, так что жук едва не вывалился из цветка.
— У-у! — загудел он оттуда, — у-у, кто это такой?
Тут он сделал было попытку снова скрыться в колокольчик, но это ему не удалось, и он только еще крепче схватился лапками за лепестки…
Кузнечик оставил руку феи и выступил вперед.
Жук немного прибодрился. Он взглянул сначала на кузнечика. Потом на фею и опять остановил глаза на кузнечике.
— Кого ты привел? — спросил он, нахмурился, но сейчас же в глазах его мелькнуло тревожное выражение…
Он сложил лапки на брюшке и произнес укоризненно:
— Василий Петрович, ах, Василий Петрович!..
Кузнечика звали Василием Петровичем.
— Не извольте беспокоиться, — сказал Василий Петрович, крякнул, выставил одну ногу вперед и заговорил:
— Имею честь доложить, это (тут он сделал лапкой жест в сторону феи), это — госпожа фея. Откуда она, я не знаю, но думаю, что иностранка, потому что никогда отродясь никаких фей я тут не видывал, и о них не слыхивал ни от своего дедушки ни от прадедушки ни от отца и матери.
Он умолк, опять крякнул и отступил назад. давая место фее.
Он повернулся к ней вполоборота и сказал:
— Пожалуйте-с теперь вы…
И снова крякнул.
Он ожидал, что скажет фея, и смотрел на нее в упор строго и не без сознания, что он сделал все нужное так, как того от него требовали его обязанности.
А жук глядел на него и думал про себя, поглаживая свой подбородок лапкой.
«Экий у меня писарь дока…»
В то же время он воображал, как ему держаться с феей!
Он тоже никогда ни о каких феях не слыхал и не видал их…
Теперь испуг его прошел: раз кузнечик не боится феи, то чего же ему ее бояться?
Бояться нечего,
И он вылез из одуванчика наружу, сел поудобней между двух веток и прежде всего, чтобы нагнать страху (на всякий случай) зажужжал:
— У-у-у!
Затем он стал необыкновенно важен и спросил:
— Кто вы?
— Я — фея, — ответила фея.
— Гм… — сказал жук и, поглядев на него вопросительно, переспросил:
— Кто?
— Фея, — повторила фея, хотела было сказать еще что-то, может быть объяснить, что такое значит фея. но жук перебил ее.
Он замахал лапкой и сказал нетерпеливо:
— Погодите, погодите!
И сейчас же умолк.
Фея усмехнулась.
— Чего вы смеетесь? — проговорил жук и нахмурился еще больше. Помолчав секунду или две, он сказал, не переставая хмуриться:
— А?
Фея пожала плечами.
— «А», говорю я! — крикнул жук и топнул ножкой.
— Не понимаю, — ответила фея, — вы сказали: «А».
— Да, я сказал «а», — сказал жук важно и вместе с тем несколько угрюмо. — Ну что же вы молчите?
— А что же мне говорить?
— Говорите, говорите, — произнес жук и умолк, потом он хлопнул лапкой по лбу и крикнул опять:
— Кто вы такая и откуда?
Тут он взглянул на кузнечика и шепнул ему:
— Так ли я говорю?
— Так, так, — шепнул кузнечик, — кто и откуда.
Жук опять обратился к фее:
— Кто вы и откуда?
— Я уже вам говорила, — ответила фея, — что я фея, а откуда я — это долго рассказывать… Меня занесло сюда ветром…
Жук так и привскочил и даже взмахнул крыльями.
— Ветром! — воскликнул он, сел и вытаращил глаза на фею…
— Ветром, — повторила фея, — вихрем.
— А-а, — сказал жук. — Но кто же вы собственно такая?.. Вы, может быть, портниха или шляпочница, но тогда нам вас совсем не нужно… Мы этого ничего не носим…
И он скользнул глазами по платью феи.
— Нет-нет, — повторил он, — нам этого ничего не нужно…
—Я не портниха, — ответила фея, — и не шляпочница, но я могу сделать для вас все, что вам нужно и что вам угодно…
Жук опять вытаращил глаза.
Теперь он даже не нашелся, что сказать.
А фея продолжала:
— Хотите, я сейчас превращу вас в муху или стрекозу… Я все могу сделать, потому что повторяю я — фея…
Жук продолжал молчать.
Наконец он сказал:
— Я этого не хочу…
— Ну тогда скажите, чего вы хотите?..
— Гм, — сказал жук. Он подумал минуту и произнес не совсем уверенным голосом и немного заикаясь:
— И это все правда?
— То есть что?
— Что вы все можете.
— Все…
— Уж и не знаю, уж и не знаю, — заговорил жук и развел лапками. Глаза у него заблестели, забегали по сторонам и вдруг опять остановились на фее.
— Сделайте меня, — начал он и умолк. Голос у него прервался. Он приложил лапку к груди и перевел дух:
— Уф!
— Ну что же, — торопила его фея, — говорите, для мена нет ничего невозможного.
— Сделайте меня, — залпом выпалил жук, — сделайте золотым.
И он снова приложил к груди лапку и снова сказал:
— Уф!
У него опять от волнения захватило дыхание.
В ту же минуту он стал золотой.
Это было так неожиданно, что все остальные жуки, козявки, мухи и стрекозы долго не могли вымолвить ни слова.
Потом все закричали разом:
— Он золотой! Он золотой!
— Смотрите, смотрите! — Он золотой!
Жук встал было на задние лапки, чтобы обратиться к фее с благодарственной речью, потому что, сказать правду, он никак не ожидал такого маскарада, но тут случилось с ним нечто еще более неожиданное…
В воздухе раздался свист крыльев и прежде чем жук успел произнести хоть одно слово, его схватила сорока…
Как известно, сороки любят все блестящее…
Жук только прохрипел:
— Караул!..
И в мгновенье ока исчез вместе с сорокой между деревьями.
Его писарь-кузнечик опустил голову и, расставив руки, произнес:
— Вот тебе и старшина!
Он был действительно неробкого десятка и один только во всей толпе сумел даже и при виде такого ужаса сохранить присутствие духа и дар слова…
Все остальные стояли как немые.
Со многими даже сделалось дурно, многих трепала настоящая лихорадка.
Впрочем, у старшины нашлись приятели, и один из них, едва оправился от испуга, сейчас же обратился к фее с просьбой, сделать что-нибудь и для него.
— А что такое? — спросила фея.
— Сделайте меня, — сказал этот другой жук, — вороной…
Это было безусловно уж совсем странное задание.
Зачем жуку быть вороной?
Даже сама фея удивилась.
— Зачем вам это? — спросила она.
— А уж я ей задам тогда, — ответил жук…
— Да кому ей?
— А сороке.
— Хорошо, — сказала фея и в ту же минуту жук стал вороной.
— Вот это славно, — сказал он и каркнул:
— Кра-кра!
Тут даже и кузнечик не нашелся сказать что-нибудь, хотя был бесспорно весьма находчивый кузнечик…
Он только промычал про себя что-то совсем непонятное…
И лишь одна божья коровка воскликнула, находясь в состоянии близком к столбняку:
— Батюшки! Да ведь и то ворона!
И сейчас же упала в обморок.
— Кра! — крикнул опять жукь-ворона. — Кра-кра!
Но лучше бы он не кричал, так как в туже минуту снова зашумели в воздухе крылья, и на ворону стремительно напал огромный ястреб.
Он мигом сбил ворону на землю, и если бы она не догадалась забиться в кусты, ей совсем прошлось бы плохо.
Ястреб полетал-полетал над кустами и улетел.
Однако, ворона долго не соглашалась вылезть из кустов, несмотря на то, что кузнечик кричал ей несколько раз:
— Да вылезай ты, чучело! Говорят тебе, давно и след простыл…
Наконец ворона решилась покинуть свое убежище.
Она направилась прямо к фее.
— Ну что? — обратилась к ней фея.
— Плохо дело, — сказала ворона и умолкла.
Она стояла перед феей, опустив голову, раскрылестившись, и теперь она действительно походила на чучело, как обозвал ее кузнечик.
— Что же ты теперь станешь делать? — спросила ее фея.
Ворона махнула крылом.
— Эх…
И вздохнула.
— Сделайте ее опять жуком, — предложил кузнечик.
— Хочешь? — спросила фея.
Ворона подняла на нее растерянные глаза и проговорила, очевидно, еще не вполне отдавая себе отчет, что от нее требуется:
— В жука-то?
— Да в жука.
— Хочу, — сказала ворона, смотря вокруг все тем же растерянным взглядом…
И едва, она сказала это, как сразу приняла свой прежний вид — стала жуком.
V.
Необыкновенная просьба.
Поселилась фея в лопухах. Она устроила себе там небольшой домик и стала жить…
Я не знаю, как она строила себе дом, может быть она просто собрала сухих веток и сказала:
— Пусть из веток станет дом.
Да, наверное, так оно и было.
Прошло несколько времени. Однажды фея сидела на террасе своего домика и пила кофе.
У ней был маленький кофейничек, и она всегда по утрам варила в нем себе кофе.
Может быть она была немка, потому что все немки любят кофе, а может быть и не немка, а просто пила кофе для здоровья…
Это к делу не относится.
Я сейчас попрошу читателя вспомнить про жука-единорога, про того самого жука, что называл себя быковым племянником.
Он хорошо изучил привычки феи и знал, когда ее скорее всего можно застать дома.
Он именно пришел к ней как раз в то время, когда она сидела за кофеем.
Он пришел и сказал:
— Мое почтенье-с!
И фея приветствовала его совершенно также:
— Мое почтенье.
— А я к вам по делу, — начал жук, взглянул на фею исподлобья и проговорил:
— По очень-с важному делу.
— А что такое? — спросила фея.
— А видите…
И жук потупился.
Он, очевидно, боялся, как примет фея то, о чем собирался ее просить.
И он снова взглянул на нее исподлобья, потом поднял лапку и кашлянул в лапку.
Начал он издалека.
Он сказал:
— Скажите, госпожа фея, ведь, воробей — хорошая птица?
— Что ж, птица, как птица, — ответила фея, — не хуже, не лучше других…
— Так-с, — сказал жук, помолчал немного и продолжал:
— А синица?
— И синица тоже…
— А скажите, чем они питаются?
— Воробей, например, зерном.
— А еще чем?
— Еще насекомыми.
— Значит, нами?
— Вами…
— Так-с, — опять сказал жук…
— А, например, ласточка, — заметила фея, — так та исключительно насекомыми.
— Ест?
— Ну да…
— Гм… вот я и хотел попросить вас: сделайте меня ласточкой… То есть я сначала было думал насчет воробья, но как вы говорите листочка, то лучше ласточкой.
И он поднял на фею глаза и смотрел на нее совсем спокойно, как будто говорил с ней о самых обыкновенных вещах.
— Ах ты дурак, — сказала фея.
— Это-с как вам угодно, — заметил жук, — а уж вы не откажите.
— А тебе это зачем нужно? — теперь уже строго спросила фея…
— А как же-с, — заволновался жук, — вы сами посудите…
— Ну!
— Да ведь, вот я, например… Ищешь-ищешь иной раз пропитания, а все ничего подходящего нет, а как если бы я стал ласточкой и как я, значит, знаю все здешние урочища, где больше всего насекомых, то вот бы я как зажил…
— Стал бы своих клевать.
— Да уж какие это свои!
И жук махнул лапкой.
— Как какие?
— Да ежели бы я стал бы ласточка…
— Ну?
— Ну оно и выходит, какие же это свои: они насекомые, а я ласточка.
— Так ты, стало быть, хочешь своих бросить?..
Жук потупился.
— Отвечай! — крикнула фея.
Вместо ответа жук опустился на колени.
— Уж вы сделайте такую милость! — сказал он.
— Что?
— Сделайте меня ласточкой.
— Ах ты дурак, дурак, — заговорила фея, — да разве ты не видел. Как вашего старшину утащила сорока, а другого жука, которого я обратила в ворону, чуть было не задрал ястреб… Ведь, и ласточку все равно может задрать кто-нибудь,.. А главное — ты от своих хотел отступиться…
На глазах у нее навернулись слезы.
Она продолжала:
— Ведь, никогда еще, никогда, с тех пор, как стоит мир, ни одно животное не бросало своих и не нападало на своих.
Она задумалась и вдруг улыбнулась сквозь слезы.
— Впрочем, — сказала она, — ты говорил так потому, что ты пуп, и я думаю, никто из твоих товарищей никогда не заикнется даже о чем-нибудь подобном.
И должно быть и то этот жук-единорог был основательно глуп: несмотря на такой отпор со стороны феи, он не отказался от своей мысли — сделаться ласточкой.
Он посещал фею изо дня в день, и изо дня в день надоедал ей своими просьбами.
Так что фея под конец, чтобы избавиться от него, перебралась потихоньку в сторожку к садовнику.
Она и теперь там живет и рассказывает садовнику разные сказки и поет песни.
Хорошо живется с ней садовнику.
Он говорит, что она у него вместо канарейки.
Правда он этого не говорил никому на кухне: ни кучеру, ни кухарке, но не мог удержаться, чтобы не сообщить о своей радости кузнечику.
Только он просил его молчать…
И кузнечик до сих пор никому еще не проговорился, куда девалась фея…
Читателя может быть интересует, кто теперь живет в ее домике? В ее домике поселился именно этот самый кузнечик.
Он все продолжает писать свои ноты, и у него их накопился уже целый ворох.
И. А. Любич-Кошуров. В лопухах. С рисунками П. Ф. Яковлева. Издание 2-е. М.: Издание книжного склада Д. П. Ефимова. Типография А. П. Поплавского, 1913
