В последний раз

Загудел орган, и хор на галерее грянул молитвенную песнь. Словно ветер в вершинах деревьев, прошумела она под сводами костёла. Люди еще ниже склонили головы над молитвенниками.

Все новые и новые голоса присоединялись к хору: то пели молящиеся.

Иногда, разрывая мелодию хора, в глубине толпы взлетал чей-то скорбный возглас. Но он тотчас же растворялся в общем, звенящем потоке.

Непрерывно гудели медные трубы органа.

Множество беспокойных глаз блуждало по алтарю. Там возвышалась статуя Христа. Христос указывал перстом на свое израненное терниями сердце. Но лик сына божьего был спокоен и безмятежен.

Сильвестрасу не был виден Христос. Толстая колонна заслоняла алтарь. Песнь, неожиданно хлынувшая с галереи, сбила сосредоточенность Сильвестраса и рассеяла молитвенное настроение. Он потерял то место, где читал. Сильвестрас не мог петь и поэтому чувствовал себя особенно неловко.

Он не мог петь с той поры, когда еще молодым пареньком батрачил у Граужаса. Однажды в воскресенье батрак залез в сад — полакомиться яблоком, упавшим с дерева. Пьяный хозяин разбил ему голову подвернувшимся под руку горшком. С тех пор Сильвестрас плохо слышал и не решался петь. Прошло много лет, а он все еще болезненно переживал свою немощь: обида осталась в нем на всю жизнь.

Один за другим спускались люди на колени. Хрустели, сгибаясь, суставы усталых ног. Сильвестрас чувствовал на спине уничтожающие взгляды: люди уже заметили, что он не молился и не пел. Весь костёл стонал от песни, а Сильвестрас, надев перевязанные ниткой очки, уткнулся в молитвенник.

Он читал отдельные слова, не понимая их смысла. Молитва, которую он начал было читать, будто нарочно спряталась на страницах книжки. А тут еще эта беспалая, искалеченная молотилкой рука! Никак не перевернешь страничку… Сильвестрас потерял пальцы, когда батрачил у Удраса. Хуторянин Удрас после этого выгнал батрака. А злые языки еще и кличку приклеили Сильвестрасу, — прозвали его «Бепирштис» 1 Перейти к сноске, чтобы не только рука, но и сердце всегда ныло.

Таковы уж люди: счастью завидуют, а над несчастьем смеются. Рады тому, что камень упал не на их голову… Так, бывало, говорил лучший друг Сильвестраса, кузнец Вайчюс. Жизнь бросала Вайчюса из огня да в полымя. Сражаясь с японцами за царя, он лишился глаза. А в груди у него, говорят, до сих пор сидит пуля, не сумели ее достать. Поэтому кузнец и умел сочувствовать страданью другого.

Сильвестрас совсем забыл о молитве. Мысли так безудержно мчатся — не удержишь. Он с усилием поднял голову. Впереди — широкая спина в сермяжной куртке, она даже колышется от напряжения: слышен низкий рокочущий голос, совсем как у настоятеля. Сильвестрас вспомнил слова проповеди: «Кто в костёле поет — дважды бога славит», и почувствовал острую зависть. «Хорошо такому славить, если он горя не хлебнул».

К горлу Сильнестраса подступили слезы: а почему, он, Сильвестрас, не может петь? Из-за чего лишился он слуха? Нет на свете справедливости! Вайчюс давно еще говорил про старую жизнь: один на золотой куче сидит, другой на навозной, а бог, пан и ксендз — поверх всех восседают…

Нынче жизнь, конечно, повернулась совсем иначе. И сам Сильвестрас уже не батрак, колхозник. Но еще не все старые корешки, должно быть, выдернуты. Ах, хорошо бы поговорить с кузнецом! Он — безбожник? Ну и что же? Давно они не встречались, обязательно надо будет заглянуть к кузнецу.

Песнь оборвалась, и люди стали подыматься, шаркая ногами. У молодой девушки, стоявшей на коленях невдалеке от Сильвестраса, отогнулся подол юбки. Не заметив этого, она поднялась и устремила взгляд на алтарь. Сзади нее толпились парни. Кто-то из них громко фыркнул, блеснув белыми зубами.

Сильвестрас закончил свою бессвязную молитву, перекрестился, встал, расправил ноющие колени и подвинулся так, чтобы увидеть алтарь.

За решёткой, приподымаясь на цыпочки, закристионас 2 Перейти к сноске зажигал свечи; проходя мимо спрятанного в алтаре бога, он становился на одно колено.

Сильвестрас оглянулся, нет ли в костёле кого-нибудь из их колхоза или знакомых из апилинки. Костёл был полупустым. То здесь, то там топтались женщины в цветистых платках да, сбившись кучками, уныло стояли мужчины. Среди них Сильвестрас не увидел знакомых.

Сквозь разноцветные стекла окон светило полуденное солнце, раскрашивая человеческие лица, одежду и плиты костёла то красным, то зеленым цветом.

Стены костёла напитались зноем, воздух был горячим и душным. «Будет гроза», — подумал Сильвестрас. На сердце стало неспокойно. Может налететь град, а в этом году такие буйные всходы: яровые и озимые так и пенятся! Град может вбить в чёрную землю и его, колхозного конюха, долю…

Мысли перебросились к коням. Стоят они теперь в конюшне, похрустывают молодым зеленым клевером. Надо будет подбросить им еще по охапке в ясли, в такую жару нельзя скотину в поле держать, слепни заедят…

Заблаговестили к обедне, и седой ксендз в белом облачении, поклонившись алтарю, начал обряд. Маленький мальчик, обняв обеими руками толстенную книгу, перекладывал ее то по одну, то по другую сторону алтаря.

Протяжно гудели трубы органа, люди постепенно опускались на колени. Сильвестрас старался сосредоточиться и упрямо смотрел на образ Христа. Но с алтаря, как и раньше, на него взирал неподвижный и бесстрастный лик божьего сына. И помимо воли в голову снова полезли всякие мысли…

Давно Сильвестрасу не приходилось бывать здесь. С того года, когда государство дало крестьянину землю, жизнь изменилась, много нового вошло в нее — было не до костёла. По пальцам можно сосчитать, сколько раз за последние годы Сильвестрас богу молился. Получил участок земли, и жена уговорила, потащился он тогда поблагодарить бога.

А ночью его избили кулацкие дети, приговаривая, что земля все-таки не принадлежит ему. Да еще богом пригрозили… Неужели тот, который так спокойно и равнодушно взирает на него с алтаря, прислал к нему ночных разбойников? И разве земля, на которой он всю жизнь трудился, не принадлежит ему?

Музыка молитвенная и песнь убаюкали Сильвестраса. Казалось, мысли плывут всё дальше и дальше вместе с этой нескончаемой, жалостливой мелодией в непрекращающемся потоке звуков, словно лодочка в тихую летнюю ночь, когда в душе отзывается каждый легкий всплеск волны. А память воскрешает из глубины картины далекого прошлого…

Сильвестрас вспомнил себя мальчиком, когда мать впервые привела его в этот костёл. Подталкиваемый сзади в спину, он оторопело упал на колени. Ему приказывали креститься, читать молитву, но он ничего не соображал, словно погруженный в густой туман. Расширенными детскими глазами взирал он на бога, спокойно смотрящего на него с алтаря. Дома ребенка учили преклоняться перед божественной силой, которая может его сделать и счастливым, и богатым, но может и обратить его в несчастного нищего. А после смерти — говорили ему — эта божественная сила может вознести его на небо или низвергнуть в ад.

Мальчик тогда впервые почувствовал страх божий. Сопровождаемый этим страхом, он в первый раз пошел к исповеди. Шепча грехи, он вдруг запутался и забыл, что надо славить Христа. Ксендз обругал его, ребенок задрожал еще сильнее. Молитвы он вообще знал слабо, и ксендз однажды предупредил мать:

— Не присматриваешь, не воспитываешь ребенка, вырастет безбожником.

— Не за пазухой я держу его, кунигелис 3 Перейти к сноске, — возразила пристыженная мать. — Он у чужих батрачит, редко его вижу.

— У кого это, у чужих?

— А у Граужаса, кунигелис. Трудно нам иначе прожить, — виновато ответила мать.

— Но, но! — возвысил ксендз голос. — Граужасы люди богобоязненные, плохому не научат.

Взрослый Сильвестрас редко бывал в костёле. Являлся великим постом — к исповеди, пришел, когда умерла мать, когда лишился руки, когда привел к алтарю свою жену.

Чаще всего он приходил сюда, теснимый горем. И сколько он помнил, Христос всегда смотрел на него равнодушно, хотя сердце у Сильвестраса иной раз разрывалось от боли. Так и сейчас. Неподвижен взгляд бога. Он бесстрастно обращен на человека, отягощенного годами беспросветной, тяжелой жизни, на человека глухого и беспалого.

Лишь недавно Сильвестрасу открылся новый солнечный путь. Сто лет бы ему теперь прожить. И ясно, он проживет! Только эта проклятая одышка…

Вдруг он вспомнил «грех», который совершил единственный раз совсем недавно, уже при советской власти: он сытно поел! Раньше во время исповеди настоятель, помогая вести счет грехам, всегда спрашивал о грехе обжорства. А Сильвестрас упорно отрицал этот грех за собою. Всю жизнь он оставался полуголодным и часто жаждал одного — согрешить, но сытно поесть… Грех… грех… кто знает, что такое грех…

Вдруг Сильвестрас поймал себя на том, что дремлет. Было очень жарко. Сноп солнечных лучей, окрасив пыль, столбом упирался в пол. Лоб у Сильвестраса покрылся испариной, молитвенник соскользнул на пол, болели колени.

А ксендз всё еще размахивал руками. Орган продолжал гудеть. Сильвестрас смущенно поднял и развернул молитвенник. На шее, за воротником он почувствовал какой-то зуд. Пошарив рукой, Сильвестрас вытащил подсолнечное семечко. Не успел подумать, откуда оно, как по его спине что-то посыпалась. Ба, целая горсть шелухи от семечек! Он поднял голову. На галерее, по другую сторону хора, стояла группа подростков. Они-то и лущили семечки и пересмеивались. Сильвестрас бросил на них сердитый взгляд: «Вот зачем они пришли сюда, грызуны!»

Зазвенел колокольчик, ксендз поднял святые дары. Точно спелые колосья ржи, склонились к холодным плитам пола пестрые головы женщин, а потом и загорелые затылки мужчин.

Сильвестрас старался направить свои мысли к богу, но растерял все слова молитвы. Широкая спина в сермяжной куртке снова загородила от Сильвестраса бога: человек этот всё время мычал песню и огромным кулаком гулко бил себя в грудь.

Сильвестраса удивила такая горячая молитва. Кто же это такой, будто видел где-то? Осторожно глянул с боку и едва не вскрикнул: да ведь это Удрас! Тот самый кулак, который не раз бил Сильвестраса в спину, и в грудь.

Бепирштис задрожал, вспомнив те дни, и, вставая вместе со всеми, даже не перекрестился. «Притворяется, гад, ой, притворяется! — с ненавистью подумал бывший батрак. — Весь ты, Удрас, как губка, пропитан кровью и слезами людей. Руку верни, руку!» — кричало всё внутри Сильвестраса.

Бепирштис украдкой поглядел на громоздкую, здоровенную руку Удраса, потом на свою, и ему вдруг показалось, что кулацкая ручища растет, увеличивается, нависает над ним, живет сама по себе. А его собственная, искалеченная рука, одеревенела и принялась болеть. Нет, это болело сердце…

Ксендз начал раздавать святые дары. Люди толпились у решётки, отделяющей алтарь. Они становились на колени, подсовывали руки под белое полотенце — «божий стол», разевали рты. Приняв дары, расходились с опущенными головами и вновь опускались на колени для молитвы. Принял в себя бога и Удрас. Согнувшись сверх меры и отставив зад, он отполз на одном колене и погрузился в молитву.

«Нас поедом ели, теперь — бога»… Эта мысль пронзила Сильвестраса. Да что же это с ним такое делается, ведь он в костёле, кругом молятся люди…

Громче зазвучало пение, загудел орган. От горячего запаха ладана воздух стал удушливым и, казалось, давил на плечи.

Сильвестрас смотрел на крупные буквы молитвенника. Буквы пестрели, искрились, сливались в одно огромное пятно и пропадали. В голову лезло нечто, вовсе непохожее на молитву.

Казалось, у самого уха послышался голос кузнеца Вайчюса. Это было летом 1940 года, когда в Литве только что установилась советская власть. Сидели они оба — Сильвестрас и Вайчюс — около кузницы и беседовали.

— А ты думаешь, я никогда не верил в бога? Верил. Даже видел, как он по земле ходит, — сказал Вайчюс.

— А где ты его видел? — с любопытством спросил Сильвестрас.

— Как же не увидишь, если он со всем своим выводком, только что у тебя на шее сидел… еще месяц тому назад.

— Иди уж, иди, кузнец, — смутился Сильвестрас, — выдумываешь!

— Ни на маковое зернышко. Как называют бога? Господином. А кулак — не его ли слуга? А юодапонис 4 Перейти к сноске — господин в чёрной сутане…

— Ну и что же?

— А то! Что господин, что господь-бог — всё это на голову бедняку. И не друзья они тебе, слышишь? Теперь вот мы скинули с себя господ и сразу жить легче стало. Пусть они устраиваются на небе, коли им так хочется. А трудящийся человек на земле хочет жить. Нам и здесь хорошо…

Сильвестрас думал-думал, но ничего не сумел на это ответить.

— Да их на небо-то и колом не загонишь, — прибавил кузнец, усмехаясь…

Сильвестраса ткнули в бок, он вздрогнул, оглянулся. То был крестьянин, по имени Битинас, из соседней деревни. Только сейчас Сильвестрас заметил, что держал молитвенник вверх ногами. Он сконфуженно перевернул книжицу и, показывая, что молится на память, перекрестился, задвигал губами и невнятно зашептал слова забытой молитвы, путая ее с «отче наш».

Нескончаемая жалобная песнь, трубы органа, звонки колокольчика, тяжелый, наполненный запахом воска, воздух вконец утомили Сильвестраса. Он зевнул в кулак и обрадовался, увидав, что ксендз выбирается на амвон. Шаркая по полу, люди подошли поближе.

Сильвестрас слушал громкую, четкую речь настоятеля и думал о том, что ксендз еще больше растолстел и поседел… «Любите врагов своих, делайте добро тем, кто вас ненавидит, молитесь за преследующих вас и лишающих вас чести…» Эти слова ксендза запали в сердце Сильвестрасу. Он стал разыскивать глазами Удраса.

Неожиданно взгляд его остановился на крупном лице мужчины с короткими усиками. Бывший мельник Катинас! Тот, который обманул Сильвестраса и не выдал ему жалованья!.. Здесь собрались все те, кто высасывал из него жизненные силы. С невинным видом глазели они на проповедника.

… Любить их, лютых врагов, молиться за них? Нет, нет! Это невозможно… Сильвестрас с наслаждением стёр бы их в порошок!.. Взгляд Сильвестраса, полный ненависти, перекинулся на ксендза. Что сказал он, ксендз, когда Катинас обвинил батрака в краже и удержал весь его годовой заработок? «Бог добрый, заплатит…» Сильвестрас, дурак, искал заступничества у грабителей. Искал у них справедливости…

И перед Сильвестрасом раскрылось всё его горькое прошлое, которое люди так или иначе называли жизнью. Тяжкая, голодная жизнь, мрачная, как долгая, долгая ночь… Что маячит, что может светиться во тьме этой ночи? Только разве пара волчьих глаз… Нет, не волчьи глаза вспоминает Сильвестрас, а ненавистные лица… жирный ксендз, мельник Катинас, кулак Удрас, лавочник Бишкус…

Сильвестрас покрывается холодным потом от одного только воспоминания о них. Горячий ком подкатывает к горлу и жжёт, жжёт. И Сильвестрас, наконец, плачет, тихо, беззвучно…

Толпа в костёле поредела. Какая-то женщина, очевидно убитая горем, громко рыдала, вздрагивая всем телом. Сильвестрас сунул в карман очки вместе с книжечкой и, будто в тумане, побрел вслед за людьми к выходу. Уходя, он хотел преклонить колени перед алтарем, но только успел глянуть через плечо, как людская волна вытолкнула его за дверь. Одно он разглядел несомненно: лик Христа, спокойно и равнодушно взиравшего на всё.

Во дворе Сильвестраса ослепило горячее солнце. После полутьмы костёла глаза невольно жмурились от яркого света. У ограды шумели каштаны и клены. Сильвестрас оглянулся в поисках знакомых, с кем было по пути.

В толпе заметил голову Битинаса и направился в его сторону. Непонятный этот Битинас, сторонится колхоза, но всё-таки живой человек… Можно будет поговорить. Идти одному сейчас не хочется, тяжело…

Какой-то долговязый мужчина бесцеремонно прижал Сильвестраса к высокой ограде костёла. Ничего не заметив, долговязый заговорил с соседом, и Бепирштис тотчас же узнал сердитый голос… лавочник Бишкус!.. И его черт сюда принес! Значит, все они здесь. Облепили костёл, как осы свое гнездо.

Сильвестрас пробился к воротам, стер струившийся по лицу пот и снова поискал глазами Битинаса. Тот был тут же рядом и, недобро усмехаясь, протянул руку.

— Ага, видать и колхоз без бога не обходится!

Сильвестрас немного опешил, услыхав смех крестьянина, но быстро отрезал:

— И как еще обходится. Да один человек и не составляет еще колхоза.

Шли молча. Сильвестрас понял, что по-человечески поговорить не удастся, и пожалел, что связался с этим Битинасом.

— Ведь вот ты был и молился, — начал снова крестьянин.

Снльвестрас рассердился. Да, он был… Мало ли что!.. А какое право имеет он. Битинас, судить? Сильвестрас понял. Битпнас не только в него метит, он высмеивает весь колхоз: слабые, значит, люди-колхозники, бога еще боятся. Неудобно получается. Во всем виноват, конечно, он, Снльвестрас… Черт его сюда принес, к этим кулакам. Не поднимая глаз, Снльвестрас тяжело выдавил:

— Был… В последний раз был! — И зло добавил: — Мало мне радости вместе с кулаками смердеть.

— В последний раз? Умирать собираешься, что ли? — насмешливо, но с некоторым изумлением спросил Битинас.

— Нет, жить собираюсь! — веско произнес Снльвестрас и глубоко, облегченно вздохнул, словно сбросил тяжелый камень.

1948

В тексте 1 Бепирштис — беспалый.
В тексте 2 Закристионас — пономарь, ризничий.
В тексте 3 Кунигелис — ксендз (ласкательное).
В тексте 4 Юодапонис — чёрный господин.

Проза Советской Литвы. 1940–1950. Вильнюс: Государственное Издательство Художественной Литературы Литовской ССР, 1950

Добавлено: 28-03-2018

Оставить отзыв

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

*